Если взять социальное использование ножа, то оно также представляет собой проявление «душевного», во всех влечениях и желаниях которого воплощаются исторические ситуации и социальные законы.
Употребление ножа в качестве инструмента для еды в современном западном обществе связано прежде всего с бесчисленными запретами или наложенными на него табу.
Конечно, нож является опасным инструментом и в том смысле, который можно назвать рациональным. Им можно пораниться, им можно убить.
Но к этой явной опасности добавляются аффекты. Нож символизирует разнообразнейшие чувства, соотносимые с его назначением и обликом, но не выводимые из них рациональным образом. Вызываемый им страх выходит за пределы рационально обоснованного страха — он больше, чем «подсчитываемая», вероятная опасность. То же самое можно сказать о чувстве наслаждения, вызываемом его применением или самим его видом, даже если эта сторона сегодня все менее значима — в соответствии со структурой нашего общества, социальный ритуал употребления ножа порождает скорее неудовольствие и вызывает не столько наслаждение, сколько страх. Поэтому даже за едой это употребление ограничивается массой запретов, далеко выходящих за пределы, так сказать, «чистой целесообразности»; тем не менее каждый находит для любого из этих запретов некие по большей части туманные и с трудом проверяемые рациональные объяснения. Только при рассмотрении всех этих табу в их взаимной связи возникает предположение, что социальное отношение к ножу и правила его употребления за столом имеют прежде всего эмоциональную природу. Страх, чувства неприятного и вины, ассоциации и эмоции самого разного рода превосходят вероятные опасности. Именно они обеспечивают таким запретам прочное место в душе, придают им характер «табу».
В Средние века, когда высший слой состоял из рыцарей, когда в качестве характерной черты людей выступала постоянная готовность к сражениям, когда сдерживание аффектов и наложение запретов на влечения были сравнительно незначительны, запреты на использование ножа тоже не отличались широтой. Часто повторялось: «Не чисть зубы ножом». Таков основной запрет, где уже проявляется общая направленность, по которой будут развиваться дальнейшие запреты на употребление ножа. В остальном нож остается важнейшим орудием еды. То, что нож может быть направлен ко рту, кажется само собой разумеющимся.
Но уже в позднем Средневековье (причем более непосредственно, чем в любую последующую эпоху) заявляет о себе тот факт, что за осторожностью в обращении с ножом стоят не столько рациональные основания — им можно порезаться или пораниться, — сколько прежде всего эмоции, возникающие у человека при виде ножа, направленного ему в лицо. Как говорится в «Book of Curtesye» Какстона (стих 28):
«Bere not your knyf to warde your visage for therin is parelle and mykyl drede 5)».
Как и впоследствии, предупреждение отсылает к действительно имеющейся и рационально просчитываемой опасности. Однако перевес неприятного над приятным при виде ножа связан здесь с ассоциациями смерти и опасности, с его символическим значением, а прогрессирующее примирение внутри общества ведет к ограничениям, а затем и к полному исключению его употребления. Уже вид направленного в лицо ножа вызывает страх: «Не направляй свой нож себе в лицо, ибо это страшно». Мы имеем здесь дело с эмоциональным базисом того строгого табу, которое будет впоследствии наложено на приближение ножа к собственному рту.
Нечто подобное происходит с тем запретом, впервые упоминаемом Кальвиаком в 1560 г. (заключительная часть примера «Е»): «Когда передаешь нож кому-нибудь другому, возьми его за лезвие и протяни ручкой вперед, ибо иначе это было бы малопристойно».
На следующих, более поздних стадиях развития такого рода запреты, сводящиеся к словам: «Il serait deshonneste de le faire autrement6»», будут даваться только детям в качестве «рационального» обоснования социального ритуала. Однако нетрудно заметить эмоциональный смысл этого запрета: нож нельзя направлять в сторону другого острием, как при нападении. Уже символическое значение данного действия неприятно, поскольку оно напоминает об угрожающем жизни воинском действии. Ритуал опять-таки имеет отчасти рациональное основание, поскольку, передавая нож, другого человека можно и заколоть. Но социальный ритуал связан не с этой угрозой, а с тем, что опасный жест неприятен, так как является символом смерти и опасности. Общество, которое в это время все больше уменьшает реальную угрозу, а тем самым начинает трансформировать аффекты индивида, постепенно прячет и символы, жесты и инструменты этой угрозы.
Происходит рост ограничений, запретов на употребление ножа, а вместе с тем растет и принуждение, которому подвергается индивид.
Если опустить частности этого развития и посмотреть только на его результат — на сегодняшние ритуалы, регулирующие использование ножа, то мы обнаруживаем удивительное многообразие слабых или сильных табу. К сильным и наиболее известным относится запрещение направлять нож к своему рту. Вряд ли стоит говорить о том, что этот запрет во многом превышает действительную угрозу от подобного действия: те социальные слои, которые привычно обращаются с ножом и постоянно используют его при еде, вряд ли могут поранить себя таким образом. Этот запрет сделался средством социальной дифференциации. Такое положение дел сохраняется и поныне, о нем можно судить по неприятному чувству, рождаемому в нас видом человека, засовывающего нож себе в рот, — это и страх, вызываемый символической опасностью, и страх особого, социального рода, страх социальной деградации, который издавна привносился в сознание родителями и воспитателями, повторявшими: «Так не делают». Имеются и другие запреты в употреблении ножа, либо вообще не подразумевающие прямой опасности для тела, либо допускающие ее в минимальной мере. Судя по всему, они указывают уже не на воинское символическое значение ножа. Достаточно строгое запрещение есть рыбу ножом (ныне устаревшее и отмененное введением особого ножа для рыбы) по своему эмоциональному смыслу поначалу кажется совершенно непонятным, даже если психоаналитическая теория и способна кое-что прояснить. Известно и такое предписание: не брать предметы столового прибора, и в особенности нож, всей рукой — «comme si on tenait un bâton7)», как говорит уже Ла Салль, имея в виду пока что только вилку и ложку (пример «J»). Существует и общая тенденция исключать или, по крайней мере, ограничивать соприкосновение ножа с круглыми или яйцевидными предметами. Самым известным и трудным для истолкования является запрет резать картофелины ножом. Но в том же направлении указывают запреты резать ножом клецки и яйца, а у особо чувствительных лиц есть даже стремление не дотрагиваться ножом до яблок или апельсинов. «I may hint that no epicure ever yet put knife to apple, and that an orange should be peeled with a spoon8)», — говорится в книге «The Habits of Good Society», опубликованной в 1859 и 1890 гг.
Но все эти более или менее строгие отдельные запреты (их перечисление можно было бы продолжить) представляют собой лишь примеры общей отчетливо проступающей линии развития, которое претерпело использование ножа. Здесь четко прослеживается тенденция к ограничению употребления ножа в рамках наличной техники еды, а кое-где и к полному его исключению. Данная тенденция медленно распространяется в цивилизованном обществе от верхних слоев к нижним.
Она заявляет о себе во внешне мало что говорящем предписании (пример «I»): «Не держи нож все время в руках, как это делает деревенщина, но бери его только тогда, когда он тебе понадобится». Эта тенденция значительно лучше заметна в середине прошлого века, например, в только что упоминавшейся английской книге о хороших манерах «The Habits of Good Society», где говорится: «Let me give you a rule — everything that can be cut without a knife, should be cut with fork alone9»». Для того чтобы найти подтверждения этой тенденции, достаточно просто понаблюдать за поведением наших современников. К тому же здесь мы имеем дело с одним из сравнительно ясных примеров развития техники и ритуалов еды, когда достигнутый в придворном обществе стандарт распространяется на все общество. Но мы вовсе не хотим сказать, что западная «цивилизация» и дальше будет идти в этом направлении. Это лишь одна из возможностей, а таковых в обществе всегда много. Тем не менее не исключено, что приготовление пищи на кухне получит дальнейшее развитие, и это еще более ограничит использование ножа за столом, переместив его «за кулисы», в специализированные анклавы.
Не исключена и возможность обратного движения. Хорошо известно, что жизненные формы, возникшие в ходе последней войны, автоматически привели, например, к отмене целого ряда сильных и слабых табу цивилизации мирного времени. Когда не было выбора, в окопах офицеры и солдаты вновь ели с ножа или руками. Под влиянием неустранимых обстоятельств порог чувствительности может быстро смещаться.
Но если отвлечься от такого рода срывов, возможность которых по-прежнему нельзя полностью исключить и которые могут закрепляться, линия развития в употреблении ножа все же совершенно ясна20.
Регулирование и сдерживание аффектов укреплялись, заповеди и запреты, связанные с этим опасным инструментом, росли и дифференцировались. Наконец, употребление этого символа угрозы было по возможности ограничено.
Глядя на эту траекторию, нельзя не вспомнить о направлении, в котором в значительно более ранние времена шло развитие общества в Китае. Как уже говорилось, там нож много веков назад исчез со стола. Для китайцев европейский способ потребления пищи является «нецивилизованным». Там нередко говорят: «Европейцы — варвары, они едят мечами». Как можно предположить, такие взгляды обусловлены тем, что в Китае уже на протяжении долгого времени класс воинов не был моделеобразующим высшим слоем. В этом качестве там выступал миролюбивый, причем в чрезвычайной степени, слой — ученое чиновничество.
