Формирование стандарта речи тоже осуществлялось в рамках ограниченного социального круга. Как и в Германии (пусть далеко не в такой степени), французское придворное общество говорило иным языком, чем буржуазия.
В небольшом сочинении Кайе «Mots à la Mode», имевшем широкое хождение в свое время, говорится: «Vous sçavez que les Bourgeois parlent tout autrement que nous7)».
Если детально рассмотреть, что считалось «буржуазным», а что относилось к придворному высшему слою, то можно обнаружить явление, в общем виде уже знакомое нам из примеров застольных нравов и манер в целом: многое из того, что в XVII в., а отчасти и в XVIII в., служило отличительным признаком придворного общества — его способ выражения, его речь, — стало частью французского национального языка.
Молодой буржуа, месье Тибо, предстает перед нами как гость, приглашенный в небольшое аристократическое общество. Хозяйка дома спрашивает, как идут дела у его отца.
Он отвечает: «Il est vôtre Serviteur bien humble, Madame, et il est toûjours maladif comme bien sçavez, puisque de vôtre grace vous avez souventes fois envoyé sçavoir l’état de sa santé8)».
Ситуация прозрачна: между аристократическим кругом и буржуазным семейством существуют какие-то отношения. Хозяйка дома ранее уже касалась этой темы. Она говорила в том числе и о том, что Тибо-отец — милейший человек, не забывая добавить, что подобное общение небесполезно для аристократии, поскольку у людей такого сорта водятся деньги14. Мы можем вспомнить о совсем иных взаимоотношениях, бытующих в немецком обществе.
Но если отвлечься от существования слоя буржуазной интеллигенции, общение двух слоев еще не стало столь тесным, чтобы между ними исчезли языковые различия. Каждое второе слово, сказанное молодым Тибо, кажется придворному обществу неудачным, плоским и, как говорится, «выдающим буржуа». В придворном обществе не говорят ни «comme bien sçavez», ни «souventes fois», ни «maladif».
Здесь не употребляют, как это сделал по ходу разговора месье Тибо, выражения «je vous demande excuse». В те времена в придворном обществе, как сегодня в буржуазном, был принят оборот: «Je vous demande pardon».
Месье Тибо говорит: «Un mien ami, un mien parent, un mien cousin» вместо придворного: «Un des mes amis, un de mes parents» (c. 20). Он произносит: «deffunct mon père, le pauvre defunct9)». И слышит в ответ, что это тоже не принадлежит к выражениям, «que la civilité a introduit parmy les gens qui parlent bien10)» (c. 22). «Les gens du monde ne disent point qu’un homme est defunct, pour dire qu’il est mort11)». Слово «defunct» можно использовать, когда хочешь сказать: «Il faut prier Dieu pour l’ame de defunct... mais ceux qui parlent bien disent plûtôt: feu mon pere, feu Mr. un tel, le feu Duc etc.12)». Тем самым устанавливается: «Pour le pauvre defunct, c’est une facon de parler très-bourgeoise13).
Как и в случае манер, мы имеем здесь дело с двояким движением: с растущим вхождением буржуа в придворные круги и с обуржуазиванием придворных. Скажем точнее: буржуа находились под влиянием поведения придворных, придворные — под влиянием поведения буржуа. Конечно, в XVII в. влияние, идущее снизу вверх, было во Франции много слабее, чем в XVIII в. Но все же оно присутствовало. Замок Во-ле-Виконт финансового интенданта Николя Фуке по времени предшествует королевскому Версалю и во многом послужил для него образцом. Это хороший пример того, что богатство буржуазной верхушки толкает ее наверх в процессе конкуренции. Неизбежное перетекание выходцев из буржуазии в придворный круг имело своим следствием специфические языковые изменения: вместе с новым человеческим материалом в придворный круг приходит и языковой материал, буржуазный «сленг». Всякий раз новые элементы перерабатываются придворным языком, шлифуются, утончаются, трансформируются; одним словом, они делаются «придворными», т.е. приспособленными к стандарту чувствительности и аффектов придворного круга, чтобы стать средством отличения «gens de la cour» от буржуазии. Но этот утонченный и переработанный язык затем снова проникает в мир буржуа и делается «специфически буржуазным».
Герцог, персонаж цитированного выше диалога Кайе (с. 98), говорит: есть род речи «fort ordinaire prini les Bourgeois de Paris et même parmi quelques Courtisans, qui ont été élevez dans la Bourgeoisie. C’est alors qu’ils disent: «voyons voir», au lieu de dire: «voyons» et de retrancher le mot de «voir», qui est absolument inutile et désagréable en cet endroit-là14)».
«Mais il est introduit depuis peu, — продолжает герцог, — une autre mauvaise façon de parler, qui a commencé par le plus bas Peuple et qui a fait fortune à la Cour, de même que ces Favoris sans merite qui s’y élevoient autrefois. C’est: «il en sçait bien long», pour dire que quelqu’un est fin est adroit. Les femmes de la Cour commencent aussi à s’en servir15)».
Обсуждение продолжается в том же духе. Буржуа и даже некоторые придворные говорят «Il faut que nous faisions cela» вместо «Il faut que nous fassions cela». Иные произносят «l’on za» и «l’on zest» вместо придворного «l’on a» и «l’on est». Они употребляют «Je le l’ai» вместо «Je l’ai».
Почти во всех этих случаях языковая форма, выступающая здесь как придворная, сделалась национальной нормой. Хотя имеются и примеры того, что придворные языковые образования не вошли в национальный язык и были постепенно вытеснены как «слишком утонченные» и «аффектированные».
Все это может служить комментарием к сказанному выше о социогенетических различиях между немецким и французским национальными характерами. Язык представляет собой наиболее доступное для исследования проявление того, что обнаруживается как «национальный характер». Здесь на отдельных конкретных примерах видно, как вырабатывается взаимосвязь этого своеобразного и типичного, с одной стороны, и определенных социальных формаций — с другой. Решающей инстанцией в формировании французского языка были двор и придворное общество. Для немецкого языка какое-то время сходную роль играли палата и канцелярия императора, хотя они по силе воздействия на язык явно уступали французскому двору. Еще в 1643 г. кто-то хвалился, что язык у него образцовый, «ибо он руководствуется тем, как пишут в палатах в Шпейере»15. По тому значению, какое они имели для языка, в Германии с французским двором сопоставимы прежде всего университеты. Но два эти социально родственных образования — канцелярия и университет — влияли не столько на речь, сколько на письменный язык; их воздействие осуществлялось не посредством разговора, но через акты, письма и книги, т.е через формирование немецкой «письменности». Ницше как-то заметил, что немцев учила «чернильная песнь»; в другом месте он проводит уничтожающее противопоставление профессионального жаргона придворному языку Вольтера, ясно показывая результаты различной истории развития языка.
Когда во Франции «gens de la cour» говорили: «Это сказано хорошо, а это — дурно», то возникал вопрос, открывающий поле для дальнейших размышлений (их мы оставим в стороне): «На основании чего вы судите о том, что хорошо, а что плохо в языке? С каких позиций вы оцениваете языковой отбор, отточенность и артикулированность выражений?»
Иной раз «gens de la cour» сами размышляли на эту тему. Сказанное ими по этому поводу кажется на первый взгляд удивительным. Во всяком случае, они говорят нечто, явно выходящее за пределы языковой сферы: хороши те способы речи, слова, оттенки, которыми пользуются они сами, социальная элита; дурны те, что употребляются нижестоящими людьми.
Мсье Тибо в указанном диалоге иной раз защищается, слыша, что он употребляет то или иное дурное выражение: «Je vous suis bien obligé, Madame, — говорит он (с. 23), — de la peine que vous prenez de m’instruire, mais il me semble pourtant, que le terme de «defunct» est un mot bien établi, et dont se servent quantité d’honnêtes gens16’».
«Il est fort possible, — отвечает ему хозяйка дома,— qu’il y ait quantité d’honnêtes gens qui ne connoissent pas assez la délicatesse de nôtre Langue,.. cette délicatesse qui n’est connue que d’un petit nombre de gens qui parlent bien, qui fait qu’ils ne disent point qu’un homme est defunct, pour dire qu’il est mort17)».
Лишь небольшой круг людей имеет представление о «деликатности языка»; когда они говорят, то говорят правильно. А то, как пользуются языком другие, не в счет. Мы имеем здесь аподиктическое суждение. Дальнейшее его обоснование типа: «Мы, элита, говорим так, и только мы обладаем тонким языковым вкусом» не выводится, да оно и неведомо этому кругу. В другом месте этого диалога сказано так: «A l’egard des fautes qui se commettent contre le bon usage, comme il n’a point des régies déterminées, et qu’il ne dépend que du consentement d’un certain nombre de gens polis, dont les oreilles sont accoûtumées à certaines façons de parler, et à les preferer d’autres18’» (c. 98).
Устаревшие слова не годятся для обычного серьезного разговора. Совсем новые слова вызывают подозрение своей аффектацией и жеманством — мы сказали бы сегодня, своим снобизмом. Ученые слова, отдающие латынью и греческим, также подозрительны для всех «gens du monde». Они сразу же создают вокруг всякого, кто их употребляет, атмосферу педантизма — ведь есть же другие, известные всем слова, с помощью которых можно просто сказать то же самое.
Низких слов, используемых простонародьем, следует всячески избегать: люди, их употребляющие, показывают свою невоспитаноость, «basse éducation». «Именно об этих словах, т.е. словах низких, мы тут и рассуждали», — говорит придворный участник диалога, имея в виду противопоставление языка двора и языка буржуазии.
Удаление «дурного» из языка обосновывается «тонкостью чувств», утонченным вкусом, каковой вообще играет немалую роль во всем процессе цивилизации. Но эта утонченность является достоянием небольшой группы. «Тонкость чувств» либо есть, либо ее нет — такова позиция автора диалога. Наделенные подобной деликатностью люди образуют небольшой круг и внутри него по взаимному согласию определяют, что хорошо и что плохо.
То, что выдвигается в качестве рационального обоснования отбора выражений, в действительности представляет собой обоснование социальное, — пусть чуть лучшее, чем просто указание на то, что лучшим считается принадлежащее верхушке общества, причем даже не всем ее представителям, а только избранным.
«Устаревшие слова», вышедшие из моды, употребляют люди старшего поколения либо те, кто долгое время не живет при дворе, будучи отправлен в отставку. «Слишком новыми словами» пользуются клики молодых людей, желающие выбиться в люди и говорящие на своем «сленге», который может завтра войти в моду. «Ученые слова» применяют, как и в Германии, выпускники университетов, в первую очередь юристы и высшие чиновники — во Франции это «noblesse de robe». «Низкими» являются выражения всех прочих, от буржуазии до «простонародья». Как мы видим, языковая полемика соответствует совершенно определенному и весьма характерному социальному положению. Она показывает нам группу, которая на тот момент обладала господством в области языка, показывает и рамки данной группы. В широком смысле она включает в себя «gens de la cour», a в более узком — небольшой аристократический круг людей, пользующихся в то время влиянием при дворе и тщательно следящих за тем, чтобы сохранить свое отличие и от поднимающихся по социальной лестнице придворных буржуазного происхождения, и от «устаревших» дворян, и от «молодых людей», этих «снобистских» конкурентов из подрастающего поколения, и, наконец, от пришедших из университетов чиновников. Именно данный круг образует в то время первичную инстанцию формирования языкового потока. То, как говорит этот узкий круг, как говорит более широкий круг придворных — так и «следует говорить», именно это и есть «comme il faut». Здесь создаются модели речи, которые распространяются вширь длинными или короткими волнами. Способ развития и формирования языка соответствует определенному строению общества. Именно поэтому с середины XVIII в. усиливается влияние на французский язык со стороны буржуазии. Но длительное пребывание на придворно-аристократической фазе до сих пор ощутимо во французском языке, подобно тому, как в немецком чувствуется влияние ученой интеллигенции из третьего сословия. И когда бы в дальнейшем во французском буржуазном обществе ни появлялись элиты или псевдоэлиты, в своем языке они всегда следовали старой традиции и использовали его в качестве отличительного признака.
