IV. Мытарство второе

- Вы не поверите, как вы нас самих ободряете, Дмитрий Федорович, вашеюэтою готовностью... - заговорил Николай Парфенович с оживленным видом и свидимым удовольствием, засиявшим в больших светло-серых на выкате, оченьблизоруких впрочем глазах его, с которых он за минуту пред тем снял очки. -И вы справедливо сейчас заметили насчет этой взаимной нашей доверенности,без которой иногда даже и невозможно в подобной важности делах, в том случаеи смысле, если подозреваемое лицо действительно желает, надеется и можетоправдать себя. С нашей стороны мы употребим все, что от нас зависит, и высами могли видеть даже и теперь, как мы ведем это дело... Вы одобряете,Ипполит Кириллович? - обратился он вдруг к прокурору. - О, без сомнения, - одобрил прокурор, хотя и несколько суховатосравнительно с порывом Николая Парфеновича. Замечу раз навсегда: новоприбывший к нам Николай Парфенович, с самогоначала своего у нас поприща, почувствовал к нашему Ипполиту Кирилловичу,прокурору, необыкновенное уважение, и почти сердцем сошелся с ним. Это былпочти единственный человек, который безусловно поверил в необычайныйпсихологический и ораторский талант нашего "обиженного по службе" ИпполитаКирилловича и вполне верил и в то, что тот обижен. О нем слышал он еще вПетербурге. Зато в свою очередь молоденький Николай Парфенович оказалсяединственным тоже человеком в целом мире, которого искренно полюбил наш"обиженный" прокурор. Дорогой сюда они успели кое в чем сговориться иусловиться насчет предстоящего дела и теперь, за столом, востренький умНиколая Парфеновича схватывал на лету и понимал всякое указание, всякоедвижение в лице своего старшего сотоварища, с полуслова, со взгляда, сподмига глазком. - Господа, предоставьте мне только самому рассказать и не перебивайтепустяками, и я вам мигом все изложу, - кипятился Митя. - Прекрасно-с. Благодарю вас. Но прежде чем перейдем к выслушаниювашего сообщения, вы бы позволили мне только констатировать еще один фактик,для нас очень любопытный, именно о тех десяти рублях, которые вы вчера,около пяти часов, взяли взаймы под заклад пистолетов ваших у приятеля вашегоПетра Ильича Перхотина. - Заложил, господа, заложил, за десять рублей, и что ж дальше? Вот ивсе, как только воротился в город с дороги, так и заложил. - А вы воротились с дороги? Вы ездили за город? - Ездил, господа, за сорок верст ездил, а вы и не знали? Прокурор иНиколай Парфенович переглянулись. - И вообще, если бы вы начали вашу повесть со систематического описаниявсего вашего вчерашнего дня с самого утра? Позвольте, например, узнать:зачем вы отлучались из города и когда именно поехали и приехали... и все этифакты... - Так вы бы так и спросили с самого начала, - громко рассмеялся Митя, -и если хотите, то дело надо начать не со вчерашнего, а с третьеваднешнегодня, с самого утра, тогда и поймете куда, как и почему я пошел и поехал.Пошел я, господа, третьего дня утром к здешнему купчине Самсонову занимать унего три тысячи денег под вернейшее обеспечение, - это вдруг приспичило,господа, вдруг приспичило... - Позвольте прервать вас, - вежливо перебил прокурор. - почему вам таквдруг понадобилась, и именно такая сумма, то есть в три тысячи рублей? - Э, господа, не надо бы мелочи: как, когда и почему, и почему именноденег столько, а не столько, и вся эта гамазня... ведь эдак в трех томах неупишешь, да еще эпилог потребуется! Все это проговорил Митя с добродушною, но нетерпеливою фамильярностьючеловека, желающего сказать всю истину и исполненного самыми добрыминамерениями. - Господа, - как бы спохватился он вдруг, - вы на меня не ропщите замою брыкливость, опять прошу: поверьте еще раз, что я чувствую полнуюпочтительность и понимаю настоящее положение дела. Не думайте, что и пьян. Яуж теперь отрезвился. Да и что пьян не мешало бы вовсе. У меня ведь как: Отрезвел, поумнел - стал глуп, Напился, оглупел - стал умен. Ха-ха! А впрочем я вижу, господа, что мне пока еще неприлично острить предвами, пока то есть не объяснимся. Позвольте наблюсти и собственноедостоинство. Понимаю же я теперешнюю разницу: ведь я все-таки пред вамипреступник сижу, вам стало быть в высшей степени не ровня, а вам порученоменя наблюдать: не погладите же вы меня по головке за Григория, нельзя же всамом деле безнаказанно головы ломать старикам, ведь упрячете же вы меня занего по суду, ну на полгода, ну на год в смирительный, не знаю, как там увас присудят, хотя и без лишения прав, ведь без лишения прав, прокурор? Нутак вот, господа, понимаю же я это различие... Но согласитесь и в том, чтоведь вы можете самого бога сбить с толку такими вопросами: где ступил, какступил, когда ступил и во что ступил? Ведь я собьюсь если так, а вы сейчаслыко в строку и запишете, и что ж выйдет? Ничего не выйдет! Да наконец еслиуж я начал теперь врать, то и докончу, а вы, господа, как высшегообразования и благороднейшие люди, меня простите. Именно закончу просьбой:разучитесь вы, господа, этой казенщине допроса, то есть сперва-де, видители, начинай с чего-нибудь мизерного, с ничтожного: как дескать встал, чтосъел, как плюнул, куда плюнул, и, "усыпив внимание преступника", вдругнакрывай его ошеломляющим вопросом: "Кого убил, кого обокрал?" Ха-ха! Ведьвот ваша казенщина, это ведь у вас правило, вот на чем вся ваша хитрость-тозиждется! Да ведь это вы мужиков усыпляйте подобными хитростями, а не меня.Я ведь понимаю дело, сам служил, ха-ха-ха! Не сердитесь, господа, прощаетедерзость? - крикнул он, смотря на них с удивительным почти добродушием. -Ведь Митька Карамазов сказал, стало быть можно и извинить, потому умномучеловеку не извинительно, а Митьке извинительно! Ха-ха! Николай Парфенович слушал и тоже смеялся. Прокурор хоть и не смеялся,но зорко, не спуская глаз, разглядывал Митю, как бы не желая упустить нималейшего словечка, ни малейшего движения его, ни малейшего сотрясениямалейшей черточки в лице его. - Мы однако так и начали с вами первоначально, - отозвался, всепродолжая смеяться, Николай Парфенович, - что не стали сбирать васвопросами: как вы встали поутру и что скушали, а начали даже со слишкомсущественного. - Понимаю, понял и оценил, и еще более ценю настоящую вашу доброту сомной, беспримерную, достойную благороднейших душ. Мы тут трое сошлись людиблагородные, и пусть все у нас так и будет на взаимном доверии образованныхи светских людей, связанных дворянством и честью. Во всяком случае позвольтемне считать вас за лучших друзей моих в эту минуту жизни моей. в эту минутуунижения чести моей! Ведь не обидно это вам, господа, не обидно? - Напротив, вы все это так прекрасно выразили, Дмитрий Федорович, -важно и одобрительно согласился Николай Парфенович. - А мелочи, господа, все эти крючкотворные мелочи прочь,- восторженновоскликнул Митя, - а то это просто выйдет чорт знает что, ведь не правда ли? - Вполне последую вашим благоразумным советам. - ввязался вдругпрокурор, обращаясь к Мите, - но от вопроса моего однако не откажусь. Намслишком существенно необходимо узнать, для чего именно вам понадобиласьтакая сумма, то есть именно в три тысячи? - Для чего понадобилась? Ну, для того, для сего... ну, долг отдать. - Кому именно? - Это положительно отказываюсь сказать, господа! Видите, не потому чтобне мог сказать, али не смел, али опасался, потому что все это плевое дело исовершенные пустяки, а - потому не скажу, что тут принцип: это моя частнаяжизнь, и я не позволю вторгаться в мою частную жизнь. Вот мой принцип. Вашвопрос до дела не относится, а все, что до дела не относится, есть моячастная жизнь! Долг хотел отдать, долг чести хотел отдать, а кому - нескажу. - Позвольте нам записать это, - сказал прокурор. - Сделайте одолжение. Так и записывайте: что не скажу и не скажу.Пишите, господа, что считаю даже бесчестным это сказать. Эк у вас времени-томного записывать! - Позвольте вас, милостивый государь, предупредить и еще раз вамнапомнить, если вы только не знали того,- с особенным и весьма строгимвнушением проговорил прокурор, - что вы имеете полное право не отвечать напредлагаемые вам теперь вопросы, а мы, обратно, никакого не имеем прававымогать у вас ответы, если вы сами уклоняетесь отвечать по той или другойпричине. Это дело личного соображения вашего. Но наше дело состоитопять-таки в том, чтобы вам в подобном теперешнему случае представить на види разъяснить всю ту степень вреда, который вы сами же себе производите,отказываясь дать то или другое показание. Затем прошу продолжать. - Господа, я ведь не сержусь... я...-забормотал было Митя, несколькосконфуженный внушением, - вот-с видите, господа, этот самый Самсонов, ккоторому я тогда пошел... Мы конечно не станем приводить рассказ его в подробности о том. что ужеизвестно читателю. Рассказчик нетерпеливо хотел рассказать все до малейшейчерточки и в то же время чтобы вышло поскорей. Но по мере показаний ихзаписывали, а стало быть необходимо его останавливали. Дмитрий Федоровичосуждал это, но подчинялся, сердился, но пока еще добродушно. Правда,вскрикивал иногда: "господа, это самого господа бога взбесит" или: "господа,знаете ли вы, что вы только напрасно меня раздражаете но все еще, восклицаяэто, своего дружески экспансивного настроения пока не изменял. Таким образомон рассказал, как "надул" его третьего дня Самсонов. (Он уже догадывалсятеперь вполне, что его тогда надули.) Продажа часов за шесть рублей, чтобыдобыть на дорогу денег, совсем еще неизвестная следователю и прокурору,возбудила тотчас же все чрезвычайное их внимание и уже к безмерномунегодованию Мити: нашли нужным факт этот в подробности записать, в видувторичного подтверждения того обстоятельства, что у него и накануне не былоуже ни гроша почти денег. Мало-по-малу Митя начал становиться угрюмым.Затем, описав путешествие к Лягавому и проведенную в угарной избе ночь ипроч., довел свой рассказ и до возвращения в город и тут начал сам, безособенной уже просьбы, подробно описывать ревнивые муки свои с Грушенькой.Его слушали молча и внимательно, особенно вникли в то обстоятельство, что унего давно уже завелся наблюдательный пункт за Грушенькой у Федора Павловича"на задах" в доме Марьи Кондратьевны, и о том, что ему сведения переносилСмердяков: это очень отметили и записали. О ревности своей говорил он горячои обширно и хоть и внутренно стыдясь того, что выставляет свои интимнейшиечувства так-сказать на "всеобщий позор", но видимо пересиливал стыд, чтобыбыть правдивым. Безучастная строгость устремленных пристально на него, вовремя рассказа, взглядов следователя и особенно прокурора, смутили егонаконец довольно сильно: "Этот мальчик Николай Парфенович, с которым я ещевсего только несколько дней тому говорил глупости про женщин, и этот больнойпрокурор не стоят того, чтоб я им это рассказывал", грустно мелькнуло у негов уме, "позор!" "Терпи, смиряйся и молчи", заключил он свою думу стихом, ноопять-таки скрепился вновь, чтобы продолжать далее. Перейдя к рассказу оХохлаковой, даже вновь развеселился и даже хотел было рассказать об этойбарыньке особый недавний анекдотик, не подходящий к делу, но следовательостановил его и вежливо предложил перейти "к более существенному". Наконец,описав свое отчаяние и рассказав о той минуте, когда, выйдя от Хохлаковой,он даже подумал "скорей зарезать кого-нибудь, а достать три тысячи", еговновь остановили и о том, что "зарезать хотел" записали. Митя безмолвно далзаписать. Наконец дело дошло до той точки в рассказе, когда он вдруг узнал,что Грушенька его обманула и ушла от Самсонова тотчас же, как он привел ее,тогда как сама сказала, что просидит у старика до полуночи: "Если я тогда неубил, господа, эту Феню, то потому только, что мне было некогда", вырвалосьвдруг у него в этом месте рассказа. И это тщательно записали. Митя мрачноподождал и стал было повествовать о том, как он побежал к отцу в сад, каквдруг его остановил следователь и, раскрыв свой большой портфель, лежавшийподле него на диване, вынул из него медный пестик. - Знаком вам этот предмет?-показал он его Мите. - Ах да! - мрачно усмехнулся он,- как не знаком! Дайте-ка посмотреть...А чорт, не надо! - Вы о нем упомянуть забыли, - заметил следователь. - А чорт! Не скрыл бы от вас, небось без него бы не обошлось, как выдумаете? Из памяти только вылетело. - Благоволите же рассказать обстоятельно, как вы им вооружились. - Извольте, благоволю, господа. И Митя рассказал, как он взял пестик и побежал. - Но какую же цель имели вы в предмете, вооружаясь таким орудием? - Какую цель? Никакой цели! захватил и побежал. - Зачем же, если без цели? В Мите кипела досада. Он пристально посмотрел на "мальчика" и мрачно излобно усмехнулся. Дело в том, что ему все стыднее и стыднее становилось зато, что он сейчас так искренно и с такими излияниями рассказал "таким людям"историю своей ревности. - Наплевать на пестик!-вырвалось вдруг у него. - Однако же-с. - Ну, от собак схватил. Ну, темнота... Ну, на всякий случай. - А прежде вы тоже брали, выходя ночью со двора, какое-нибудь оружие,если боялись так темноты? - Э, чорт, тьфу! Господа, с вами буквально нельзя говорить! - вскрикнулМитя в последней степени раздражения и, обернувшись к писарю, весь покрасневот злобы, с какою-то исступленною ноткой в голосе быстро проговорил ему: - Запиши сейчас... сейчас... "что схватил с собой пестик, чтобы бежатьубить отца моего... Федора Павловича... ударом по голове!" Ну, довольны ливы теперь, господа? Отвели душу? -проговорил он, уставясь с вызовом наследователя и прокурора. - Мы слишком понимаем, что подобное показание вы дали сейчас враздражении на нас и в досаде на вопросы, которые мы вам представляем,которые вы считаете мелочными и которые в сущности весьма существенны, -сухо проговорил ему в ответ прокурор. - Да помилуйте же, господа! Ну. взял пестик... Ну, для чего берут втаких случаях что-нибудь в руку? Я не знаю для чего. Схватил и побежал. Воти все. Стыдно, господа, passons, а то, клянусь, я перестану рассказывать! Он облокотился на стол и подпер рукой голову. Он сидел к ним боком исмотрел в стену, пересиливая в себе дурное чувство. В самом деле ему ужаснокак хотелось встать и объявить, что более не скажет ни слова, "хоть ведитена смертную казнь". - Видите, господа, - проговорил он вдруг, с трудом пересиливая себя, -видите. Слушаю я вас и мне мерещится... я, видите, вижу иногда во сне одинсон... один такой сон, и он мне часто снится, повторяется, что кто-то замной гонится, кто-то такой, которого я ужасно боюсь, гонится в темноте,ночью, ищет меня, а я прячусь куда-нибудь от него за дверь, или за шкап,прячусь унизительно, а главное что ему отлично известно, куда я от негоспрятался, но что он будто бы нарочно притворяется, что не знает, где ясижу, чтобы дольше промучить меня, чтобы страхом моим насладиться... Вот этои вы теперь делаете! На то похоже! - Это вы такие видите сны? - осведомился прокурор. - Да, такие вижу сны... А вы уж не хотите ли записать? - кривоусмехнулся Митя. - Нет-с, не записать, но все же любопытные у вас сны. - Теперь уж не сон! Реализм, господа, реализм действительной жизни! Яволк, а вы охотники, ну и травите волка. - Вы напрасно взяли такое сравнение... - начал было чрезвычайно мягкоНиколай Парфенович. - Не напрасно, господа, не напрасно! - вскипел опять Митя, хотя ивидимо облегчив душу выходкой внезапного гнева, начал уже опять добреть скаждым словом: - Вы можете не верить преступнику или подсудимому,истязуемому вашими вопросами, но благороднейшему человеку, господа,благороднейшим порывам души (смело это кричу!) - нет! этому вам нельзя неверить... права даже не имеете... - но - молчи сердце, Терпи, смиряйся и молчи!Ну, что же, продолжать? - мрачно оборвал он. - Как же, сделайте одолжение, - ответил Николай Парфенович.