VI. Сам еду.

А Дмитрий Федорович летел по дороге. До Мокрого было двадцать верст снебольшим, но тройка Андреева скакала так, что могла поспеть в час счетвертью. Быстрая езда как бы вдруг освежила Митю. Воздух был свежий ихолодноватый, на чистом небе сияли крупные звезды. Это была та самая ночь, аможет и тот самый час, когда Алеша, упав на землю, "исступленно клялсялюбить ее во веки веков". Но смутно, очень смутно было в душе Мити, и хотьмногое терзало теперь его душу, но в этот момент все существо его неотразимоустремилось лишь к ней, к его царице, к которой летел он, чтобы взглянуть нанее в последний раз. Скажу лишь одно: даже и не спорило сердце его ниминуты. Не поверят мне может быть, если скажу, что этот ревнивец не ощущал кэтому новому человеку, новому сопернику, выскочившему из-под земли, к этому"офицеру" ни малейшей ревности. Ко всякому другому, явись такой, приревновалбы тотчас же и может вновь бы намочил свои страшные руки кровью, - а кэтому, к этому "ее первому", не ощущал он теперь, летя на своей тройке, нетолько ревнивой ненависти, но даже враждебного чувства, - правда еще невидал его. "Тут уж бесспорно, тут право ее и его; тут ее первая любовь,которую она в пять лет не забыла: значит только его и любила в эти пять лет,а я-то,.я зачем тут подвернулся? Что я-то тут и при чем? Отстранись, Митя,и дай дорогу! Да и что я теперь? Теперь уж и без офицера все кончено, хотябы и не явился он вовсе, то все равно все было бы кончено..." Вот в каких словах он бы мог приблизительно изложить свои ощущения,если бы только мог рассуждать. Но он уже не мог тогда рассуждать. Всятеперешняя решимость его родилась без рассуждений, в один миг, была сразупочувствована и принята целиком со всеми последствиями еще давеча, у Фени, спервых слов ее. И все-таки, несмотря на всю принятую решимость, было смутнов душе его, смутно до страдания: не дала и решимость спокойствия. Слишкоммногое стояло сзади его и мучило. И странно было ему это мгновениями: ведьуж написан был им самим себе приговор пером на бумаге: "казню себя инаказую"; и бумажка лежала тут, в кармане его, приготовленная; ведь ужзаряжен пистолет, ведь уж решил же он, как встретит он завтра первый горячийлуч "Феба златокудрого", а между тем с прежним, со всем стоявшим сзади имучившим его, все-таки нельзя было рассчитаться, чувствовал он это домучения, и мысль о том впивалась в его душу отчаянием. Было одно мгновение впути, что ему вдруг захотелось остановить Андрея, выскочить из телеги,достать свой заряженный пистолет и покончить все, не дождавшись и рассвета.Но мгновение это пролетело как искорка. Да и тройка летела, "пожираяпространство", и по мере приближения к цели опять-таки мысль о ней, о нейодной, все сильнее и сильнее захватывала ему дух и отгоняла все остальныестрашные призраки от его сердца. О, ему так хотелось поглядеть на нее хотьмельком, хоть издали! "Она теперь с ним, ну вот и погляжу, как она теперь сним, со своим прежним милым, и только этого мне и надо." И никогда еще неподымалось из груди его столько любви к этой роковой в судьбе его женщине,столько нового, неиспытанного им еще никогда чувства, чувства неожиданногодаже для него самого, чувства нежного до моления, до исчезновения пред ней."И исчезну!" проговорил он вдруг в припадке какого-то истерическоговосторга. Скакали уже почти час. Митя молчал, а Андрей, хотя и словоохотливый былмужик, тоже не вымолвил еще ни слова, точно опасался заговорить и толькоживо погонял своих "одров", свою гнедую, сухопарую, но резвую тройку. Каквдруг Митя в страшном беспокойстве воскликнул: - Андрей! А что если спят? Ему это вдруг вспало на ум, а до сих пор оно том и не подумал. - Надо думать, что уж легли, Дмитрий Федорович. Митя болезненнонахмурился: что в самом деле, он прилетит... с такими чувствами... а ониспят... спит и она может быть тут же... Злое чувство закипело в его сердце. - Погоняй, Андрей, катай, Андрей, живо! - закричал он в исступлении. - А может еще и не полегли, - рассудил помолчав Андрей. - Даве Тимофейсказывал, что там много их собралось... - На станции? - Не в станции, а у Пластуновых, на постоялом дворе, вольная значитстанция. - Знаю; так как же ты говоришь, что много? Где же много? Кто такие? -вскинулся Митя в страшной тревоге при неожиданном известии. - Да сказывал Тимофей, все господа: из города двое, кто таковы - незнаю, только сказывал Тимофей, двое из здешних господ, да тех двое, будто быприезжих, а может и еще кто есть, не спросил я его толково. В карты,говорил, стали играть. - В карты? - Так вот может и не спят, коли в карты зачали. Думать надо, теперьвсего одиннадцатый час в исходе, не более того. - Погоняй, Андрей, погоняй! - нервно вскричал опять Митя. - Что это, я вас спрошу, сударь, - помолчав начал снова Андрей, - воттолько бы не осердить мне вас, боюсь, барин. - Чего тебе? - Давеча Федосья Марковна легла вам в ноги, молила, барыню чтобы вам несгубить и еще кого... так вот, сударь, что везу-то я вас туда... Простите,сударь, меня, так, от совести, может глупо что сказал. Митя вдруг схватил его сзади за плечи. - Ты ямщик? ямщик? - начал он исступленно. - Ямщик... - Знаешь ты, что надо дорогу давать. Что ямщик, так уж никому и дорогине дать, дави дескать, я еду! Нет, ямщик, не дави! Нельзя давить человека,нельзя людям жизнь портить; а коли испортил жизнь - наказуй себя... еслитолько испортил, если только загубил кому жизнь - казни себя и уйди. Все это вырвалось у Мити как бы в совершенной истерике. Андрей хоть иподивился на барина, но разговор поддержал. - Правда это, батюшка, Дмитрий Федорович, это вы правы, что не надочеловека давить, тоже и мучить, равно как и всякую тварь, потому всякаятварь - она тварь созданная, вот хоть бы лошадь, потому другой ломит зря,хоша бы и наш ямщик... И удержу ему нет, так он и прет, прямо тебе так ипрет. - Во ад? - перебил вдруг Митя и захохотал своим неожиданным короткимсмехом. - Андрей, простая душа, - схватил он опять его крепко за плечи, -говори: попадет Дмитрий Федорович Карамазов во ад али нет, как по-твоему? - Не знаю, голубчик, от вас зависит, потому вы у нас... Видишь, сударь,когда сын божий на кресте был распят и помер, то сошел он со креста прямо воад и освободил всех грешников, которые мучились. И застонал ад об том, чтоуж больше, думал, к нему никто теперь не придет, грешников-то. И сказалтогда аду господь: "не стони, аде, ибо приидут к тебе отселева всякиевельможи, управители, главные судьи и богачи, и будешь восполнен так жеточно, как был во веки веков, до того времени, пока снова приду". Это точно,это было такое слово... - Народная легенда, великолепно! Стегни левую, Андрей! - Так вот, сударь, для кого ад назначен, - стегнул Андрей левую, - а выу нас, сударь, все одно как малый ребенок... так мы вас почитаем... И хотьгневливы вы, сударь, это есть, но за простодушие ваше простит господь. - А ты, ты простишь меня, Андрей? - Мне что же вас прощать, вы мне ничего не сделали. - Нет, за всех, за всех ты один, вот теперь, сейчас, здесь, на дороге,простишь меня за всех? Говори, душа простолюдина! - Ох, сударь! Боязно вас и везти-то, странный какой-то ваш разговор... Но Митя не расслышал. Он исступленно молился и дико шептал про себя. - Господи, прими меня во всем моем беззаконии, но не суди меня.Пропусти мимо без суда твоего... Не суди, потому что я сам осудил себя; несуди, потому что люблю тебя, господи! Мерзок сам, а люблю тебя: во адпошлешь, и там любить буду, и оттуда буду кричать, что люблю тебя во векивеков... Но дай и мне долюбить... здесь, теперь долюбить, всего пять часовдо горячего луча твоего... Ибо люблю царицу души моей. Люблю и не могу нелюбить. Сам видишь меня всего. Прискачу, паду пред нею: права ты, что мимоменя прошла... Прощай и забудь твою жертву, не тревожь себя никогда! - Мокрое! - крикнул Андрей, указывая вперед кнутом. Сквозь бледныймрак ночи зачернелась вдруг твердая масса строений, раскинутых на огромномпространстве. Село Мокрое было в две тысячи душ, но в этот час все оно ужеспало, и лишь кое-где из мрака мелькали еще редкие огоньки. - Гони, гони, Андрей, еду! - воскликнул как бы в горячке Митя. - Не спят! - проговорил опять Андрей, указывая кнутом на постоялый дворПластуновых, стоявший сейчас же на въезде, и в котором все шесть окон наулицу были ярко освещены. - Не спят! - радостно подхватил Митя, - греми, Андрей, гони вскачь,звени, подкати с треском. Чтобы знали все, кто приехал! Я еду! Сам еду! -исступленно восклицал Митя. Андрей пустил измученную тройку вскачь и действительно с трескомподкатил к высокому крылечку и осадил своих запаренных полузадохшихся коней.Митя соскочил с телеги, и как раз хозяин двора, правда уходивший уже спать,полюбопытствовал заглянуть с крылечка, кто это таков так подкатил. - Трифон Борисыч, ты? Хозяин нагнулся, вгляделся, стремглав сбежал с крылечка и вподобострастном восторге кинулся к гостю. - Батюшка, Дмитрий Федорыч! вас ли вновь видим? Этот Трифон Борисыч былплотный и здоровый мужик, среднего роста, с несколько толстоватым лицом,виду строгого и непримиримого, с Мокринскими мужиками особенно, но имевшийдар быстро изменять лицо свое на самое подобострастное выражение, когда чуялвзять выгоду. Ходил по-русски, в рубахе с косым воротом и в поддевке, имелденьжонки значительные, но мечтал и о высшей роли неустанно. Половинаслишком мужиков была у него в когтях, все были ему должны кругом. Онарендовал у помещиков землю и сам покупал, а обрабатывали ему мужики этуземлю за долг, из которого никогда не могли выйти. Был он вдов и имелчетырех взрослых дочерей; одна была уже вдовой, жила у него с двумямалолетками, ему внучками, и работала на него как поденщица. Другаядочка-мужичка была замужем за чиновником, каким-то выслужившимся писаречком,и в одной из комнат постоялого двора на стенке можно было видеть в числесемейных фотографий, миниатюрнейшего размера, фотографию и этого чиновничкав мундире и в чиновных погонах. Две младшие дочери в храмовой праздник, алиотправляясь куда в гости, надевали голубые или зеленые платья, сшитые помодному, с обтяжкою сзади и с аршинным хвостом, но на другой же день утром,как и во всякий день, подымались чем свет и с березовыми вениками в рукахвыметали горницы, выносили помои и убирали сор после постояльцев. Несмотряна приобретенные уже тысячки, Трифон Борисыч очень любил сорвать спостояльца кутящего и помня, что еще месяца не прошло, как он в одни суткипоживился от Дмитрия Федоровича, во время кутежа его с Грушенькой, двумясотнями рубликов слишком, если не всеми тремя, встретил его теперь радостнои стремительно, уже по тому одному, как подкатил ко крыльцу его Митя, почуявснова добычу. - Батюшка, Дмитрий Федорович, вас ли вновь обретаем? - Стой, Трифон Борисыч, - начал Митя, - прежде всего самое главное: гдеона? - Аграфена Александровна? - тотчас понял хозяин, зорко вглядываясь влицо Мити, - да здесь и она... пребывает... - С кем, с кем? - Гости проезжие-с... Один-то чиновник, надоть быть из поляков, поразговору судя, он-то за ней и послал лошадей отсюдова; а другой с нимтоварищ его, али попутчик, кто разберет; по-штатски одеты... - Что же кутят? Богачи? - Какое кутят! Небольшая величина, Дмитрий Федорович. - Небольшая? Ну, а другие? - Из города эти, двое господ... Из Черней возвращались, да и остались.Один-то, молодой, надоть быть родственник господину Миусову, вот только какзвать забыл... а другого надо полагать вы тоже знаете: помещик Максимов, набогомолье, говорит, заехал в монастырь ваш там, да вот с родственником этиммолодым господина Миусова и ездит... - Только и всех? - Только. - Стой, молчи, Трифон Борисыч, говори теперь самое главное: что она,как она? - Да вот давеча прибыла и сидит с ними. - Весела? Смеется? - Нет, кажись не очень смеется... Даже скучная совсем сидит, молодомучеловеку волосы расчесывала. - Это поляку, офицеру? - Да какой же он молодой, да и не офицер он вовсе; нет, сударь, не ему,а Миусовскому племяннику этому, молодому-то... вот только имя забыл. - Калганов? - Именно Калганов. - Хорошо, сам решу. В карты играют? - Играли, да перестали, чай отпили, наливки чиновник потребовал. - Стой, Трифон Борисыч, стой, душа, сам решу. Теперь отвечай самоеглавное: нет цыган? - Цыган теперь вовсе не слышно, Дмитрий Федорович, согнало начальство,а вот жиды здесь есть, на цымбалах играют и на скрипках, в Рождественской,так это можно бы за ними хоша и теперь послать. Прибудут. - Послать, непременно послать! - вскричал Митя. - А девок можно поднятькак тогда, Марью особенно, Степаниду тоже, Арину. Двести рублей за хор! - Да за этакие деньги я все село тебе подыму, хоть и полегли теперьдрыхнуть. Да и стоят ли, батюшка Дмитрий Федорович, здешние мужики такойласки, али вот девки? Этакой подлости да грубости такую сумму определять!Ему ли, нашему мужику, цыгарки курить, а ты им давал. Ведь от него смердит,от разбойника. А девки все, сколько их ни есть, вшивые. Да я своих дочерейтебе даром подыму, не то что за такую сумму, полегли только спать теперь,так я их ногой в спину напинаю да для тебя петь заставлю. Мужиков намеднишампанским поили, э-эх! Трифон Борисыч напрасно сожалел Митю: он тогда у него сам с полдюжиныбутылок шампанского утаил, а под столом сторублевую бумажку поднял и зажалсебе в кулак. Так и осталась она у него в кулаке. - Трифон Борисыч, растряс я тогда не одну здесь тысячку. Помнишь? - Растрясли, голубчик, как вас не вспомнить, три тысячки у нас небосьоставили. - Ну, так и теперь с тем приехал, видишь. И он вынул и поднес к самому носу хозяина свою пачку кредиток. - Теперь слушай и понимай: через час вино придет, закуски, пироги иконфеты, - все тотчас же туда на верх. Этот ящик, что у Андрея, туда тожесейчас на верх, раскрыть и тотчас же шампанское подавать... А главное -девок, девок, и Марью чтобы непременно... Он повернулся к телеге и вытащил из-под сиденья свой ящик спистолетами. - Расчет, Андрей, принимай! Вот тебе пятнадцать рублей за тройку, а вотпятьдесят на водку... за готовность, за любовь твою... Помни баринаКарамазова! - Боюсь я, барин... - заколебался Андрей, - пять рублей на чайпожалуйте, а больше не приму. Трифон Борисыч свидетелем. Уж простите глупоеслово мое... - Чего боишься, - обмерил его взглядом Митя, - ну и чорт с тобой колитак! - крикнул он, бросая ему пять рублей. - Теперь, Трифон Борисыч, проводименя тихо и дай мне на них на всех перво-на-перво глазком глянуть, так чтобони меня не заметили. Где они там, в голубой комнате? Трифон Борисыч опасливо поглядел на Митю, но тотчас же послушноисполнил требуемое: осторожно провел его в сени, сам вошел в большую первуюкомнату, соседнюю с той, в которой сидели гости, и вынес из нее свечу. Затемпотихоньку ввел Митю и поставил его в углу, в темноте, откуда бы он могсвободно разглядеть собеседников ими невидимый. Но Митя недолго глядел, да ине мог разглядывать: он увидел ее и сердце его застучало, в глазахпомутилось. Она сидела за столом сбоку, в креслах, а рядом с нею, на диване,хорошенький собою и еще очень молодой Калганов; она держала его за руку и,кажется, смеялась, а тот, не глядя на нее, что-то громко говорил, как будтос досадой, сидевшему чрез стол напротив Грушеньки Максимову. Максимов жечему-то очень смеялся. На диване сидел он, а подле дивана, на стуле, устены, какой-то другой незнакомец. Тот, который сидел на диване развалясь,курил трубку, и у Мити лишь промелькнуло, что это какой-то толстоватый ишироколицый человечек, ростом должно быть невысокий и как будто на что-тосердитый. Товарищ же его, другой незнакомец, показался Мите что-то ужчрезвычайно высокого роста; но более он ничего не мог разглядеть. Дух у негозахватило. И минуты он не смог выстоять, поставил ящик на комод и прямо,холодея и замирая, направился в голубую комнату к собеседникам. - Ай! - взвизгнула в испуге Грушенька, заметив его первая. VII. ПРЕЖНИЙ И БЕССПОРНЫЙ. Митя скорыми и длинными своими шагами подступил вплоть к столу. - Господа, - начал он громко, почти крича, но заикаясь на каждом слове,- я... я ничего! Не бойтесь, - воскликнул он, - я ведь ничего, ничего, -повернулся он вдруг к Грушеньке, которая отклонилась на кресле в сторонуКалганова и крепко уцепилась за его руку. - Я... Я тоже еду. Я до утра.Господа, проезжему путешественнику... можно с вами до утра? Только до утра,в последний раз, в этой самой комнате? Это уже он докончил, обращаясь к толстенькому человечку, сидевшему надиване с трубкой. Тот важно отнял от губ своих трубку и строго произнес: - Пане, мы здесь приватно. Имеются иные покои. - Да это вы, Дмитрий Федорович, да чего это вы? - отозвался вдругКалганов, - да садитесь с нами, здравствуйте! - Здравствуйте, дорогой человек... и бесценный! Я всегда уважал вас...- радостно и стремительно отозвался Митя, тотчас же протянув ему через столсвою руку. - Ай, как вы крепко пожали! Совсем сломали пальцы, - засмеялсяКалганов. - Вот он так всегда жмет, всегда так! - весело отозвалась, еще робкоулыбаясь, Грушенька, кажется вдруг убедившаяся по виду Мити, что тот небудет буянить, с ужасным любопытством и все еще с беспокойством в неговглядываясь. Было что-то в нем чрезвычайно ее поразившее, да и вовсе неожидала она от него, что в такую минуту он так войдет и так заговорит. - Здравствуйте-с, - сладко отозвался слева и помещик Максимов. Митябросился и к нему. - Здравствуйте, и вы тут, как я рад, что и вы тут! Господа, господа,я... (Он снова обратился к пану с трубкой, видимо принимая его за главногоздесь человека.) Я летел... Я хотел последний день и последний час мойпровести в этой комнате, в этой самой комнате... где и я обожал... моюцарицу!.. Прости, пане! - крикнул он исступленно, - я летел и дал клятву...О, не бойтесь, последняя ночь моя! Выпьем, пане, мировую! Сейчас подадутвино... Я привез вот это. (Он вдруг для чего-то вытащил свою пачку кредиток.) - Позволь, пане! Яхочу музыки, грому, гаму, всего что прежде... Но червь, ненужный червьпроползет по земле, и его не будет! День моей радости помяну в последнююночь мою!.. Он почти задохся; он многое, многое хотел сказать, но выскочили однистранные восклицания. Пан неподвижно смотрел на него, на пачку его кредиток,смотрел на Грушеньку и был в видимом недоумении. - Ежели поволит моя крулева... - начал было он. - Да что крулева, это королева, что ли? - перебила вдруг Грушенька. - Исмешно мне на вас, как вы все говорите. Садись, Митя, и что это ты говоришь?Не пугай пожалуста. Не будешь пугать, не будешь? Коли не будешь, так я теберада... - Мне, мне пугать? - вскричал вдруг Митя, вскинув вверх свои руки. - О,идите мимо, проходите, не помешаю!.. - И вдруг он совсем неожиданно для всехи уж конечно для себя самого бросился на стул и залился слезами, отвернув кпротивоположной стене свою голову, а руками крепко обхватив спинку стула,точно обнимая ее. - Ну вот, ну вот, экой ты! - укоризненно воскликнула Грушенька. - Вотон такой точно ходил ко мне, - вдруг заговорит, а я ничего не понимаю. Аодин раз так же заплакал, а теперь вот в другой - экой стыд! С чего тыплачешь-то? Было бы еще с чего? - прибавила она вдруг загадочно и с каким-тораздражением напирая на свое словечко. - Я... я не плачу... Ну здравствуйте! - повернулся он в один миг настуле, и вдруг засмеялся, но не деревянным своим отрывистым смехом, акаким-то неслышным длинным, нервозным и сотрясающимся смехом. - Ну, вот опять... Ну, развеселись, развеселись! - уговаривала егоГрушенька. - Я очень рада, что ты приехал, очень рада, Митя, слышишь ты, чтоя очень рада? Я хочу, чтоб он сидел здесь с нами, - повелительно обратиласьона как бы ко всем, хотя слова ее видимо относились к сидевшему на диване. -Хочу, хочу! А коли он уйдет, так и я уйду, вот что! - прибавила она сзагоревшимися вдруг глазами. - Что изволит моя царица - то закон! - произнес пан, галантно поцеловавручку Грушеньки. - Прошу пана до нашей компаньи! - обратился он любезно кМите. Митя опять привскочил было с видимым намерением снова разразитьсятирадой, но вышло другое: - Выпьем, пане! - оборвал он вдруг вместо речи. Все рассмеялись. - Господи! а я думал, он опять говорить хочет, - нервозно воскликнулаГрушенька. - Слышишь, Митя, - настойчиво прибавила она, - больше невскакивай, а что шампанского привез, так это славно. Я сама пить буду, аналивки я терпеть не могу. А лучше всего, что сам прикатил, а то скучища...Да ты кутить что ли приехал опять? Да спрячь деньги-то в карман! Откудастолько достал? Митя, у которого в руке все еще скомканы были кредитки, очень всеми иособенно панами замеченные, быстро и конфузливо сунул их в карман. Онпокраснел. В эту самую минуту хозяин принес откупоренную бутылку шампанскогона подносе и стаканы. Митя схватил было бутылку, но так растерялся, чтозабыл, что с ней надо делать. Взял у него ее уже Калганов и разлил за неговино. - Да еще, еще бутылку! - закричал Митя хозяину, и, забыв чокнуться спаном, которого так торжественно приглашал выпить с ним мировую, вдруг выпилвесь свой стакан один, никого не дождавшись. Все лицо его вдруг изменилось.Вместо торжественного и трагического выражения, с которым он вошел, в немявилось как бы что-то младенческое. Он вдруг как бы весь смирился ипринизился. Он смотрел на всех робко и радостно, часто и нервно хихикая, сблагодарным видом виноватой собачонки, которую опять приласкали и опятьвпустили. Он как будто все забыл и оглядывал всех с восхищением, с детскоюулыбкой. На Грушеньку смотрел беспрерывно смеясь и придвинул свой стулвплоть к самому ее креслу. Помаленьку разглядел и обоих панов, хотя еще малоосмыслив их. Пан на диване поражал его своею осанкой, польским акцентом, аглавное - трубкой. "Ну что же такое, ну и хорошо, что он курит трубку",созерцал Митя. Несколько обрюзглое, почти уже сорокалетнее лицо пана с оченьмаленьким носиком, под которым виднелись два претоненькие востренькие усика,нафабренные и нахальные, не возбудило в Мите тоже ни малейших пока вопросов.Даже очень дрянненький паричек пана, сделанный в Сибири с преглупозачесанными вперед височками, не поразил особенно Митю: "значит так и надо,коли парик", блаженно продолжал он созерцать. Другой же пан, сидевший устены, более молодой, чем пан на диване, смотревший на всю компанию дерзко изадорно и с молчаливым презрением слушавший общий разговор, опять-такипоразил Митю только очень высоким своим ростом, ужасно непропорциональным спаном, сидевшим на диване. "Коли встанет на ноги, будет вершководиннадцати", мелькнуло в голове Мити. Мелькнуло у него тоже, что этотвысокий пан, вероятно, друг и приспешник пану на диване, как бы"телохранитель его", и что маленький пан с трубкой конечно командует паномвысоким. Но и это все казалось Мите ужасно как хорошо и бесспорно. Вмаленькой собачке замерло всякое соперничество. В Грушеньке и в загадочномтоне нескольких фраз ее он еще ничего не понял; а понимал лишь, сотрясаясьвсем сердцем своим, что она к нему ласкова, что она его "простила", и подлесебя посадила. Он был вне себя от восхищения, увидев, как она хлебнула изстакана вино. Молчание компании как бы вдруг однако поразило его, и он сталобводить всех ожидающими чего-то глазами: "что же мы однако сидим, что же выничего не начинаете, господа?" как бы говорил осклабленный взор его. - Да вот он все врет, и мы тут все смеялись, - начал вдруг Калганов,точно угадав его мысль и показывая на Максимова. Митя стремительно уставился на Калганова и потом тотчас же наМаксимова. - Врет? - рассмеялся он своим коротким деревянным смехом, тотчас жечему-то обрадовавшись, - ха-ха! - Да. Представьте, он утверждает, что будто бы вся наша кавалерия вдвадцатых годах переженилась на польках; но это ужасный вздор, не правда ли? - На польках? - подхватил опять Митя и уже в решительном восхищении. Калганов очень хорошо понимал отношения Мити к Грушеньке, догадывался ио пане, но его все это не так занимало, даже может быть вовсе не занимало, азанимал его всего более Максимов. Попал он сюда с Максимовым случайно ипанов встретил здесь на постоялом дворе в первый раз в жизни. Грушеньку жезнал прежде и раз даже был у нее с кем-то; тогда он ей не понравился. Ноздесь она очень ласково на него поглядывала; до приезда Мити даже ласкалаего, но он как-то оставался бесчувственным. Это был молодой человек, лет неболее двадцати, щегольски одетый, с очень милым беленьким личиком и спрекрасными густыми русыми волосами. Но на этом беленьком личике былипрелестные светлоголубые глаза, с умным, а иногда и с глубоким выражением,не по возрасту даже, несмотря на то, что молодой человек иногда говорил исмотрел совсем как дитя и нисколько этим не стеснялся, даже сам этосознавая. Вообще он был очень своеобразен, даже капризен, хотя всегдаласков. Иногда в выражении лица его мелькало что-то неподвижное и упрямое:он глядел на вас, слушал, а сам как будто упорно мечтал о чем-то своем. Тостановился вял и ленив, то вдруг начинал волноваться иногда повидимому отсамой пустой причины. - Вообразите, я его уже четыре дня вожу с собою, - продолжал он,немного как бы растягивая лениво слова, но безо всякого фатовства, асовершенно натурально. - Помните, с тех пор, как ваш брат его тогда изколяски вытолкнул и он полетел. Тогда он меня очень этим заинтересовал, и явзял его в деревню, а он все теперь врет, так что с ним стыдно. Я его назадвезу... - Пан польской пани не видзел и муви что быть не могло, - заметил пан струбкой Максимову. Пан с трубкой говорил по-русски порядочно, по крайней мере гораздолучше, чем представлялся. Русские слова, если и употреблял их, коверкал напольский лад. - Да ведь я и сам был женат на польской пани-с, - отхихикнулся в ответМаксимов. - Ну, так вы разве служили в кавалерии? Ведь это вы про кавалериюговорили. Так разве вы кавалерист? - ввязался сейчас Калганов. - Да, конечно, разве он кавалерист? ха-ха! - крикнул Митя, жаднослушавший и быстро переводивший свой вопросительный взгляд на каждого, ктозаговорит, точно бог знает что ожидал от каждого услышать. - Нет-с, видите-с, - повернулся к нему Максимов, - я про то-с, что этитам паненки... хорошенькие-с... как оттанцуют с нашим уланом мазурку... какоттанцовала она с ним мазурку, так тотчас и вскочит ему на коленки, каккошечка-с... беленькая-с... а пан-ойц и пани-матка видят и позволяют... ипозволяют-с... а улан-то назавтра пойдет и руку предложит... вот-с... ипредложит руку, хи-хи! - хихикнул, закончив, Максимов. - Пан лайдак! - проворчал вдруг высокий пан на стуле и переложил ногуна ногу. Мите только бросился в глаза огромный смазной сапог его с толстою игрязною подошвой. Да и вообще оба пана были одеты довольно засаленно. - Ну, вот и лайдак! Чего он бранится? - рассердилась вдруг Грушенька. - Пани Агриппина, пан видзел в польском краю хлопок, я не шляхетныхпаней, - заметил пан с трубкой Грушеньке. - Можешь на то раховаць! - презрительно отрезал высокий пан на стуле. - Вот еще! Дайте ему говорить-то! Люди говорят, чего мешать? С нимивесело, - огрызнулась Грушенька. - Я не мешаю, пани, - значительно заметил пан в паричке спродолжительным взглядом ко Грушеньке и, важно замолчав, снова начал сосатьсвою трубку. - Да нет, нет, это пан теперь правду сказал, - загорячился опятьКалганов, точно бог знает о чем шло дело. - Ведь он в Польше не был, как жеон говорит про Польшу? Ведь вы же не в Польше женились, ведь нет? - Нет-с, в Смоленской губернии-с. А только ее улан еще прежде тоговывез-с, супругу-то мою-с, будущую-с, и с пани-маткой, и с тантой, и еще содною родственницей со взрослым сыном, это уж из самой Польши, из самой... имне уступил. Это один наш поручик, очень хороший молодой человек. Сначала онсам хотел жениться, да и не женился, потому что она оказалась хромая... - Так вы на хромой женились? - воскликнул Калганов. - На хромой-с. Это уж они меня оба тогда немножечко обманули и скрыли.Я думал, что она подпрыгивает... она все подпрыгивала, я и думал, что онаэто от веселости... - От радости, что за вас идет? - завопил каким-то детски звонкимголосом Калганов. - Да-с, от радости-с. А вышло, что совсем от иной причины-с. Потом,когда мы обвенчались, она мне после венца в тот же вечер и призналась, иочень чувствительно извинения просила, чрез лужу, говорит, в молодых годаходнажды перескочила и ножку тем повредила, хи-хи!.. Калганов так и залился самым детским смехом и почти упал на диван.Рассмеялась и Грушенька. Митя же был на верху счастья. - Знаете, знаете, это он теперь уже вправду, это он теперь не лжет! -восклицал, обращаясь к Мите, Калганов. - И знаете, он ведь два раза былженат, - это он про первую жену говорит, - а вторая жена его, знаете,сбежала и жива до сих пор, знаете вы это? - Неужто? - быстро повернулся к Максимову Митя, выразив необыкновенноеизумление в лице. - Да-с, сбежала-с, я имел эту неприятность, - скромно подтвердилМаксимов. - С одним мусью-с. А главное, всю деревушку мою перво-на-перво наодну себя предварительно отписала. Ты, говорит, человек, образованный, ты исам найдешь себе кусок. С тем и посадила. Мне раз один почтенный архиерей изаметил: у тебя одна супруга была хромая, а другая уж чресчур легконогая,хи-хи! - Послушайте, послушайте! - так и кипел Калганов, - если он и лжет, - аон часто лжет, - то он лжет единственно, чтобы доставить всем удовольствие:это ведь не подло, не подло? Знаете, я люблю его иногда. Он очень подл, ноон натурально подл, а? Как вы думаете? Другой подличает из-за чего-нибудь,чтобы выгоду получить, а он просто, он от натуры... Вообразите, например, онпретендует (вчера всю дорогу спорил), что Гоголь в Мертвых Душах это пронего сочинил. Помните, там есть помещик Максимов, которого высек Ноздрев ибыл предан суду: "за нанесение помещику Максимову личной обиды розгами впьяном виде", - ну помните? Так что ж, представьте, он претендует, что этоон и был, и что это его высекли! Ну может ли это быть? Чичиков ездил, самоепозднее, в двадцатых годах, в начале, так что совсем годы не сходятся. Немогли его тогда высечь. Ведь не могли, не могли? Трудно было представить, из-за чего так горячился Калганов, ногорячился он искренно. Митя беззаветно входил в его интересы. - Ну, да ведь коли высекли! - крикнул он хохоча. - Не то чтобы высекли-с, а так, - вставил вдруг Максимов. - Как так? Или высекли, или нет? - Ктура годзина, пане? (который час?) - обратился со скучающим видомпан с трубкой к высокому пану на стуле. Тот вскинул в ответ плечами: часов уних у обоих не было. - Отчего не поговорить? Дайте и другим говорить. Коли вам скучно, такдругие и не говори, - вскинулась опять Грушенька, видимо нарочнопривязываясь. У Мити как бы в первый раз что-то промелькнуло в уме. На этотраз пан ответил уже с видимою раздражительностью: - Пани, я ниц не мувен против, ниц не поведзялем. (Я не противоречу, яничего не сказал). - Ну да хорошо, а ты рассказывай, - крикнула Грушенька Максимову. - Чтож вы все замолчали? - Да тут и рассказывать-то нечего-с, потому все это одни глупости, -подхватил тотчас Максимов с видимым удовольствием и капельку жеманясь, - даи у Гоголя все это только в виде аллегорическом, потому что все фамилиипоставил аллегорические: Ноздрев-то ведь был не Ноздрев, а Носов, аКувшинников - это уже совсем даже и не похоже, потому что он был Шкворнев. АФенарди действительно был Фенарди, только не италиянец, а русский, Петров-с,и мамзель Фенарди была хорошенькая-с, и ножки в трико, хорошенькие-с, юпочкакоротенькая в блестках, и это она вертелась, да только не четыре часа, авсего только четыре минутки-с... и всех обольстила... - Да за что высекли-то, высекли-то тебя за что? - вопил Калганов. - За Пирона-с, - ответил Максимов. - За какого Пирона? - крикнул Митя. - За французского известного писателя, Пирона-с. Мы тогда все вино пилив большом обществе, в трактире, на этой самой ярмарке. Они меня ипригласили, а я перво-на-перво стал эпиграммы говорить: "Ты ль это, Буало,какой смешной наряд". А Буало-то отвечает, что он в маскарад собирается, тоесть в баню-с, хи-хи, они и приняли на свой счет. А я поскорее другуюсказал, очень известную всем образованным людям, едкую-с: Ты Сафо, я Фаон, об этом я не спорю, Но к моему ты горю Пути не знаешь к морю.Они еще пуще обиделись и начали меня неприлично за это ругать, а я как раз,на беду себе, чтобы поправить обстоятельства, тут и рассказал оченьобразованный анекдот про Пирона, как его не приняли во французскуюакадемию, а он, чтоб отмстить, написал свою эпитафию для надгробного камня: Ci-git Piron qui ne fut rien Pas meme academicien.Они взяли да меня и высекли. - Да за что же, за что? - За образование мое. Мало ли из-за чего люди могут человека высечь, -кротко и нравоучительно заключил Максимов. - Э, полно, скверно все это, не хочу слушать, я думала, что веселоебудет, - оборвала вдруг Грушенька. Митя всполохнулся и тотчас же пересталсмеяться. Высокий пан поднялся с места и с высокомерным видом скучающего нев своей компании человека, начал шагать по комнате из угла в угол, заложивза спину руки. - Ишь зашагал! - презрительно поглядела на него Грушенька. Митязабеспокоился, к тому же заметил, что пан на диване с раздражительным видомпоглядывает на него. - Пан, - крикнул Митя, - выпьем, пане! И с другим паном тоже: выпьем,панове! - Он мигом сдвинул три стакана и разлил в них шампанское. - За Польшу, панове, пью за вашу Польшу, за польский край! - воскликнулМитя. - Бардзо ми то мило, пане, выпием (это мне очень приятно, пане,выпьем), - важно и благосклонно проговорил пан на диване и взял свой стакан. - И другой пан, как его, эй, ясневельможный, бери стакан! - хлопоталМитя. - Пан Врублевский, - подсказал пан на диване. Пан Врублевский,раскачиваясь, подошел к столу и стоя принял свой стакан. - За Польшу, панове, ура! - прокричал Митя, подняв стакан. Все трое выпили. Митя схватил бутылку и тотчас же налил опять тристакана. - Теперь за Россию, панове, и побратаемся! - Налей и нам, - сказала Грушенька, - за Россию и я хочу пить. - И я, - сказал Калганов. - Да и я бы тоже-с... за Россеюшку, старую бабусеньку, - подхихикнулМаксимов. - Все, все! - восклицал Митя. - Хозяин, еще бутылок! Принесли все три оставшиеся бутылки из привезенных Митей. Митя разлил. - За Россию, ура! - провозгласил он снова. Все, кроме панов, выпили, аГрушенька выпила разом весь свой стакан. Панове же и не дотронулись досвоих. - Как же вы, панове? - воскликнул Митя. - Так вы так-то? ПанВрублевский взял стакан, поднял его и зычным голосом проговорил: - За Россию в пределах до семьсот семьдесят второго года! - Ото бардзо пенкне! (Вот так хорошо!), - крикнул другой пан, и обаразом осушили свои стаканы. - Дурачье же вы, панове! - сорвалось вдруг у Мити. - Па-не!! - прокричали оба пана с угрозою, наставившись на Митю какпетухи. Особенно вскипел пан Врублевский. - Але не можно не мець слабосьци до своего краю? - возгласил он. (Развеможно не любить своей стороны?) - Молчать! Не ссориться! Чтобы не было ccop! - крикнула повелительноГрушенька и стукнула ножкой об пол. Лицо ее загорелось, глаза засверкали.Только что выпитый стакан сказался. Митя страшно испугался. - Панове, простите! это я виноват, я не буду. Врублевский, панВрублевский, я не буду!.. - Да молчи хоть ты-то, садись, экой глупый! - со злобною досадойогрызнулась на него Грушенька. Все уселись, все примолкли, все смотрели друг на друга. - Господа, всему я причиной! - начал опять Митя, ничего не понявший ввозгласе Грушеньки; - ну, чего же мы сидим? Ну, чем же нам заняться... чтобыбыло весело, опять весело? - Ах, в самом деле ужасно не весело, - лениво промямлил Калганов. - В банчик бы-с сыграть-с, как давеча... - хихикнул вдруг Максимов. - Банк? Великолепно! - подхватил Митя, - если только панове... - Пузьно, пане! - как бы нехотя отозвался пан на диване... - То правда, - поддакнул и пан Врублевский. - Пузьно? Это что такое пузьно? - спросила Грушенька. - То значи поздно, пани, поздно, час поздний, - разъяснил пан надиване. - И все-то им поздно, и все-то им нельзя! - почти взвизгнула в досадеГрушенька. - Сами скучные сидят, так и другим, чтобы скучно было. Предтобой, Митя, они все вот этак молчали и надо мной фуфырились... - Богиня моя! - крикнул пан на диване, - цо мувишь, то сень стане.Видзен неласкен, и естем смутны. (Вижу нерасположение, оттого я ипечальный.) Естем готув (я готов), пане, - докончил он, обращаясь к Мите. - Начинай, пане! - подхватил Митя, выхватывая из кармана свои кредиткии выкладывая из них две сторублевых на стол. - Я тебе много, пан, хочу проиграть. Бери карты, закладывай банк! - Карты чтоб от хозяина, пане, - настойчиво и серьезно произнесмаленький пан. - То найлепши спосуб (самый лучший способ), - поддакнул панВрублевский. - От хозяина? Хорошо, понимаю, пусть от хозяина, это вы хорошо, панове!Карты! - скомандовал Митя хозяину. Хозяин принес нераспечатанную игру карт и объявил Мите, что ужсбираются девки, жидки с цимбалами прибудут тоже вероятно скоро, а чтотройка с припасами еще не успела прибыть. Митя выскочил из-за стола ипобежал в соседнюю комнату сейчас же распорядиться. Но девок всего пришлотолько три, да и Марьи еще не было. Да и сам он не знал, как емураспорядиться и зачем он выбежал: велел только достать из ящика гостинцев,леденцов и тягушек и оделить девок. - "Да Андрею водки, водки Андрею! -приказал он на-скоро, - я обидел Андрея!" Тут его вдруг тронул за плечоприбежавший вслед за ним Максимов. - Дайте мне пять рублей, - прошептал он Мите, - я бы тоже в банчикрискнул, хи-хи! - Прекрасно, великолепно! Берите десять, вот! - Он вытащил опять всекредитки из кармана и отыскал десять рублей. - А проиграешь, еще приходи,еще приходи... - Хорошо-с, - радостно прошептал Максимов и побежал в Залу. Воротилсятотчас и Митя и извинился, что заставил ждать себя. Паны уже уселись ираспечатали игру. Смотрели же гораздо приветливее, почти ласково. Пан надиване закурил новую трубку и приготовился метать; в лице его изобразиласьдаже некая торжественность. - На мейсца, панове! - провозгласил пан Врублевский. - Нет, я не стану больше играть, - отозвался Калганов, - я давеча уж импроиграл пятьдесят рублей. - Пан был нещенсливый, пан может быть опять щенсливым, - заметил в егосторону пан на диване. - Сколько в банке? Ответный? - горячился Митя. - Слухам, пане, может сто, може двесьце, сколько ставить будешь. - Миллион! - захохотал Митя. - Пан капитан может слышал про пана Подвысоцкего? - Какого Подвысоцкого? - В Варшаве банк ответный ставит кто идет. Приходит Подвысоцкий, видиттысенц злотых, ставит: в[AACUTE]а-банк. Б[AACUTE]нкер муви: "панеПодвысоцки, ставишь злото, чи на гонор?" - На гонор, пане, муви Подвысоцки.- "Тем лепей, пане". Б[AACUTE]нкер мечет талью, Подвысоцкий берет тысенцзлотых. - "Почекай, пане", муви б[AACUTE]нкер, вынул ящик и дает миллион:"бери, пане, ото есть твой рахунек" (вот твой счет)! Банк был миллионным. -Я не знал того, - муви Подвысоцкий. - "Пане Подвысоцки, - мувиб[AACUTE]нкер, - ты ставилэсь на гонор, и мы на гонор". Подвысоцкий взялмиллион. - Это не правда, - сказал Калганов. - Пане Калганов, в шляхетной компании так мувиць не пржистои (впорядочном обществе так не говорят). - Так и отдаст тебе польский игрок миллион! - воскликнул Митя, нототчас спохватился: - Прости, пане, виновен, вновь виновен, отдаст, отдастмиллион, на гонор, на польску честь! Видишь, как я говорю по-польски, ха-ха!Вот ставлю десять рублей, идет - валет. - А я рублик на дамочку, на червонную, на хорошенькую. на паненочку,хи-хи! - прохихикал Максимов, выдвинув свою даму, и как бы желая скрыть отвсех, придвинулся вплоть к столу и наскоро перекрестился под столом. Митявыиграл. Выиграл и рублик. - Угол! - крикнул Митя. - А я опять рублик, я семпелечком, я маленьким, маленьким семпелечком,- блаженно бормотал Максимов в страшной радости, что выиграл рублик. - Бита! - крикнул Митя. - Семерку на пе. Убили и на пе. - Перестаньте, - сказал вдруг Калганов. - На пе, на пе, - удваивал ставки Митя, и что ни ставил на пе - всеубивалось. А рублики выигрывали. - На пе, - рявкнул в ярости Митя. - Двесьце проиграл, пане. Еще ставишь двесьце? - осведомился пан надиване. - Как, двести уж проиграл? Так еще двести! Все двести на пе! - Ивыхватив из кармана деньги, Митя бросил было двести рублей на даму, каквдруг Калганов накрыл ее рукой: - Довольно! - крикнул он своим звонким голосом. - Что вы это? - уставился на него Митя. - Довольно, не хочу! Не будете больше играть. - Почему? - А потому. Плюньте и уйдите, вот почему. Не дам больше играть! Митя глядел на него в изумлении. - Брось, Митя, он может правду говорит; и без того много проиграл, - состранною ноткой в голосе произнесла и Грушенька. Оба пана вдруг поднялись сместа со страшно обиженным видом. - Жартуешь (шутишь), пане? - проговорил маленький пан, строгоосматривая Калганова. - Як сен поважашь то робиць, пане! (Как вы смеете это делать!) -рявкнул на Калганова и пан Врублевский. - Не сметь, не сметь кричать! - крикнула Грушенька. - Ах петухииндейские! Митя смотрел на них на всех поочередно; но что-то вдруг поразило его влице Грушеньки и в тот же миг что-то совсем новое промелькнуло и в уме его,- странная новая мысль! - Пани Агриппина! - начал было маленький пан, весь красный от задора,как вдруг Митя, подойдя к нему, хлопнул его по плечу. - Ясновельможный, на два слова. - Чего хцешь, пане? (Что угодно?) - В ту комнату, в тот покой, два словечка скажу тебе хороших, самыхлучших, останешься доволен. Маленький пан удивился и опасливо поглядел на Митю. Тотчас же однакосогласился, но с непременным условием, чтобы шел с ним и пан Врублевский. - Телохранитель-то? Пусть и он, и его надо! Его даже непременно! -воскликнул Митя. - Марш, панове! - Куда это вы? - тревожно спросила Грушенька. - В один миг вернемся, - ответил Митя. Какая-то смелость, какая-тонеожиданная бодрость засверкала в лице его; совсем не с тем лицом вошел ончас назад в эту комнату. Он провел панов в комнатку направо, не в ту, вбольшую, в которой собирался хор девок и накрывался стол, а в спальную, вкоторой помещались сундуки, укладки и две большие кровати с ситцевымиподушками горой на каждой. Тут на маленьком тесовом столике в самом углугорела свечка. Пан и Митя расположились у этого столика друг против друга, аогромный пан Врублевский сбоку их, заложив руки за спину. Паны смотрелистрого, но с видимым любопытством. - Чем моген служиць пану? - пролепетал маленький пан. - А вот чем, пане, я много говорить не буду: вот тебе деньги, - онвытащил свои кредитки: - хочешь три тысячи, бери и уезжай куда знаешь. Пан смотрел пытливо, во все глаза, так и впился взглядом в лицо Мити. - Тржи тысенцы, пане? - Он переглянулся с Врублевским. - Тржи, панове, тржи! Слушай, пане, вижу, что ты человек разумный. Беритри тысячи и убирайся ко всем чертям, да и Врублевского с собой захвати -слышишь это? Но сейчас же, сию же минуту, и это навеки, понимаешь, пане,навеки вот в эту самую дверь и выйдешь. У тебя что там: пальто, шуба? Я тебевынесу. Сию же секунду тройку тебе заложат и - до видзенья, пане! А? Митя уверенно ждал ответа. Он не сомневался. Нечто чрезвычайнорешительное мелькнуло в лице пана. - А рубли, пане? - Рубли-то, вот как, пане: пятьсот рублей сию минуту тебе на извозчикаи в задаток, а две тысячи пятьсот завтра в городе - честью клянусь, будут,достану из-под земли! - крикнул Митя. Поляки переглянулись опять. Лицо пана стало изменяться к худшему. - Семьсот, семьсот, а не пятьсот, сейчас, сию минуту в руки! - надбавилМитя, почувствовав нечто нехорошее. - Чего ты, пан? Не веришь? Не все же тритысячи дать тебе сразу. Я дам, а ты и воротишься к ней завтра же... Датеперь и нет у меня всех трех тысяч, у меня в городе дома лежат, - лепеталМитя, труся и падая духом с каждым своим словом, - ей богу лежат,спрятаны... В один миг чувство необыкновенного собственного достоинства засияло влице маленького пана: - Чи не потшебуешь еще чего? - спросил он иронически. - Пфе! А пфе!(стыд, срам!) - И он плюнул. Плюнул и пан Врублевский. - Это ты оттого плюешься, пане, - проговорил Митя как отчаянный, поняв,что все кончилось, - оттого что от Грушеньки думаешь больше тяпнуть. Каплунывы оба, вот что! - Естем до живого доткнентным! (Я оскорблен до последней степени) -раскраснелся вдруг маленький пан как рак и живо, в страшном негодовании, какбы не желая больше ничего слушать, вышел из комнаты. За ним, раскачиваясь,последовал и Врублевский, а за ними уж и Митя, сконфуженный и опешенный. Онбоялся Грушеньки, он предчувствовал, что пан сейчас раскричится. Так ислучилось. Пан вошел в залу и театрально встал пред Грушенькой. - Пани Агриппина, естем до живего доткнентным! - воскликнул было он, ноГрушенька как бы вдруг потеряла всякое терпение, точно тронули ее по самомубольному месту. - По-русски, говори по-русски, чтобы ни одного слова польского не было!- закричала она на него. - Говорил же прежде по-русски, неужели забыл в пятьлет! - Она вся покраснела от гнева. - Пани Агриппина... - Я Аграфена, я Грушенька, говори по-русски или слушать не хочу! - Панзапыхтел от гонора и, ломая русскую речь, быстро и напыщенно произнес: - Пани Аграфена, я пшиехал забыть старое и простить его, забыть, чтобыло допрежь сегодня... - Как простить? Это меня-то ты приехал простить? - перебила Грушенька ивскочила с места. - Так есть, пани (точно так, пани), я не малодушны, я великодушны. Но ябылем здзивены (был удивлен), когда видел твоих любовников. Пан Митя в томпокое давал мне тржи тысенцы, чтоб я отбыл. Я плюнул пану в физию. - Как? Он тебе деньги за меня давал? - истерически вскричала Грушенька.- Правда, Митя? Да как ты смел! Разве я продажная? - Пане, пане, - возопил Митя, - она чиста и сияет, и никогда я не былее любовником! Это ты соврал... - Как смеешь ты меня пред ним защищать. - вопила Грушенька, - не издобродетели я чиста была и не потому что Кузьмы боялась, а чтобы пред нимгордой быть и чтобы право иметь ему подлеца сказать, когда встречу. Данеужто ж он с тебя денег не взял? - Да брал же, брал! - воскликнул Митя, - да только все три тысячи разомзахотел, а я всего семьсот задатку давал. - Ну и понятно: прослышал, что у меня деньги есть, а потому и приехалвенчаться! - Пани Агриппина, - закричал пан, - я рыцарь, я шляхтич, а не лайдак! Япшибыл взять тебя в супругу, а вижу нову пани, не ту, что прежде, а упарту ибез встыду (своенравную и бесстыдную). - А и убирайся откуда приехал! Велю тебя сейчас прогнать и прогонят! -крикнула в исступлении Грушенька. - Дура, дура была я, что пять лет себямучила! Да и не за него себя мучила вовсе, я со злобы себя мучила! Да и неон это вовсе! Разве он был такой? Это отец его какой-то! Это где ты парик-тосебе заказал? Тот был сокол, а это селезень. Тот смеялся и мне песни пел...А я-то, я-то пять лет слезами заливалась, проклятая я дура, низкая я,бесстыжая! Она упала на свое кресло и закрыла лицо ладонями. В эту минуту вдруграздался в соседней комнате слева хор собравшихся наконец Мокринских девок,- залихватская плясовая песня. - То есть содом! - взревел вдруг пан Врублевский. - Хозяин, прогонибесстыжих! Хозяин, который давно уже с любопытством заглядывал в дверь, слыша крики чуя, что гости перессорились, тотчас явился в комнату. - Ты чего кричишь, глотку рвешь? - обратился он к Врублевскому скакою-то непонятною даже невежливостью. - Скотина! - заорал было пан Врублевский. - Скотина? А ты в какие карты сейчас играл? Я подал тебе колоду, а тымои спрятал! Ты в поддельные карты играл! Я тебя за поддельные карты вСибирь могу упрятать, знаешь ты это, потому оно все одно что бумажкиподдельные... - И, подойдя к дивану, он засунул пальцы между спинкой иподушкой дивана и вытащил оттуда нераспечатанную колоду карт. - Вот она моя колода, не распечатана! - Он поднял ее и показал всемкругом: - я ведь видел оттелева, как он мою колоду сунул в щель, а своейподменил, - шильник ты этакой, а не пан! - А я видел, как тот пан два раза передернул, - крикнул Калганов. - Ах как стыдно, ах как стыдно! - воскликнула Грушенька, сплеснувруками, и воистину покраснела от стыда. - Господи, экой, экой стал человек! - И я это думал. - крикнул Митя. Но не успел он это выговорить, как панВрублевский, сконфуженный и взбешенный, обратясь ко Грушеньке и грозя ейкулаком, закричал: - Публична шельма! - Но не успел он и воскликнуть, как Митя бросился нанего, обхватил его обеими руками, поднял на воздух и в один миг вынес его иззалы в комнату направо, в которую сейчас только водил их обоих. - Я его там на пол положил! - возвестил он, тотчас же возвратившись изадыхаясь от волнения, - дерется каналья, небось не придет оттуда!.. - Онзапер одну половинку двери и, держа настежь другую, воскликнул к маленькомупану: - Ясневельможный, не угодно ли туда же? Пшепрашам! - Батюшка, Митрий Федорович, - возгласил Трифон Борисыч, - да отбери тыу них деньги-то, то, что им проиграл! Ведь все равно что воровством с тебявзяли. - Я свои пятьдесят рублей не хочу отбирать, - отозвался вдруг Калганов. - И я свои двести, и я не хочу! - воскликнул Митя, - ни за что неотберу, пусть ему в утешенье останутся. - Славно, Митя! Молодец, Митя! - крикнула Грушенька, и страшно злобнаянотка прозвенела в ее восклицании. Маленький пан, багровый от ярости, нонисколько не потерявший своей сановитости, направился было к двери, ноостановился и вдруг проговорил, обращаясь ко Грушеньке: - Пани, ежели хцешь исьць за мною, идзьмы, если не - бывай здрова!(Пани, если хочешь идти за мной - пойдем, а если нет - то прощай!) И важно, пыхтя от негодования и амбиции, прошел в дверь. Человек был схарактером: он еще после всего происшедшего не терял надежды, что панипойдет за ним, - до того ценил себя. Митя прихлопнул за ним дверь. - Заприте их на ключ, - сказал Калганов. Но замок щелкнул с их стороны,они заперлись сами. - Славно! - злобно и беспощадно крикнула опять Грушенька, - Славно!Туда и дорога! VIII. БРЕД. Началась почти оргия, пир на весь мир. Грушенька закричала первая, чтобей дали вина: "Пить хочу, совсем пьяная хочу напиться, чтобы как прежде,помнишь, Митя, помнишь, как мы здесь тогда спознавались!" Сам же Митя былкак в бреду и предчувствовал "свое счастье". Грушенька его впрочем от себябеспрерывно отгоняла: "Ступай, веселись, скажи им, чтобы плясали, чтобы всевеселились, "ходи изба, ходи печь", как тогда, как тогда!" - продолжала онавосклицать. Была она ужасно возбуждена. И Митя бросался распоряжаться. Хорсобрался в соседней комнате. Та же комната, в которой до сих пор сидели,была к тому же и тесна, разгорожена надвое ситцевою занавеской, за котороюопять-таки помещалась огромная кровать с пухлою периной и с такими жеситцевыми подушками горкой. Да и во всех четырех "чистых" комнатах этогодома везде были кровати. Грушенька расположилась в самых дверях, Митя ейпринес сюда кресло: так же точно сидела она и "тогда", в день их первогоздесь кутежа, и смотрела отсюда на хор и на пляску. Девки собрались всетогдашние же; жидки со скрипками и цитрами тоже прибыли, а наконец-то прибыли столь ожидаемый воз на тройке с винами и припасами. Митя суетился. Вкомнату входили глядеть и посторонние, мужики и бабы, уже спавшие, нопробудившиеся и почуявшие небывалое угощение, как и месяц назад. Митяздоровался и обнимался со знакомыми, припоминал лица, откупоривал бутылки иналивал всем кому попало. На шампанское зарились очень только девки, мужикамже нравился больше ром и коньяк и особенно горячий пунш. Митя распорядился,чтобы был сварен шоколад на всех девок и чтобы не переводились всю ночь икипели три самовара для чаю и пунша на всякого приходящего: кто хочет, пустьи угощается. Одним словом, началось нечто беспорядочное и нелепое, но Митябыл как бы в своем родном элементе, и чем нелепее все становилось, тембольше он оживлялся духом. Попроси у него какой-нибудь мужик в те минутыденег, он тотчас же вытащил бы всю свою пачку и стал бы раздавать направо иналево без счету. Вот почему, вероятно, чтоб уберечь Митю, сновал кругом егопочти безотлучно хозяин, Трифон Борисыч, совсем уж кажется раздумавшийложиться спать в эту ночь, пивший однако мало (всего только выкушал одинстаканчик пунша) и зорко наблюдавший по-своему за интересами Мити. В нужныеминуты он ласково и подобострастно останавливал его и уговаривал, не давалему оделять как "тогда" мужиков "цыгарками и ренским вином" и, боже сохрани,деньгами, и очень негодовал на то, что девки пьют ликер и едят конфеты:"Вшивость лишь одна, Митрий Федорович, - говорил он; - я их коленком всякуюнапинаю, да еще за честь почитать прикажу, - вот они какие!" Митя еще развспомянул про Андрея и велел послать ему пуншу: - "Я его давеча обидел", -повторял он ослабевшим и умиленным голосом. Калганов не хотел было пить, ихор девок ему сначала не понравился очень, но, выпив еще бокала двашампанского, страшно развеселился, шагал по комнатам, смеялся и все и всеххвалил, и песни, и музыку. Максимов, блаженный и пьяненький, не покидал его.Грушенька, тоже начинавшая хмелеть, указывала на Калганова Мите: "Какой онмиленький, какой чудесный мальчик!" И Митя с восторгом бежал целоваться сКалгановым и Максимовым. О, он многое предчувствовал: ничего еще она ему несказала такого и даже видимо нарочно задерживала сказать, изредка толькопоглядывая на него ласковым, но горячим глазком. Наконец она вдруг схватилаего крепко за руку и с силой притянула к себе. Сама она сидела тогда вкреслах у дверей. - Как это ты давеча вошел-то, а? Как ты вошел-то!.. я так испугалась.Как же ты меня ему уступить-то хотел, а? Неужто хотел? - Счастья твоего губить не хотел! - в блаженстве лепетал ей Митя. Но ейи не надо было его ответа: - Ну, ступай... веселись, - отгоняла она его опять, - да не плачь,опять позову. И он убегал, а она принималась опять слушать песни и глядеть на пляску,следя за ним взглядом, где бы он ни был, но через четверть часа опятьподзывала его, и он опять прибегал. - Ну, садись теперь подле, рассказывай, как ты вчера обо мне услышал,что я сюда поехала; от кого от первого узнал? И Митя начинал все рассказывать, бессвязно, беспорядочно, горячо, ностранно однако же рассказывал, часто вдруг хмурил брови и обрывался. - Чего ты хмуришься-то? - спрашивала она. - Ничего... одного больного там оставил. Кабы выздоровел, кабы знал,что выздоровеет, десять бы лет сейчас моих отдал! - Ну, бог с ним, коли больной. Так неужто ты хотел завтра застрелитьсебя, экой глупый, да из за чего? Я вот этаких как ты безрассудных люблю, -лепетала она ему немного отяжелевшим языком. - Так ты для меня на всепойдешь? А? И неужто ж ты, дурачек, вправду хотел завтра застрелиться! Нет,погоди пока, завтра я тебе может одно словечко скажу... не сегодня скажу, азавтра. А ты бы хотел сегодня? Нет, я сегодня не хочу... Ну ступай, ступайтеперь, веселись. Раз однако она подозвала его как бы в недоумении и озабоченно. - Чего тебе грустно? Я вижу, тебе грустно... Нет, уж я вижу, -прибавила она, зорко вглядываясь в его глаза. - Хоть ты там и целуешься смужиками и кричишь, а я что-то вижу. Нет, ты веселись, я весела и тывеселись... Я кого-то здесь люблю, угадай кого?.. Ай, посмотри: мальчик-томой заснул, охмелел сердечный. Она говорила про Калганова: тот действительно охмелел и заснул намгновение, сидя на диване. И не от одного хмеля заснул, ему стало вдруготчего-то грустно или, как он говорил, "скучно". Сильно обескуражили его подконец и песни девок, начинавшие переходить, постепенно с попойкой, в нечтослишком уже скоромное и разнузданное. Да и пляски их тоже: две девкипереоделись в медведей, а Степанида, бойкая девка с палкой в руке,представляя вожака, стала их "показывать". "Веселей, Марья, - кричала она, -не то палкой!" Медведи наконец повалились на пол как-то совсем ужнеприлично, при громком хохоте набравшейся, не в прорез, всякой публики баби мужиков. - "Ну и пусть их, ну и пусть их, - говорила сентенциозноГрушенька с блаженным видом в лице, - кой-то денек выйдет им повеселиться,так и не радоваться людям?" Калганов же смотрел так, как будто чемзапачкался: - "Свинство это все, эта вся народность", - заметил он, отходя,- "это у них весенние игры, когда они солнце берегут во всю летнюю ночь". Ноособенно не понравилась ему одна "новая" песенка с бойким плясовым напевом,пропетая о том, как ехал барин и девушек пытал: Барин девушек пытал, Девки любят али нет?Но девкам показалось, что нельзя любить барина: Барин будет больно бить, А я его не любить.Ехал потом цыган (произносилось цыган) и этот тоже, Ц ы ган девушек пытал, Девки любят али нет?Но и цыгана нельзя любить, Ц ы ган будет воровать, А я буду горевать.И много проехало так людей, которые пытали девушек, даже солдат: Солдат девушек пытал, Девки любят али нет?Но солдата с презрением отвергли: Солдат будет ранец несть, А я за ним...Тут следовал самый нецензурный стишок, пропетый совершенно откровенно ипроизведший фурор в слушавшей публике. Кончилось наконец дело на купце: Купчик девушек пытал, Девки любят али нет?И оказалось, что очень любят, потому дескать что Купчик будет торговать, А я буду царевать.Калганов даже озлился: - Это совсем вчерашняя песня, - заметил он вслух, - и кто это имсочиняет! Не достает, чтобы железнодорожник аль жид проехали и девушекпытали: эти всех бы победили. И, почти обидевшись, он тут же и объявил, чтоему скучно, сел на диван и вдруг задремал. Хорошенькое личико его несколькопобледнело и откинулось на подушку дивана. - Посмотри, какой он хорошенький, - говорила Грушенька, подводя к немуМитю, - я ему давеча головку расчесывала; волоски точно лен и густые... И, нагнувшись над ним в умилении, она поцеловала его лоб. Калганов водин миг открыл глаза, взглянул на нее, привстал и с самым озабоченным видомспросил: где Максимов? - Вот ему кого надо, - засмеялась Грушенька; - да посиди со мнойминутку. Митя, сбегай за его Максимовым. Оказалось, что Максимов уж и не отходил от девок, изредка толькоотбегал налить себе ликерчику, шоколату же выпил две чашки. Личико егораскраснелось, а нос побагровел, глаза стали влажные, сладостные. Онподбежал и объявил, что сейчас "под один мотивчик" хочет протанцовать танецсаботьеру. - Меня ведь маленького всем этим благовоспитанным светским танцамобучали-с... - Ну ступай, ступай с ним, Митя, а я отсюда посмотрю, как он тамтанцовать будет. - Нет, и я, и я пойду смотреть, - воскликнул Калганов, самым наивнымобразом отвергая предложение Грушеньки посидеть с ним. И все направилисьсмотреть. Максимов действительно свой танец протанцовал, но кроме Мити почтини в ком не произвел особенного восхищения. Весь танец состоял в каких-топодпрыгиваниях с вывертыванием в стороны ног, подошвами кверху, и с каждымпрыжком Максимов ударял ладонью по подошве. Калганову совсем не понравилось,а Митя даже облобызал танцора. - Ну, спасибо, устал может, что глядишь сюда: конфетку хочешь, а?Цыгарочку может хочешь? - Папиросочку-с. - Выпить не хочешь ли? - Я тут ликерцу-с... А шоколатных конфеточек у вас нет-с? - Да вот на столе целый воз, выбирай любую, голубиная ты душа! - Нет с, я такую-с, чтобы с ванилью... для старичков-с... Хи-хи! - Нет, брат, таких особенных нет. - Послушайте! - нагнулся вдруг старичек к самому уху Мити, - эта вотдевочка-с, Марьюшка-с, хи-хи, как бы мне, если бы можно, с неюпознакомиться, по доброте вашей... - Ишь ты чего захотел! Нет, брат, врешь. - Я никому ведь зла не делаю-с, - уныло прошептал Максимов. - Ну, хорошо, хорошо. Здесь, брат, только поют и пляшут, а впрочем,чорт! Подожди... Кушай пока, ешь, пей, веселись. Денег не надо ли? - Потом бы разве-с, - улыбнулся Максимов. - Хорошо, хорошо... Голова горела у Мити. Он вышел в сени на деревянную верхнюю галлерейку,обходившую изнутри, со двора часть всего строения. Свежий воздух оживил его.Он стоял один, в темноте, в углу, и вдруг схватил себя обеими руками заголову. Разбросанные мысли его вдруг соединились, ощущения слились воедино,и все дало свет. Страшный, ужасный свет! "Вот если застрелиться, так когдаже как не теперь?" - пронеслось в уме его. "Сходить за пистолетом, принестиего сюда и вот в этом самом, грязном и темном углу и покончить". Почти сминуту он стоял в нерешимости. Давеча, как летел сюда, сзади него стоялпозор, совершенное, содеянное уже им воровство и эта кровь, кровь!.. Нотогда было легче, о, легче! Ведь уж все тогда было покончено: ее он потерял,уступил, она погибла для него, исчезла, - о, приговор тогда был легче ему,по крайней мере казался неминуемым, необходимым, ибо для чего же былооставаться на свете? А теперь? Теперь разве то, что тогда? Теперь с одним покрайней мере привидением, страшилищем, покончено: этот ее "прежний", еебесспорный, фатальный человек этот исчез, не оставив следа. Страшноепривидение обратилось вдруг во что-то такое маленькое, такое комическое; егоснесли руками в спальню и заперли на ключ. Оно никогда не воротится. Ейстыдно, и из глаз ее он уже видит теперь ясно, кого она любит. Ну, воттеперь бы только и жить и... и нельзя жить, нельзя, о, проклятие! "Боже,оживи поверженного у забора! Пронеси эту страшную чашу мимо меня! Ведь делалже ты чудеса, господи, для таких же грешников как и я! Ну что, ну что еслистарик жив? О, тогда срам остального позора я уничтожу, я ворочу украденныеденьги, я отдам их, достану из-под земли... Следов позора не останется,кроме как в сердце моем навеки! Но нет, нет, о, невозможные малодушныемечты! о, проклятие!" Но все же как бы луч какой-то светлой надежды блеснул ему во тьме. Онсорвался с места и бросился в комнаты - к ней, к ней опять, к царице егонавеки! "Да неужели один час, одна минута ее любви не стоят всей остальнойжизни, хотя бы и в муках позора?" Этот дикий вопрос захватил его сердце. "Кней, к ней одной, ее видеть, слушать и ни о чем не думать, обо всем забыть,хотя бы только на эту ночь, на час, на мгновение!" Пред самым входом в сени,еще на галлерейке, он столкнулся с хозяином Трифоном Борисычем. Тот что-топоказался ему мрачным и озабоченным и, кажется, шел его разыскивать. - Что ты, Борисыч, не меня ли искал? - Нет-с, не вас, - как бы опешил вдруг хозяин, - зачем мне васразыскивать? А вы... где были-с? - Что ты такой скучный? не сердишься ли? погоди, скоро спать пойдешь...Который час-то? - Да уж три часа будет. Надо быть даже четвертый. - Кончим, кончим. - Помилуйте, ничего-с. Даже сколько угодно-с... "Что с ним?" мельком подумал Митя и вбежал в комнату, где плясалидевки. Но ее там не было. В голубой комнате тоже не было; один лишь Калгановдремал на диване. Митя глянул за занавесы - она была там. Она сидела в углу,на сундуке, и, склонившись с руками и с головой на подле стоявшую кровать,горько плакала, изо всех сил крепясь и скрадывая голос, чтобы не услышали.Увидав Митю, она поманила его к себе и, когда тот подбежал, крепко схватилаего за руку. - Митя, Митя, я ведь любила его! - начала она ему шепотом, - так любилаего, все пять лет, все, все это время! Его ли любила, али только злобу мою?Нет, его! ох, его! Я ведь лгу, что любила только злобу мою, а не его! Митя,ведь я была всего семнадцати лет тогда, он тогда был такой со мной ласковый,такой развеселый, мне песни пел... Или уж показался тогда таким дуре мне,девчонке... А теперь, господи, да это не тот, совсем и не он. Да и лицом неон, не он вовсе. Я и с лица его не узнала. Ехала я сюда с Тимофеем и все-тодумала, всю дорогу думала: "как встречу его, что-то скажу, как глядеть-то мыдруг на друга будем?.." Вся душа замирала, и вот он меня тут точно из шайкипомоями окатил. Точно учитель говорит: все такое ученое, важное, встретилтак важно, так я и стала втупик. Слова некуда ввернуть. Я сначала думала,что он этого своего длинного поляка-то стыдится. Сижу, смотрю на них идумаю: почему это я так ничего с ним говорить теперь не умею? Знаешь, этоего жена испортила, вот на которой он бросил меня тогда да женился... Этоона его там переделала. Митя, стыд-то какой! Ох, стыдно мне, Митя, стыдно,ох, за всю жизнь мою стыдно! Прокляты, прокляты пусть будут эти пять лет,прокляты! - И она опять залилась слезами, но Митину руку не выпускала,крепко держалась за нее. - Митя, голубчик, постой, не уходи, я тебе одно словечко хочу сказать,- прошептала она и вдруг подняла к нему лицо. - Слушай, скажи ты мне, кого ялюблю? Я здесь одного человека люблю. Который это человек? вот что скажи тымне. - На распухшем от слез лице ее засветилась улыбка, глаза сияли вполутьме. - Вошел давеча один сокол, так сердце и упало во мне. "Дура ты,вот ведь кого ты любишь", - так сразу и шепнуло сердце. Вошел ты и всеосветил. Да чего он боится? - думаю. А ведь ты забоялся, совсем забоялся,говорить не умел. Не их же, думаю, он боится, - разве ты кого испугатьсяможешь? Это меня он боится, думаю, только меня. Так ведь рассказала же тебе,дурачку, Феня, как я Алеше в окно прокричала, что любила часочек Митеньку, атеперь еду любить... другого. Митя, Митя, как это я могла, дура, подумать,что люблю другого после тебя! Прощаешь, Митя? Прощаешь меня или нет? Любишь?Любишь? Она вскочила и схватила его обеими руками за плечи. Митя немой отвосторга глядел ей в глаза, в лицо, на улыбку ее, и вдруг, крепко обняв ее,бросился ее целовать. - А простишь, что мучила? Я ведь со злобы всех вас измучила. Я ведьстарикашку того нарочно со злобы с ума свела... Помнишь, как ты раз у меняпил и бокал разбил? Запомнила я это и сегодня тоже разбила бокал, за "подлоесердце мое" пила. Митя, сокол, что ж ты меня не целуешь? Раз поцеловал иоторвался, глядит, слушает... Что меня слушать! Целуй меня, целуй крепче,вот так. Любить, так уж любить! Раба твоя теперь буду, раба на всю жизнь!Сладко рабой быть!.. Целуй! Прибей меня, мучай меня, сделай что надо мной...Ох, да и впрямь меня надо мучить... Стой! Подожди, потом, не хочу так... -оттолкнула она его вдруг: - Ступай прочь, Митька, пойду теперь вина напьюсь,пьяна хочу быть, сейчас пьяная плясать пойду, хочу, хочу! Она вырвалась от него из-за занавесок. Митя вышел за ней как пьяный. -"Да пусть же, пусть, что бы теперь ни случилось - за минуту одну весь миротдам", промелькнуло в его