Установив, таким образом, эти общие понятия, перейдем к ближайшему рассмотрению.

В тактике каждый бой - большой или малый - является оборонительным, когда мы предоставляем противнику инициативу и выжидаем его появления перед нашим фронтом. С этого момента мы можем пользоваться всеми наступательными средствами, не утрачивая двух вышеуказанных выгод обороны, а именно: преимущества выжидания и преимущества, предоставляемого местностью. В стратегии сначала вместо боя мы имеем кампанию, а вместо позиции - театр войны; а затем вся война вновь заменит кампанию, а вся страна - театр войны{152}, и в обоих случаях оборона останется тем же, чем она была в тактике.

Мы уже отметили в общем, что оборона легче, чем наступление, но так как оборона преследует негативную цель, удержание, а наступление - цель позитивную, завоевание, и так как последнее увеличивает наши средства вести войну, а первое - нет, то, чтобы быть точным, надлежит сказать: оборонительная форма ведения войны сама по себе сильнее, чем наступательная, К этому выводу мы и направляли свое рассуждение, ибо хотя он вполне вытекает из природы дела и тысячи раз подтверждается опытом, однако он совершенно противоречит господствующему мнению - яркий пример того, как поверхностные писатели могут спутать все понятия.

Раз оборона - более сильная форма ведения войны, но преследующая негативную цель, то из этого следует само собой, что ею должно пользоваться лишь в течение того промежутка времени, пока в ней нуждаются вследствие своей слабости, и от нее надо отказаться, как только налицо будет достаточная сила, чтобы поставить себе позитивную цель. А так как, одержав при содействии обороны победу, обычно мы достигаем более благоприятного соотношения сил, то естественный ход войны и сводится к тому, чтобы начинать ее с обороны и заканчивать наступлением. Таким образом, выдвигать оборону как конечную цель войны - это означает вступать в такое же противоречие с понятием войны, как и распространять пассивность обороны в целом на все ее части. Иными словами, война, в которой мы хотели бы использовать свои победы исключительно в целях отражения нападения, не нанося ответных ударов, в такой же мере была бы противна здравому смыслу, как и сражение, в котором во всех мероприятиях господствовала бы абсолютная оборона (пассивность).

Против правильности этого общего представления можно было бы привести много примеров таких войн, в которых оборона даже в своих конечных целях носила только оборонительный характер и где даже не было мысли о наступательной реакции. Но в основе такого возражения лежало бы упущение из виду того обстоятельства, что здесь речь идет лишь об общем представлении об обороне; мы утверждаем, что все примеры, которые можно было бы привести как ему противоречащие, должны рассматриваться как случаи, когда возможность наступательной реакции еще не обнаружилась.

Например, во время Семилетней войны, по крайней мере в последние три года, Фридрих Великий не думал о наступательных действиях; да мы полагаем даже, что в эту войну он вообще смотрел па свои наступательные действия только как на лучшее средство обороны; его принуждала к тому вся создавшаяся обстановка, и вполне естественно, что внимание полководца направлялось лишь на то, что непосредственно отвечало его положению. Тем не менее, нельзя рассматривать этот пример обороны в большом масштабе без того, чтобы не положить в ее основу мысли о возможной наступательной реакции против Австрии и не сказать себе: но время еще не пришло. Что такое представление не лишено реального основания и при этом примере, свидетельствует самый факт заключения мира. Что, собственно, могло побудить Австрию заключить мир, как не мысль о том, что она одна не в состоянии своими силами уравновесить талант короля, что во всяком случае ее усилия должны быть гораздо большими, чем те, которые она уже делала до сих пор, и что при малейшем их ослаблении ей грозит новая потеря территории! И действительно, можно ли было иметь уверенность в том, что Фридрих Великий не попытается вновь нанести поражение австрийцам в Богемии и Моравии, если бы русские, шведы и войска германского союза перестали отвлекать на себя часть его сил?

Установив, таким образом, понятие обороны в его истинном смысле и очертив ее границы, мы еще раз вернемся к утверждению, что оборона представляет более сильную форму ведения войны.

При ближайшем рассмотрении и сравнении наступления и обороны это положение выступит с полной ясностью; теперь же мы ограничимся лишь указанием, к какому противоречию с самим собой и с данными опыта приводит обратное утверждение. Если бы форма наступления была более сильной, то не было бы никакого основания когда-либо прибегать к форме оборонительной, ибо последняя вдобавок преследует лишь негативную цель, каждый захотел бы наступать, и оборона представляла бы уродливое, бессмысленное явление. Наоборот, вполне естественно затрачивать на достижение высшей цели более крупные жертвы. Кто чувствует в себе излишек силы, чтобы пользоваться слабейшей формой, тот вправе стремиться к более крупной цели; тот же, кто задается более мелкой целью, может это делать лишь для того, чтобы использовать выгоды более сильной формы. Обратимся к опыту: неслыханно, чтобы при наличии двух театров войны наступление велось на том, где армия слабее противника, а оборона велась там, где силы превосходят неприятеля. Но если всегда и всюду было наоборот, то это, конечно, доказывает, что полководцы даже при личной решительной склонности к наступлению все же считают оборону более сильной формой. В ближайших главах мы разъясним еще несколько вводных пунктов.

Глава вторая.