Демилитаризованная зона, Южная Корея

 

Чой Хунгчой, заместитель директора Корейского центрального разведывательного агентства, показывает на сухой, холмистый, ничем не примечательный ландшафт слева от нас. Его можно спутать с Южной Калифорнией, если бы не покинутые блиндажи, выцветшие флаги и забор с ржавой колючей проволокой, упирающийся в горизонт с обеих сторон.

— Что случилось? Никто не знает. Ни одна страна не была лучше подготовлена к отражению инфекции, чем Северная Корея. Реки на севере, океан на востоке и западе, а с юга (показывает в сторону демилитаризованной зоны) наиболее надежно укрепленная граница на Земле. Вы видите, какая гористая тут местность, как ее легко защищать. Но вы не можете увидеть, что эти горы изъедены титанической военно-промышленной инфраструктурой. Северокорейское правительство, наученное горьким опытом ваших бомбардировок в пятидесятых годах, трудилось не покладая рук, чтобы образовать подземную систему, которая позволила бы народу пережить войну в безопасном месте.

Наши северные соседи создали весьма милитаризированное общество, приведенное в такую боевую готовность, что Израиль на их фоне — сущая Исландия. Больше миллиона мужчин и женщин служили в армии, более пяти миллионов числились в запасе. Это больше четверти населения, не говоря уже о том, что почти все граждане когда-либо проходили базовую военную подготовку. Но главное — другое. Главное при таком виде войны — почти сверхчеловеческая дисциплина в стране. Северным корейцам с рождения вдалбливали, что их жизнь ничтожна, что они существуют для служения Государству, Революции и Великому Вождю.

Это почти полная противоположность той ситуации, что сложилась у нас, на Юге. Мы были открытым обществом. Международная торговля являлась источником нашей жизненной силы. У нас царил индивидуализм, пусть не до такой степени, как у вас, американцев, но протестов и всяких народных волнений нам более чем хватало. Мы отличались таким свободолюбием и разобщенностью, что едва сумели ввести доктрину Чанга[48]во время Великой Паники. На Севере подобный внутренний кризис немыслим. Даже когда из-за просчетов правительства у них начался голод, почтим геноцид, они предпочитали есть собственных детей,[49]чем хотя бы шепотом высказать недовольство. О таком подчинении Адольф Гитлер мог только мечтать. Стоило дать каждому гражданину пистолет, камень или даже просто приказ драться голыми руками, показать на зомби и крикнуть: «Бей их!» — подчинились бы все, вплоть до древних старух и детей, едва начавших ходить. Это было государство, рожденное для войны, находящееся в полной боевой готовности с 27 июля 1953 года. Если бы мне предложили выбрать страну, которая может не только выжить, но и победить в грянувшей войне, я бы назвал Корейскую Народно-Демократическую Республику.

Так что же случилось? За месяц до начала неприятностей, до первых вспышек эпидемии в Пусане, Север внезапно безо всяких объяснений оборвал все дипломатические контакты. Нам не сказали, почему закрылась единственная железная дорога, соединявшая нас по земле, почему некоторым нашим гражданам, которые десятилетиями ждали возможности увидеть родственников с Севера, внезапно разбили все надежды справкой о запрете. Они ничего не говорили. От нас отделались обычной фразой: «Дело государственной безопасности».

В отличие от многих других, я не думал, что это прелюдия к войне. Север всегда угрожал одинаково. А тут по данным со спутников, нашего и американского, никаких признаков. Нет передвижения войск, заправки самолетов, кораблей или субмарин. Более того, наши наблюдатели, расположенные вдоль демилитаризованной зоны, заметили даже, что численность солдат на той стороне убывает. Мы знали всех их пограничников. За долгие годы сфотографировали каждого, дали им прозвища — например, Змеиный Глаз или Бульдог, — даже занесли в досье предположительный возраст, биографические данные и сведения о личной жизни. Теперь они исчезли, растворились за укрепленными окопами и блиндажами.

Индикаторы сейсмической активности тоже молчали. Если бы Север начал операцию в туннелях или даже начал перегруппировку войск со своей стороны демаркационной линии, мы бы их услышали через несколько минут.

Панмунджом — единственная область вдоль демилитаризованной зоны, где стороны могут встретиться для переговоров лицом к лицу. Там мы вместе содержим конференц-зал, на нескольких метрах открытого внутреннего двора — военные представительства обеих сторон. Часовые постоянно менялись. Однажды ночью солдаты северокорейского подразделения ушли в барак, но на смену им никто не вышел. Двери закрыли. Свет погасили. Больше мы их никогда не видели.

Еще мы заметили полное прекращение работы спецслужб. Шпионы с Севера проникали к нам регулярно и предсказуемо, как сменяются времена года. По большей части их было легко обнаружить. Они носили вышедшую из моды одежду и спрашивали цены, которые должны и так знать. Мы постоянно их вылавливали, но как только начались вспышки, их число сократилось до нуля.

— А ваши шпионы на Севере?

— Пропали, все разом, почти в то же время, когда вырубились электронные средства наблюдения. И дело оказалось не в помехах, которыми забивали сигнал. Не было вообще никакого сигнала. Один за другим исчезали гражданские и военные каналы. Судя по картинкам со спутника, в полях становилось все меньше крестьян, в городах — меньше пешеходов, даже «добровольцев» отозвали со множества общественных работ, чего никогда прежде не случалось. Не успели мы и глазом моргнуть, как от Ялу до демилитаризованной зоны не осталось ни единой живой души. С точки зрения разведки казалось, что вся страна, каждый мужчина, женщина и ребенок в Северной Корее просто растворились в воздухе.

Эта загадка только подогревала растущую тревогу — учитывая, с чем нам пришлось столкнуться дома. К тому времени мы имели вспышки эпидемии в Сеуле, Поханге, Таед-жоне. Прошла эвакуация Мокпо, изоляция Кангнунга и, конечно, наш вариант Йонкерса, Инчхон. При этом хотя бы половину действующих подразделений надо было оставлять вдоль северной границы. Слишком многие в министерстве государственной безопасности были убеждены, что Пхеньян жаждал войны и дожидался нашего черного часа, чтобы обрушиться по всей протяженности тридцать восьмой параллели. Мы в разведывательном сообществе придерживались абсолютно противоположного мнения, не переставая повторять, что если бы они ждали нашего черного часа, то он уже давно настал.

Республика Корея оказалась на грани коллапса. Тайно строились планы по переселению на манер японцев. Секретные команды уже разведывали место на Камчатке. Если бы не сработала доктрина Чанга… если бы развалилась еще пара подразделений, сдала позиции еще пара зон безопасности…

Наверное, мы обязаны своим выживанием Северу, или скорее страху перед ним. Мое поколение никогда не видело в Севере реальной угрозы. Я говорю о гражданских, вы понимаете, о людях моего возраста, которые считали Северную Корею отсталой, голодающей нацией неудачников. Мое поколение выросло в мире и достатке. Единственное, чего мы боялись, так это воссоединения вроде немецкого, в результате которого к нам за подаянием хлынут миллионы бездомных экскоммунистов.

Для предыдущих поколений дело обстояло иначе… для наших родителей, бабушек и дедушек… Над ними постоянно висела угроза нападения, мысль, что в любой момент может прозвучать тревога, свет потухнет, и банкиров, учителей, водителей такси призовут в армию защищать родину с оружием в руках. Они никогда не теряли бдительности, и в конце концов это они, не мы, возродили национальный дух.

Я до сих пор пытаюсь организовать экспедицию на Север. Мне до сих пор ставят палки в колеса. Слишком много работы, говорят. В стране еще хаос. У нас остались международные обязательства, и, что самое важное, не закончена репатриация наших беженцев на Кюсю… (Фыркает). Эти японцы будут должны нам по гроб жизни.

Я даже не прошу дать мне воинское подразделение. Только вертолет, только лодку, просто откройте мне ворота в Панмунджом, и я пойду пешком. Мне возражают: а если из-за тебя сработает какая-нибудь мина-ловушка? А если она атомная? Вдруг ты откроешь дверь в подземный городи выпустишь оттуда двадцать три миллиона зомби? Аргументы не лишены смысла. Мы знаем, что демилитаризованная зона сплошь заминирована. В прошлом месяце грузовой самолет, вошедший в их воздушное пространство, попал под обстрел ракетами класса «земля-воздух». Пусковая установка была автоматическая, ее разработали как орудие мщения на случай, если все население погибнет.

Разумно было бы предположить, что люди эвакуировались в подземные комплексы. Если так, мы сильно ошиблись в оценке их размера и глубины. Возможно, все население спряталось под землей и трудится над нескончаемыми военными проектами, а их Великий Вождь продолжает глушить западную выпивку под американское порно. А знают ли они вообще, что война закончилась? Или правительство солгало им, будто мир, каким они его знали, прекратил существование? Может, восстание мертвых в их глазах «удобный случай», чтобы еще туже затянуть хомут на шее общества, построенного на слепом подчинении. Великий Вождь всегда хотел быть живым богом, а теперь, когда он хозяин не только пищи и воздуха, но даже света искусственных солнц, его извращенные фантазии наконец-то воплотились в реальность. Не исключено, что таков был изначальный план, но что-то пошло не так. Вспомните, как случилось с «кротовой норой» под Парижем. А если то же самое случилось на севере с целой страной? Может статься, их пещеры кишат двадцатью тремя миллионами зомби, истощенными роботами, которые воют во тьме и ждут, чтобы их выпустили.

 

Киото, Япония

 

На старой фотографии Кондо Тацуми — тощий прыщавый подросток с глупыми красными глазами и непослушными мелированными волосами. У мужчины, с которым я разговариваю, вовсе нет волос. Он чисто выбрит, он загорелый и подтянутый, внимательный взгляд прикован ко мне. Несмотря на вежливое поведение и добродушный настрой, этот воинствующий монах сохраняет вид хищника на отдыхе.

— Я был отаку. Знаю, это слово получило множество разных значений для множества разных людей, но для меня оно значит просто «аутсайдер». Американцы, особенно молодые, чувствуют себя в ловушке под давлением общества. Как и все люди. Но, насколько я понимаю вашу культуру, вы поощряете индивидуализм. Вы почитаете бунтарей, мятежников, тех, кто гордо выступает из основной массы. Для вас индивидуализм — эмблема чести. Для нас — лента позора. Мы жили, особенно до войны, в сложном и бесконечном лабиринте мнений окружающих. Ваш внешний вид, ваша речь, все, начиная от карьеры и до того, каким именно образом вы чихаете, спланировано и организовано в соответствии с жесткой доктриной конфуцианства. Некоторым хватало силы — или же, наоборот, не хватало, — чтобы принять ее. Другие, вроде меня, выбирали изгнание в лучший мир. Этим миром стало киберпространство, которое создали словно на заказ для японских отаку.

Я не могу рассуждать о системе образования вашей страны, да и любой другой, но наша почти целиком основывалась на запоминании фактов. С первого дня пребывания в довоенной школе японских детей накачивали фактами и цифрами, которые не имели практического применения в жизни. Эти факты не обладали ни моральным значением, ни социальным контекстом, ни человеческой связью с внешним миром. Эти знания не имели никакого смысла, кроме того, что позволяли перейти в следующий класс. До войны японских детей не учили думать, их учили запоминать.

Вы понимаете, как такое образование подкрепляло существование киберпространства. В мире информации без контекста, где статус определялся ее приобретением и обладанием, мое поколение могло царить подобно богам. Я был сэнсэем, знатоком всего, что изучал, будь то выяснение группы крови кабинета премьер-министра, налоговые взносы Мацумото и Хамада[50]или местонахождение и состояние всех мечей син-гунто Тихоокеанской войны. Не надо было беспокоиться о том, как я выгляжу, как себя веду, какие получаю оценки или что меня ждет в будущем. Никто не мог меня осудить, никто не мог меня обидеть. В этом мире я был всесилен, и, что гораздо важнее, я был в безопасности!

Когда кризис докатился до Японии, люди моего круга общения, как и все остальные, забыли о прежних увлечениях и обратили всю свою энергию на живых мертвецов. Мы изучали их физиологию, поведение, слабые стороны и реакцию мира на их атаки. На последнем вопросе мы и специализировались: вероятность сдерживания натиска в пределах Японских островов. Я собрал демографическую статистику, данные о транспортной сети, о полицейской доктрине. Я заучил все, от тоннажа торгового флота Японии до количества патронов в магазине армейской штурмовой винтовки «тип 89». Ни один факт не казался слишком незначительным или смутным. У нас была цель, мы едва спали. Когда занятия в школе постепенно отменили, мы смогли сидеть в сети почти двадцать четыре часа в сутки. Я первым взломал личный компьютер доктора Комацу и прочитал черновые выкладки за неделю до того, как он представил свой отчет в парламенте. Это было круто. Я еще больше повысил свой статус среди тех, кто и так меня боготворил.

— Доктор Комацу первым рекомендовал эвакуацию?

— Да. Он собрал ту же информацию, что и мы. Но мы-то ее запоминали, а он — анализировал. Япония была перенаселена: сто двадцать восемь миллионов человек ютились менее чем на трехстах семидесяти тысячах квадратных километров гористых или излишне урбанизированных островов. Низкий уровень преступности породил относительно небольшие и самые слабо вооруженные полицейские силы во всем индустриальном мире. Кроме того, Япония являлась весьма демилитаризованным обществом. Из-за американской «защиты» наши собственные вооруженные силы не участвовали в настоящих боях с 1945 года. Даже те символические отряды, которые задействовали в Персидском заливе, почти не видели серьезных сражений и большую часть времени несли службу за укрепленными стенами изолированной территории. У нас имелся доступ к этим крупицам информации, но не хватало способности мыслить, чтобы понять, на что они указывают. Поэтому доктор Комацу застал всех врасплох, публично заявив, что ситуация безнадежна, а Японию надо срочно эвакуировать.

— Наверное, он поверг вас в ужас.

— Вовсе нет! Мы развили бурную деятельность, пытаясь выяснить, куда переведут население. На юг, на центральные и южные острова в Тихом океане, или на север, колонизировать Курилы и Сахалин? Или вообще куда-нибудь в Сибирь? Тот, кто найдет ответ, станет величайшим отаку за всю историю киберпространства.

— И вас не волновала собственная безопасность?

— Конечно, нет. Япония была обречена, но я-то ведь жил не в Японии, а в мире свободной информации. Сиафу,[51]так мы теперь называли зараженных, мы не боялись, мы их изучали. Вы даже не представляете, какой оторванностью от мира я страдал. Культура, воспитание, а потом и стиль жизни отаку привели к полнейшей самоизоляции. Японию могут эвакуировать, Японию могут разрушить, а я буду наблюдать за этим всем со своей безопасной цифровой вершины.

— А ваши родители?

— А что они? Мы жили в одной квартире, но я никогда по-настоящему с ними не общался. Они наверняка думали, что я учусь. Даже когда закрыли школу, я говорил им, что мне надо готовиться к экзаменам. Они не задавали никаких вопросов. Мы с отцом редко разговаривали. По утрам мать оставляла поднос с завтраком у моей двери, по вечерам — поднос с ужином. Первый раз, когда она не оставила еду, я не обратил на это внимания. Проснулся как обычно, помастурбировал, подключился к интернету. Проголодался только к середине дня. Я ненавидел эти ощущения: голод, усталость или, что хуже всего, половое влечение. Это отвлекало. Это раздражало. Я неохотно оторвался от компьютера и открыл дверь. Еды не было. Я позвал маму. Мне никто не ответил. Я спустился на кухню, схватил лапшу быстрого приготовления и побежал обратно к компьютеру. Вечером я поступил точно так же, и на следующее утро — тоже.

— Вы никогда не задавались вопросом, где ваши родители?

— Нет, меня только беспокоило, что приходится терять драгоценные минуты на приготовление пищи. В моем мире происходило слишком много интересного.

— А другие отаку? Они делились своими страхами?

— Мы делились фактами, а не чувствами, даже когда люди начали исчезать. Я замечал, что некоторые перестают отвечать на мейлы или не постят новые сообщения. Видел, что отаку не подключаются к сети в течение дня или их серверы не работают.

— И вас это не пугало?

— Больше раздражало. Я терял не только источники информации, но и тех, кто мог восхищаться моими собственными достижениями. Обидно разместить какие-то новые непроверенные данные о месте возможной эвакуации японцев и получить пятьдесят ответов вместо шестидесяти, а потом сорок пять, тридцать…

— Сколько это продолжалось?

— Около трех дней. В последнем сообщении от другого отаку из Сендаи говорилось, что мертвецы повалили из университетской больницы Тохоку, которая расположена недалеко от его квартиры.

— И вы не забеспокоились?

— С чего вдруг? Я был слишком занят, пытаясь разузнать все об эвакуации. Как ее станут проводить, какие правительственные организации задействованы. Где будут лагеря — на Камчатке, Сахалине или там и там? И что это за волна самоубийств, которая прокатилась по стране?[52]Столько вопросов, столько данных надо перелопатить. Я проклинал себя в тот день за то, что ложусь спать.

Когда я проснулся, экран был пуст. Я попытался войти в интернет. Ничего. Я перезагрузил компьютер. Ничего. Я заметил, что электричество идет не от сети, а от бесперебойника. Ладно, ничего страшного. Его хватит на десять часов работы. Еще я заметил, что мощность сигнала нулевая. Я не верил своим глазам. В Кокура, как и во всей Японии, непревзойденная беспроводная сеть безупречной надежности. Может упасть один сервер, ну, парочка, но чтобы вся сетка? Я понял, что проблема в моем компьютере. Другого и быть не могло. Я достал ноутбук и попытался войти в интернет. Нет сигнала. Я выругался и пошел сказать родителям, что мне нужен их компьютер. Их до сих пор не было дома. В полном расстройстве чувств я взял трубку, чтобы позвонить матери на сотовый. Гудков не было, телефон работал от городской сети. Я взял мобильный. Нет приема.

— Вы знаете, что стало с родителями?

— Нет, без понятия и по сей день. Я знаю, что они меня не бросили, уверен на сто процентов. Возможно, отца сняли с работы, а мать поймали в продуктовом. Они могли потеряться вместе — на пути в эвакуационный центр или из него. Всякое могло случиться. Они не оставили записки. С тех пор я пытаюсь их найти.

Я пошел в комнату родителей, просто чтобы убедиться что их нет. Снова попробовал позвонить. Все было еще не так плохо. Я еще сохранял контроль. Я попытался снова выйти в он-лайн. Забавно, да? Я мог думать только о том как бы побыстрее вернуться в свой мир, в безопасность Ничего. И вот тут накатила паника. «Давай, — повторял я пытаясь усилием воли заставить компьютер работать.

— Давай, давай, ДАВАЙ! ДАВАЙ!» Я начал колотить по клавиатуре. Разбил пальцы. Вид собственной крови перепугал меня. Я никогда не занимался спортом в детстве, никогда не получал ссадин. Это было уже слишком. Я швырнул монитор об стену. Расплакался как ребенок, начал кричать, задыхаться. Меня тошнило, я обрыгал весь пол. Потом встал и двинулся, пошатываясь, к входной двери. Я не знал, что ищу, просто хотел выйти наружу. Открыл дверь и уставился в темноту.

— Вы не постучались к соседям?

— Нет. Странно, правда? Даже в момент нервного срыва страх общения был так велик, что обратиться к кому-то лично было под запретом. Я сделал пару шагов, поскользнулся и упал во что-то мягкое. Оно было холодное и склизкое, оставалось на руках, одежде. Оно воняло. Весь коридор вонял. Я вдруг понял, что слышу низкий равномерный скрип, словно кто-то тащится ко мне по коридору.

Я позвал: «Кто здесь?» В ответ прозвучал тихий, булькающий стон. Глаза начали привыкать к темноте. Я различил фигуру, крупную, человеческую, ползущую на животе. Меня словно парализовало, хотелось бежать, но в то же время узнать наверняка. Из моей квартиры на дальнюю стену падал узкий прямоугольник неяркого света. Когда неизвестный выполз на этот свет, я наконец увидел его лицо, совершенно невредимое, совершенно человеческое, только правый глаз болтался на ниточке, а левый был уставлен на меня. Булькающий стон превратился в придушенный скрежет. Я вскочил на ноги, прыгнул обратно в квартиру и захлопнул за собой дверь.

В голове прояснилось, наверное, в первый раз за много лет, и я вдруг понял, что чувствую запах дыма и слышу слабые крики. Я подошел к окну и распахнул занавески.

Кокуру поглотил ад. Пожары, разбитые машины… сиафу были везде. Я смотрел, как они разбивают двери, вламываются в квартиры, пожирают людей, скорчившихся в углах комнат или на балконах. Видел, как люди прыгали вниз, навстречу смерти, ломая ноги и позвоночники. Они лежали на асфальте обездвиженные и выли в агонии, а мертвые смыкали вокруг них кольцо. Человек в квартире прямо напротив моей пытался отбиться клюшкой для гольфа. Она сломалась о голову зомби, не причинив тому никакого вреда, потом пять других мертвяков повалили беднягу на пол.

И тут… стук в дверь. В мою дверь. Такое… (трясет кулаком) бум-бум-бум… снизу, около пола. Я слышал, как эта тварь стонет снаружи. Слышал и другие звуки, доносящиеся из соседних квартир. Мои соседи, люди, которых я старался избегать, чьи лица и имена едва помнил… Они кричали, умоляли, боролись и плакали. Я услышал голос молодой женщины этажом выше, зовущий кого-то по имени, умоляющий прекратить, но потом его поглотил хор стонов. Стук в мою дверь усилился. Присоединились другие сиафу. Я попытался забаррикадировать дверь мебелью из гостиной. Напрасно. В нашей квартире, по вашим стандартом, обстановка была довольной скудной. Дверь треснула. Я увидел, что она вот-вот слетит с петель. У меня оставалась всего пара минут, чтобы сбежать.

— Сбежать? Но если за дверью мертвецы…

— Из окна, вниз к соседям на балкон. Я решил связать веревку из простыней… (застенчиво улыбается) об этом рассказывал один отаку, который изучал побеги из американской тюрьмы. Тогда я в первый раз применил на практике свои запасы знаний.

К счастью, полотно выдержало. Я вылез из квартиры и начал спускаться на этаж ниже. Мышцы тут же свело. Я никогда не уделял им должного внимания, и теперь они мне мстили. Я изо всех сил пытался контролировать свои движения и не думать о том, что нахожусь на девятнадцатом этаже. Дул жуткий ветер, горячий и сухой от пожаров. Меня подхватило и ударило об стену. Я отлетел от бетона и едва не выпустил из рук «веревку». Потом почувствовал, что ноги наткнулись на перила балкона, собрал все свое мужество расслабился и спустился еще на пару оставшихся футов, я приземлился на пятую точку, задыхаясь и кашляя от дыма. До меня долетели звуки из моей квартиры наверху: мертвецы разбили дверь. Я посмотрел на свой балкон и увидел голову. Одноглазый сиафу протискивался в дыру между перилами и балконным полом. На мгновение он повис — наполовину внутри, наполовину снаружи, потом дернулся ко мне и свалился вниз. Я никогда не забуду, как он тянулся ко мне, даже падая… Эта жуткая картинка — мертвяк застыл в воздухе с протянутыми руками, глазное яблоко на лбу…

Я услышал, как остальные сиафу стонут наверху, и повернулся взглянуть, нет ли их в этой квартире. К счастью, входная дверь оказалась забаррикадирована, как моя. Но в нее никто не стучал снаружи. Меня успокоил и слой пепла на ковре. Глубокий и ровный слой, здесь никто не ходил несколько дней. На миг мне показалось, что я там один, но почувствовался запах.

Я отодвинул дверь в ванную комнату и отшатнулся — в лицо ударило невидимое гнилостное облако. В ванне лежала женщина. Она пустила себе кровь, резала вдоль артерий, чтобы уж наверняка. Ее звали Рэйко. Единственная, с кем я пытался познакомиться. Она была дорогой «хозяйкой» в клубе для иностранных бизнесменов. Я часто представлял, как она выглядит без одежды. Теперь увидел.

Странно, больше всего меня беспокоило, что я не знаю никаких заупокойных молитв. Я забыл те, которым пытались меня научить бабушка с дедушкой, отбросил их как устаревшие данные. Стыдно так отдаляться от собственного наследия. Я мог только стоять там как идиот и шептать неловкие извинения за то, что беру ее простыни.

— Простыни?

— Нужна была новая веревка. Я знал, что долго там не продержусь. Находиться водном помещении с трупом опасно для здоровья, к тому же неизвестно, когда сиафу почувствуют мое присутствие и начнут крушить баррикаду. Надо было выбраться из здания, из города и, если повезет, из Японии. Я еще не придумал точного плана. Знал только, что надо спускаться, по этажу за раз, пока не спрыгну на улицу. Я прикинул, что в квартирах можно запастись необходимыми вещами. Как бы ни был опасен спуск по веревке из простыней, в коридорах и на лестницах, которые почти наверняка кишели сиафу, еще хуже.

— Разве на улице вас не ждали новые опасности?

— Нет, там я как раз мог успокоиться. (Замечает выражение моего лица). Нет, правда. Это я понял еще в сети. Живые мертвецы передвигаются медленно, от них легко убежать или даже уйти. В здании меня могли зажать в каком-нибудь углу, а на открытом воздухе вариантов было бесконечное множество. К тому же, как я узнал из рапортов выживших, хаос полноценной вспышки эпидемии в действительности может послужить мне на руку. Когда сиафу отвлекаются на такое количество других перепуганных дезорганизованных людей, с чего они вообще станут обращать на меня внимание? Если смотреть, куда идешь, не снижать скорость, избегать колес удирающих автомобилей и уклоняться от шальных пуль, есть хороший шанс продраться через хаос улиц внизу. Проблема в том, чтобы туда попасть.

Спуск занял три дня. Отчасти в этом оказалась виновата моя позорная физическая выносливость. Тренированному атлету и то пришлось бы несладко с импровизированной веревкой из простыней, а уж мне и подавно. Оглядываясь назад, удивляюсь, как я не сорвался навстречу смерти и не подхватил инфекцию, учитывая все мои ссадины и царапины. Организм держался на адреналине и болеутоляющих. Я вымотался, перенервничал и жутко хотел спать. Отдохнуть в привычном смысле не удавалось. Когда темнело, я придвигал все, что мог, к дверям, забивался в угол, плача, лечил свои раны, проклиная слабость тела, пока небо опять не светлело. Однажды ночью мне удалось сомкнуть глаза, даже задремать на пару минут, но тут в дверь начали колотить сиафу, и я выскочил в окно. Остаток ночи пришлось провести на балконе соседней квартиры. Стеклянная дверь была заперта, а у меня не хватило сил ее выбить.

Была и еще одна причина задержки — навязчиво-маниакальная жажда отаку найти все необходимое для выживания, и не важно, сколько времени это займет. В сети меня научили, какое оружие, одежду, пищу и лекарства брать. Оставалось найти все это в многоквартирном доме, где жили в основном офисные служащие.

(Смеется).

— Забавно же я, наверное, выглядел, съезжая по веревке из простыней в деловом костюме и с ярко-розовым винтажным рюкзаком Рэйко от «Хэлло Китти». Я потратил много времени, но к третьему дню нашел почти все. Все, кроме оружия.

— Ничего не подошло?

— (Улыбается). Это не Америка, где огнестрельного оружия больше, чем людей. Доказанный, кстати, факт: отаку из Кобэ выкрал эту информацию прямо из вашей Национальной стрелковой ассоциации.

— Я имел в виду инструменты: молоток, монтировка…

— Какой «белый воротничок» станет сам заниматься ремонтом? Я подумал о клюшке для гольфа — их было навалом — но вспомнил горький опыт человека из квартиры напротив. Мне, правда, попалась алюминиевая бейсбольная бита, но ею столько пользовались, что она совсем погнулась и была бесполезна против сиафу. Я смотрел везде, поверьте, но ничего достаточно твердого, тяжелого или острого, чем можно обороняться, не нашел. Я уже подумал, что на улице мне повезет больше — вдруг попадется дубинка мертвого полицейского или даже солдатская винтовка.

Эти мысли едва не стоили мне жизни. Я был в четырех этажах от земли, болтался почти на конце веревки. Каждый раз я вязал веревку так, чтобы хватило на несколько этажей. Оставался последний этап. План отхода уже был готов: приземлиться на балкон четвертого этажа, влезть в квартиру, взять новые простыни (к тому времени я уже бросил искать оружие), соскользнуть на землю, стащить мотоцикл получше (хотя я не представлял, как на нем ездить) — и унестись вдаль, словно какой-нибудь босодзоку[53]из старых добрых времен. Может, даже прихватить по пути девчонку-другую. (Смеется). Голова уже еле соображала. Если бы даже первая часть плана сработала и я добрался до земли в том состоянии… ну, главное, что не добрался.

Я приземлился на балконе четвертого этажа, обернулся к стеклянной двери и столкнулся лицом к лицу с сиафу. Это был молодой человек, лет двадцати, в порванном костюме. Ему откусили нос, и он скользил окровавленным лицом по стеклу. Я отпрыгнул, схватил веревку и попытался залезть обратно наверх. Руки не повиновались совершенно. В отчаянии я начал раскачиваться из стороны в сторону, надеясь оттолкнуться от стены и перебраться на соседний балкон. Стекло разбилось, и сиафу потянулся к моим ногам. Я рванулся что было сил… и промазал.

Я разговариваю с вами сейчас только потому, что, падая, случайно попал на балкон ниже того, к которому примеривался. Я опустился на ноги, по инерции пробежал вперед и чуть не свалился вниз с другого конца балкона. Потом проковылял в квартиру и тут же огляделся в поисках сиафу. В гостиной было пусто, из мебели только маленький традиционный столик, придвинутый к двери. Хозяин, наверное, тоже совершил самоубийство. Я не чувствовал гнилостного запаха, потому решил, что он выбросился из окна. Одного понимания, что я один, одной небольшой дозы облегчения хватило, чтобы ноги мне изменили. Я сполз по стене гостиной, почти теряя сознание от усталости. На противоположной стене висела коллекция фотографий. Хозяин квартиры был стар: судя по фотографиям, он провел очень насыщенную жизнь. Большая семья, много друзей, поездки в самые интересные и экзотические места по всему миру. Я никогда даже не мечтал о том, чтобы выбраться из собственной комнаты, не говоря уже о таком стиле жизни. Я пообещал себе если мне будет дано выбраться из этого кошмара, я не просто выживу, я буду жить!

Взгляд упал на еще один предмет в комнате, камидана традиционное синтоистское святилище. На полу рядом что-то лежало, наверное, записка самоубийцы, которую, должно быть, сдуло ветром, когда я вошел. Оставлять ее так не хотелось. Я похромал через комнату и нагнулся, чтобы поднять бумажку. Во многих камидана есть маленькое зеркальце в центре. Краем глаза я заметил, как кто-то выходит из спальни.

Всплеск адреналина, и я мигом развернулся. Старик покачивался на месте. Судя по его виду, он ожил совсем недавно. Старик протянул ко мне руки, я отшатнулся. У меня еще тряслись ноги, и он сумел поймать меня за волосы. Я извернулся, пытаясь высвободиться. Мертвяк подтянул мою голову ко рту. Для своего возраста старик был удивительно силен, даже сильнее меня. Но кости оказались хрупкими, я услышал треск, когда схватился за руку, державшую меня за волосы. Я пнул его в грудь, он отлетел, сломанная рука оторвалась совсем и повисла у меня на волосах. Мертвяк стукнулся о стену, фотографии упали, осыпав его стеклянными осколками. Он зарычал и снова двинулся ко мне. Я попятился, напрягся и схватил его за вторую руку. Потом завел ее мертвяку за спину, сжал его загривок и с ревом, которого никогда от себя не ожидал, толкнул сиафу на балкон и выбросил его на улицу. Он упал на асфальт лицом вверх, не переставая шипеть на меня, несмотря на разбитое тело.

В дверь внезапно застучали. Нашу возню услышали другие сиафу. Теперь я действовал на инстинкте. Заскочил в спальню старика и принялся срывать простыни с кровати. Прикинул, что много их не понадобится, всего натри этажа, и вдруг… я застыл, как те, на фотографии. Вот что привлекло мое внимание, один последний снимок на голой стене его спальни. Черно-белое, шероховатое семейное фото. Мать, отец, маленький мальчик и скорее всего тот самый старик в молодости, в военной форме. Он что-то сжимал в руке: у меня едва не остановилось сердце, когда я понял, что именно. Я поклонился человеку на фотографии и едва не со слезами на глазах сказал: «Аригато».

— Что было у него в руке?

— Я нашел его на дне сундука в спальне, под стопками связанной бумаги и потрепанными остатками военной формы со снимка. Ножны были зеленые, акулья кожа на рукояти стерлась, но сталь клинка… ярче серебра, не заводская штамповка… легкий полукруглый изгиб и длинный прямой конец. Плоские широкие линии, складывающиеся в кику-суи, императорскую хризантему, и настоящая, не травленная кислотой река окаймляли закаленное лезвие. Изысканная работа, и явно выкован для боя.

(Я показываю на меч рядом с ним. Тацуми улыбается).

 

Киото, Япония

 

Сэнсэй Томонага Идзиро точно узнает, кто я, за несколько секунд до того, как я вхожу в комнату. Я определенно хожу, пахну и даже дышу как американец. Основатель японского Татенокаи, или «Общества защиты», приветствует меня поклоном и рукопожатием, потом приглашает сесть перед ним. Кондо Тацуми, заместитель сэнсэя, делает нам чай, потом садится рядом со старым хозяином. Томонага начинает интервью с извинений за неудобства, которые мне может причинить его внешний вид. Безжизненные глаза сэнсэея не видят с раннего юношества.

— Я хибакуся. Я потерял зрение в 11.02 девятого августа 1945 года по вашему календарю. Я стоял на горе Компира, наблюдал за возможной угрозой с воздуха вместе с несколькими ребятами из своего класса. В тот день было облачно, так что я скорее услышал, чем увидел Б-29, пролетающий низко над головой. Один-единственный Бсан, возможно, разведчик, даже докладывать не о чем. Я едва не рассмеялся, когда мои одноклассники попрыгали в щель, и не сводил глаз с долины Ураками, надеясь разглядеть американский бомбардировщик. Вместо него я увидел вспышку, а дальше — темнота.

В Японии хибакуся, «выжившие после бомбардировки» занимали отдельное место на социальной лестнице. К нам относились с сочувствием и печалью: жертвы и герои, символы трагического прошлого. Но как человеческие существа мы являлись нечем иным, как изгоями. Ни одна семья не одобрила бы брак своего ребенка с одним из нас. Хибакуся были нечистой кровью в незапятнанном генетическом он-сене[54]Японии. Я глубоко переживал позор: не просто хибакуся, но обуза из-за своей слепоты.

Я слышал, как за окнами санатория мои соотечественники борются за восстановление нашей страны. А чем помогал им я? Ничем!

Столько раз я пытался найти работу, пусть мелкую и незначительную. Никто меня не брал. Но все же я — хибакуся, и я узнал столько вежливых способов отказа. Брат умолял меня переехать к нему, заверяя, что они с женой могут позаботиться обо мне и даже найти какую-нибудь «полезную» работу по дому. Для меня это было даже хуже санатория. Он только вернулся из армии, и они пытались завести еще одного ребенка. Навязываться им в такой момент казалось немыслимым. Конечно, я думал о самоубийстве. Даже сделал несколько попыток. Но что-то меня останавливало, каждый раз удерживая руку, тянувшуюся за горстью таблеток или осколком стекла. Я считал это слабостью, чем же еще? Хибакуся, паразит, а теперь еще и позорный трус. В те дни не было предела моему стыду. Как сказал император в своей капитуляционной речи перед народом, я действительно «терпел нестерпимое».

Я покинул санаторий, ничего не сказав брату. Не знал, куда направляюсь, только бы подальше от жизни, от воспоминаний, от себя. Я скитался, просил милостыню… у меня больше не оставалось чести, чтобы ее потерять… пока не осел в Саппоро, на острове Хоккайдо. Эта холодная северная пустыня всегда была самой малонаселенной префектурой Японии, а с потерей Сахалина и Курил стала, как говорят на Западе, крайней точкой.

В Саппоро я познакомился с садовником-айном, Ота Хидеки. Айны — старейшее население Японии, на социальной лестнице они стоят даже ниже корейцев.

Наверное, поэтому он пожалел меня. Еще один отверженный племенем Ямато… Возможно, ему некому было передать свои умения. Его сын так и не вернулся из Маньчжурии. Ота-сан работал в «Акакадзэ», бывшем роскошном отеле, который теперь служил центром для японских репатриантов из Китая. Вначале администрация жаловалась, что у них нет средств нанимать еще одного садовника. Ота-сан платил мне из собственного кармана. Он был моим учителем и единственным другом, а когда он умер, я хотел последовать за ним. Но… каков трус! Я не мог себя заставить. Вместо этого продолжал существовать, тихо копался в земле, пока «Акакадзэ» превращался из репатриационного центра в роскошный отель, а Япония из побежденных руин в экономическую супердержаву.

Я все еще работал в «Акакадзэ», когда узнал о первых японских вспышках эпидемии. Я подрезал живую изгородь возле ресторана и подслушал разговор гостей об убийствах в Нагумо. По их словам, какой-то человек убил собственную жену, а потом набросился на тело и стал его пожирать подобно дикой собаке. Тогда я в первый раз услышал термин «африканское бешенство». Я решил не обращать внимания и продолжил работу, но на следующий день разговоров стало больше, больше приглушенных голосов на лужайке и возле бассейна. Нагумо не шел ни в какое сравнение с более серьезной вспышкой в больнице «Сумитомо» в Осаке. А на следующий день это случилось в Нагоя, Сендаи, Киото… Я пытался выбросить страшные разговоры из головы. Мне и так пришлось уехать на Хоккайдо, чтобы сбежать от мира, доживать дни в позоре и бесславии.

Голос, наконец убедивший меня в опасности, принадлежал менеджеру отеля, чопорному деловому служащему. После вспышки заболевания в Хиросаки он собрал персонал чтобы опровергнуть раз и навсегда эти нелепые слухи о восстающих из мертвых тварях. Мне приходилось полагаться только на слух, но когда человек открывает рот, о нем уже можно сказать все. Господин Сугавара выговаривал слова слишком тщательно, особенно твердые согласные. Он изо всех сил пытался скрыть заикание, когда-то уже побежденное, но угрожающее проявиться в тревожный миг. Я уже наблюдал действие этого защитного механизма у невозмутимого на вид Сугавара-сана, первый раз во время землетрясения девяносто пятого года, потом в девяносто восьмом, когда Северная Корея запустила по нам «учебную» ракету среднего радиуса действия, способную нести ядерный заряд. Тогда в речи Сугавара-сана напряжение едва ощущалось, а теперь оно визжало громче сирен воздушной тревоги из моей юности.

Итак, во второй раз в жизни я сбежал. Я хотел предупредить брата, но прошло столько времени… я не представлял, как до него добраться, да и жив ли он вообще. Это был последний и, наверное, величайший из моих бесчестных поступков, тяжелейшее бремя, которое придется нести до смерти.

— Почему вы сбежали? Боялись за свою жизнь?

— Конечно, нет! Я с радостью бы встретил смерть! Умереть, положить конец страданиям — даже слишком хорошо… А боялся я, как прежде, стать обузой для окружающих. Тормозить кого-то, занимать ценное пространство, подвергать угрозе чужие жизни, если люди попытаются спасти слепого старика… а вдруг слухи о восставших мертвецах правда? Вдруг я заражусь, сам стану мертвяком и начну бросаться на соотечественников? Нет, обесчещенного хибакуся ждет другая судьба. Если мне суждено умереть, я умру так же, как жил. Забытый, в одиночестве.

Я ушел ночью и стал пробираться на попутках на юг по скоростной хоккайдской автостраде. С собой взял только бутылку воды, смену белья и икупасуй,[55]длинную и плоскую лопатку, похожую на шаолиньский заступ, с давних пор служившую мне тростью. В те дни ездило еще довольно много машин — нефть поступала из Индонезии и из Залива, — так что многие водители соглашались меня подвезти. С каждым из них разговор неизменно склонялся к кризису: «Вы слышали, что мобилизовали войска самообороны? Правительству придется объявить чрезвычайное положение. Слышали о вспышке эпидемии прошлой ночью прямо здесь, в Саппоро?» Никто не знал, что нам принесет завтра, как далеко зайдет бедствие или кто станет следующей жертвой, но с кем бы я ни говорил и каким бы напуганным ни был голос моего собеседника, все заканчивали словами: «Ноя уверен, власти скажут нам, что делать». Один водитель грузовика заявил: «Надо только терпеливо ждать и не создавать паники». Это был последний человеческий голос, который я слышал. На следующий день я удалился от цивилизации, поселившись в горах Хиддака.

Я очень хорошо знаю этот национальный парк. Ота-сан привозил меня туда каждый год собирать сансаи, дикие овощи, которые привлекают внимание ботаников, путешественников и шеф-поваров изысканных ресторанов со всей Японии. Как человек, часто встающий посреди ночи и точно знающий расположение каждого предмета в темной спальне, я знал каждую реку, каждый камень, каждое дерево и клочок моха, знал даже каждый онсен, который бил из-под земли, и потому никогда не испытывал недостатка в горячей минеральной воде для омовения. Каждый день я говорил себе: «Здесь лучшее место для того, чтобы умереть, скоро со мной произойдет несчастный случай, упаду где-нибудь или заболею, подхвачу какую-нибудь заразу или съем ядовитый корень, а может, совершу наконец-то благородный поступок и вовсе перестану есть». И все же каждый день я добывал себе пищу и мылся, тепло одевался и соблюдал осторожность. Я так желал смерти — и все равно делал так, чтобы она не пришла.

Я не мог знать, что происходите моей страной. Слышал далекие звуки, стрекот вертолетов, рев истребителей, спокойный гул гражданских самолетов. Возможно, я ошибся, думал я. Наверное, кризис закончился. Мне казалось, что власти победили, и опасность растаяла как дым. Может, результатом моего поспешного бегства стало всего лишь появление вакантного рабочего места в Акакадзэ, и однажды утром меня разбудят лающие голоса разозленных туристов, смех и шепот школьников, выбравшихся на прогулку. И действительно, однажды утром кое-что прервало мой сон, но это была не кучка веселых учеников… нет, и не один из них.

Это был медведь, один из многих крупных бурых хигума, бродящих по лесам Хоккайдо. Хигума мигрировали с полуострова Камчатка и обладали свирепостью и могучей силой своих сибирских собратьев. Мой гость обладал чудовищными размерами, я понял это по его оглушительному дыханию, прикинув, что медведь находился не более чем в четырех-пяти метрах от меня. Я медленно поднялся; страха не было. Рядом лежала икупасуй — единственное, что я мог использовать в качестве оружия, если бы захотел, и она стала бы достойной защитой.

— Но вы не захотели.

— Нет. Ко мне не просто пришел какой то голодный хищник. Это была судьба. Встреча казалась уготованной ками.

— Кто такой Ками?

— Что такое ками. Ками — духи, которые наполняют каждую грань нашего существования. Мы молимся им, почитаем их, надеемся умилостивить и получить их благословение. Ками побуждали японские корпорации освещать место, где будет строиться фабрика, а японцев моего поколения — поклоняться императору, словно богу. Ками — фундамент синто, в прямом смысле «Путь Богов», а поклонение природе — один из его древнейших и святейших принципов.

Вот почему я верил, что в тот день вершится божественная воля. Удалившись в дикие места, я осквернил чистоту природы. Обесчестив себя, семью, страну, я совершил последний шаг и обесчестил богов. И они послали палача сделать то, на что я не решался столько времени: очистить меня от скверны. Я поблагодарил богов за их милость. Я плакал, готовясь к удару.

Но он так и не последовал. Медведь затаил дыхание, а потом высоко, почти по-детски заскулил.

«Что с тобой? — спросил я трехсоткилограммового хищника. — Давай прикончи меня!»

Медведь продолжал скулить как напуганная собака, потом рванул в сторону, будто зверь, за которым гонятся охотники. Вот тогда я услышал стон, повернулся, прислушался. Судя по высоте, на которой находился рот мертвяка, он был выше меня. Я услышал, как одна нога твари волочится по мягкой влажной земле, а из глубокой раны в груди вырывается воздух.

Я услышал, как мертвяк потянулся ко мне, застонал и схватил пустой воздух. Я сумел уклониться от неуклюжей твари и подхватил икупасуй. Я сосредоточился на том месте, откуда исходил стон. Стремительно ударил. Тварь упала на спину, и я победно закричал «Банзай!».

Трудно описать мои чувства в тот момент. Ярость проснулась в сердце, сила и смелость уничтожили стыд, как солнце прогоняет ночь с неба. Я вдруг понял, что боги мне благоволят. Медведь был послан, чтобы предупредить меня, а не убить. Тогда я еще не понимал причины, но знал, что должен дожить до того дня, когда эта причина мне откроется.

Следующие несколько месяцев я занимался одним: выживал. Я мысленно разделил горную цепь Хиддака на несколько сотен ти-тай.[56]В каждой ти-тай имелась зона безопасности — дерево или высокая плоская скала — место, где я мог спокойно поспать без угрозы нападения. Спал всегда днем, а ночью добывал себе пищу и охотился. Я не знал, зависят ли твари от зрения так же, как люди, но не собирался давать им ни малейшего преимущества.[57]

Потеряв зрение, я приучился ходить, сохраняя неусыпную бдительность. Зрячие принимают ходьбу как должное. Почему же они спотыкаются о то, что прекрасно видят? Дело не в глазах, а в голове, в ленивом мыслительном процессе, испорченном годами зависимости от зрительного нерва. Для таких, как я, все по-другому. Мне с детства приходилось быть готовым к возможной опасности, ходить внимательно, следить за собой. Добавилась еще одна опасность, ну и ладно. За раз я делал не более пары сотен шагов, потом останавливался, слушал и нюхал ветер, иногда даже прикладывал ухо к земле. Этот способ никогда меня не подводил. Меня ни разу не застали врасплох.

— А ориентация на больших расстояниях не была проблемой? Вы ведь не могли увидеть нападающего за несколько миль.

— Благодаря моему ночному образу жизни, зрение не играло большой роли в охоте за мной, и любая тварь, находящаяся за несколько километров, была не большей угрозой для меня, чем я для нее. Не стоило беспокоиться, пока мертвяки не переступали порога некоего «круга обнаружения», определяющего максимальное расстояние чувствительности моих ушей, носа, пальцев рук и ног. В лучшие дни, при хороших условиях и благоволении Фудзин,[58]этот круг растягивался на полкилометра. В худшие — сокращался до тридцати или пятидесяти шагов. Такое случалось очень редко, только когда я по-настоящему гневил ками, хотя и не представляю чем. Зомби оказывали мне большую любезность, всегда предупреждая о нападении.

Стоны, которые издавали мертвяки, завидев добычу, не только сигнализировали об их появлении, но и указывали мне направление, дальность и точное положение нападающего. Я слышал стон, несущийся над холмами, и знал, что примерно через полчаса один из живых мертвецов нанесет мне визит. В такие минуты я останавливался и терпеливо готовился к нападению. Клал на землю свой узел, разминал руки и ноги, иногда даже находил место, где можно тихо посидеть и предаться медитации. Я никогда не забывал поклониться и поблагодарить их за любезное предупреждение. Мне было почти жаль безмозглых тварей, которые проделали такой путь, медленно и методично, только чтобы окончить его с раскроенным черепом или разрубленной шеей.

— Вы всегда убивали врага с первого удара?

— Всегда.

(Делает взмах воображаемой икупасуй).

— Выпад вперед, никаких поворотов. Вначале я целился в основание шеи. Потом, поднабравшись опыта, начал бить сюда…

(Дотрагивается ребром ладони до впадины между лбом и носом).

— Немного труднее, чем просто отрубить голову, там толстая прочная кость, но зато уничтожается мозг, тогда как при обезглавливании нужен еще один удар.

— А если нападающих было много? Приходилось хуже?

— Да, вначале. Когда их стало больше, меня часто окружали. Первые битвы были… «нечистыми». Должен признать, я позволил эмоциям возобладать над разумом. Я был тайфуном, а не ударом молнии. Во время одной рукопашной в Токати-дакэ я прикончил сорок одного за сорок одну минуту. Потом две недели отстирывал одежду от телесных жидкостей. Позже, начав проявлять тактическую изобретательность, я стал призывать богов на поле боя. Уводил группы мертвяков к основанию высокой скалы, где мог проламывать им черепа, бросая камни сверху. Отыскивал даже утесы, на которые они могли взобраться следом за мной, не все сразу, вы понимаете, а по одному, а потом сбрасывал их обратно на острые выступы внизу. Я не забывал поблагодарить духа каждого камня, каждого утеса или водопада, который уносил их к тысячеметровому обрыву. К последнему способу я прибегал редко. Слишком долго и трудно было спуститься вслед за телом.

— Вы спускались за телом?

— Чтобы его похоронить. Я не мог позволить им осквернять поток. Это было бы… неправильно.

— Вы хоронили все тела?

— Все до единого. В тот раз, после Токати-дакэ, я копал могилы три дня. Головы всегда отделял от тела, обычно я их просто сжигал, но потом бросал в кратер вулкана, где гнев Оямацуми[59]очищал их от скверны. Я не до конца понимал, отчего это делаю. Просто мне казалось правильным отделить источник зла.

Ответ пришел накануне моей второй зимы в изгнании. Я проводил последнюю ночь в ветвях высокого дерева и собирался вернуться в пещеру, где провел предыдущую зиму. Только я устроился поудобнее в ожидании, когда меня убаюкает предрассветное тепло, как услышал звук шагов, слишком быстрых и энергичных для твари. Фудзин был милостив в ту ночь. Он принес человеческий запах. Я уже давно заметил, что живые мертвецы лишены запаха. Да, есть легкий намек на гниль, иногда довольно ощутимый, если труп давно разлагался или прожеванное мясо провалилось через кишки в нижнее белье. Но в остальном живые мертвецы отдавали «вонью без запаха», как я это называю. Они не потели, не мочились и не выделяли фекалии в обычном понимании. У них не было даже бактерий в животе и во рту, которые портят дыхание живых людей. К двуногому животному, которое быстро приближалось к моему дереву, это не относилось. Зубы, тело, одежду явно не чистили долгое время.

Было еще темно, и он меня не заметил. Я понял, что дорога приведет его прямо под мое дерево и тихо, осторожно приник к ветвям. Кто его знает, вдруг он враждебно настроен, безумен или даже недавно укушен. Я не собирался рисковать.

(Тут к повествованию присоединяется Кондо).

Кондо: Он свалился на меня, не успел я и глазом моргнуть. Мой меч полетел в сторону, ноги подогнулись.

Томонага: Я прыгнул ему на загривок, стараясь не причинить сильного вреда, но вышибить дух из его хлипкого, голодного тела.

Кондо: Он перевернул меня на живот, лицом в землю, уперев свой странный жезл мне в шею.

Томонага: Я велел ему лежать тихо, пригрозив, что убью, если он шевельнется.

Кондо: Я пытался говорить, хватая ртом воздух и кашляя, хотел сказать, что даже не заметил его и хочу просто идти дальше своей дорогой.

Томонага: Я спросил, куда он направляется.

Кондо: Я ответил, что в Немуро, главный эвакуационный порт на Хоккайдо, где мог еще остаться транспорт, какое-нибудь рыболовное судно или еще что… только бы добраться до Камчатки.

Томонага: Я не понял и велел ему объяснить.

Кондо: Я рассказал все — об эпидемии, об эвакуации. Плакал, говоря, что Япония оставлена, что Япония погибла.

Томонага: И вдруг меня осенило. Я понял, зачем боги отобрали у меня зрение, почему отправили меня на Хоккайдо учиться тому, как заботиться о земле, и почему прислали меня медведя, чтобы предупредить об опасности.

Кондо: Он засмеялся, отпустив меня и помогая стряхнуть грязь с одежды.

Томонага: Я сказал ему, что Япония не покинута — во всяком случае, не теми, кого боги избрали ей в садовники.

Кондо: Вначале я не понял…

Томонага: И я объяснил: как и любой сад, Япония не должна засохнуть и умереть. Мы будем о ней заботиться, сохранять, истреблять заразу, которая поразила и осквернила ее, восстанавливать красоту и непорочность ради того дня, когда дети вернутся к ней.

Кондо: Я посчитал его сумасшедшим, о чем и заявил прямо ему в лицо. Двое против миллионов сиафу?

Томонага: Я вручил ему обратно меч, чей вес и баланс показались мне знакомыми. Я сказал: пусть даже перед нами встанут пятьдесят миллионов чудовищ, но перед этими чудовищами будут стоять боги.

 

Сьенфуэгос, Куба

 

Сережа Гарсиа Альварес предлагает встретиться в его кабинете. «Оттуда потрясающий вид, — обещает он. — Вы не разочаруетесь». Расположенный на шестьдесят девятом этаже здания строительной организации «Мальпика», второго по высоте строения на Кубе после башен «Хосе Марти» в Гаване, угловой офис сеньора Альвареса выходит на сверкающую столицу и шумную гавань внизу. Это «магический час» для энергетически независимых зданий, подобных «Мальпике», время, когда его фотогальванические окна улавливают лучи заходящего солнца, приобретая почти неуловимый пурпурный оттенок. Сеньор Альварес прав. Я не разочарован.

— Куба выиграла войну с зомби. Возможно, это не слишком скромное заявление, учитывая, что случилось с другими странами, но только посмотрите, где мы были двадцать лет назад и где мы сейчас.

До кризиса мы жили в псевдоизоляции, хуже, чем в разгар холодной войны. По крайней мере во времена моего отца можно было рассчитывать на экономическую помощь Советского Союза и стран СЭВ. Однако после падения коммунистического блока нас постоянно и во всем ограничивали. Продукты по карточкам, топливо по карточкам… я бы сравнил это разве что с Великобританией во время блицкрига.

Подобно этому осажденному острову, мы тоже жили под темным облаком вездесущего врага.

Американская блокада, пусть и не такая строгая, как во время холодной войны, все-таки душила нашу экономику. США наказывали любую страну, которая пыталась завязать с нами свободную и открытую торговлю. Но какой бы успешной ни была стратегия американцев, самый большой ее триумф позволял Фиделю использовать северного притеснителя как предлог, чтобы оставаться у власти.

«Видите, как тяжело вам живется, — говорил он. — Это все из-за блокады, это все из-за янки, и без меня они бы прямо сейчас штурмовали наши берега!»

Он был восхитителен, лучший из сынов Макиавелли. Фидель знал, что мы его никогда не сбросим, пока враг стоит у наших ворот. Так мы и терпели трудности и гнет, длинные очереди и приглушенные разговоры. В такой Кубе я вырос, это единственная Куба, которую я мог представить. Пока не начали появляться мертвяки.

Случаев было мало, их тут же ликвидировали. Китайские беженцы и пара европейских бизнесменов. Въезд из США был практически запрещен, поэтому нас миновал удар первой волны массовых переселений. Репрессивная природа нашего общества позволила правительству препятствовать распространению инфекции. Поездки внутри страны запретили, мобилизовали регулярные войска. Благодаря высокому проценту врачей на душу кубинского населения, наш вождь узнал истинную природу заразы в считанные недели после доклада о первой вспышке эпидемии.

К Великой Панике, когда мир наконец-то увидел кошмар, ломящийся к нему в двери, Куба уже подготовилась к войне.

Одно только островное расположение спасло нас от опасности крупномасштабного наплыва по суше. Наши мертвяки пришли с моря. Армада лодочников. Они не только приносили с собой заразу, как происходило по всему миру, но и считали, что могут управлять своим новым домом как современные конкистадоры.

Взгляните, что случилось в Исландии, довоенном рае, таком безопасном, что там даже не считали нужным содержать свою армию. Что могли сделать исландцы, когда ушли американские военные? Как было остановить поток беженцев из Европы и с запада России? Неудивительно, что когда-то идиллический ледяной рай превратился в котел замерзшей крови, отчего и по сей день это наиболее зараженная «белая» зона на планете. На их месте могли быть мы, если бы нам не подали пример братья с более мелких карибских островов.

Эти мужчины и женщины, от Антильи до Тринидада, могут с гордостью занять место величайших героев войны. Они первыми истребили множественные вспышки эпидемии, потом, едва переведя дух, отразили атаку не только зомби из моря, но и нескончаемый поток захватчиков-людей. Они пролили кровь, освободив от этого нас. Заставили наших потенциальных латифундистов-поработителей пересмотреть свои планы и задуматься: если кучка гражданских, вооруженных лишь пистолетами и мачете, могут так яростно защищать свою родину, что ожидает их на берегах страны, где есть все, начиная от танков до радиоуправляемых противокорабельных ракет?

Естественно, обитатели Малых Антильских островов сражались не за интересы кубинского народа, но их жертвы дали нам роскошную возможность ставить свои условия. Любого, кто искал убежища, встречали пословицей: «В чужой монастырь со своим уставом не ходят».

Не все беженцы были янки, нам достались и латиноамериканцы, и африканцы, и жители Западной Европы, особенно Испании. Я познакомился с несколькими до войны, милые люди, вежливые, совсем непохожие на восточных немцев моей юности, которые, бывало, бросали в воздух пригоршню конфет и смеялись, когда мы, дети, бросались за ними как крысы.

Но большая часть лодочников приплывала из США. Каждый день — на больших кораблях или частных суденышках, иногда даже на самодельных плотах, которые вызывали у нас ироническую улыбку. Столько народа, около пяти миллионов, почти половина нашего островного населения… Они тут же попадали под действие правительственной программы «карантинного переселения».

Я бы не стал называть центры для временного проживания переселенцев тюремными лагерями. Они не сравнятся с тем, что пришлось пережить нашим политическим диссидентам. У меня был приятель, которого обвинили в гомосексуализме. Его рассказы о тюрьме не могут сравниться с условиями жизни прибывших во время Великой Паники.

Но жить там было нелегко. Всех беженцев, независимо от их прежнего статуса и рода занятий, отправляли работать — по двенадцать—четырнадцать часов в сутки — в поле, выращивать овощи там, где когда-то были государственные сахарные плантации. Но климат был на их стороне. Температура падала, небо темнело. Мать-природа оказалась добра к ним. Но не стражники.

«Радуйся, что жив, — кричали они после каждого шлепка или тычка. — Будешь жаловаться, отправим тебя к зомби!»

В каждом лагере ходили слухи об ужасных ямах с зомби, куда бросали смутьянов. Госбезопасность даже внедряла своих агентов среди простого населения, чтобы те рассказывали, будто лично наблюдали, как людей опускают головой вниз в котлованы, кишащие упырями. Это делалось, чтобы держать всех в узде, понимаете, ни капли правды… хотя… рассказывают о «белых с Майями». Большую часть американских кубинцев приняли домой с распростертыми объятиями. У меня самого были родственники, жившие в Дайтоне, которые едва унесли ноги с материка. Слез от стольких воссоединений в первые, суматошные дни хватило бы на целое Карибское море. Но первая волна послереволюционных иммигрантов — это богатая элита, которая преуспевала при старом режиме и остаток жизни провела, стараясь перевернуть с ног на голову все, что ради чего мы так трудились. Что касается этих аристократов… Я не говорю, что есть доказательства, будто этих любителей «Бакарди» взяли за их толстые задницы и бросили упырям… Но если так, пусть в аду лижут яйца Батисте.

(Тонкая удовлетворенная улыбка трогает его губы).

— Конечно, мы не могли в действительности подвергать такому наказанию ваших людей. Слухи и угрозы — одно дело, но действие… если слишком сильно давить на народ, на любой народ, есть риск спровоцировать бунт. Пять миллионов восставших янки? Немыслимо. И так уже слишком много военных задействовано в охране лагерей, и это оказалось явным успехом вторжения янки на Кубу.

У нас просто не хватало людей, чтобы сторожить пять миллионов пленных и почти четыре тысячи километров побережья. Мы не могли вести войну на два фронта. Поэтому было принято решение распустить лагеря и позволить десяти процентам янки работать по другую сторону колючей проволоки по специальной программе условного заключения. Эти люди делали работу, от которой отказывались кубинцы — поденщики, мойщики посуды, дворники. Хотя денег им почти не платили, рабочие часы учитывали по системе баллов, которые позволяли выкупить на свободу других задержанных.

Это была оригинальная идея — ее предложил какой-то кубинец из Флориды. Лагеря опустели за шесть месяцев. Вначале правительство пыталось следить за всеми переселенцами, но вскоре это оказалось невозможным. В течение года они полностью интегрировались, стали нортекубанос, внедрившись во все ячейки нашего общества.

Официально лагеря создавались, чтобы сдержан, распространение инфекции, но на самом деле боролись не с той заразой, что переносили мертвецы.

Вначале, когда мы еще жили в осаде, эта инфекция оставалась незаметной. То, что случилось в течение следующих нескольких лет, можно назвать скорее эволюцией, чем революцией. Экономическая реформа здесь, легализованная частная газета там. Люди начали смелее думать, смелее говорить. Медленно, постепенно семена дали всходы. Фидель наверняка хотел бы задавить железным кулаком нашу едва оперившуюся свободу. Возможно, он бы так и сделал, если бы события не способствовали нам. Когда мировые правительства решили пойти в наступление, все изменилось навеки.

Внезапно Куба превратилась в «арсенал победы». Мы были зерновым районом, промышленным центром, учебной площадкой и главным плацдармом. Мы стали узловым аэропортом для Северной и Южной Америки, огромным сухим доком для десяти тысяч кораблей.[60]У нас появились деньги, много денег, деньги, которые за пару недель создали средний класс и процветающую капиталистическую экономику, которая нуждалась в умениях и практическом опыте нортекубанос.

Нас связало узами, которые вряд ли когда-нибудь разрушатся. Мы помогли им вернуть их страну, а они нам — нашу. Нортекубанос показали значение демократии… свобода, не просто смутный, абстрактный термин, но на реальном, индивидуальном человеческом уровне. Свобода — не то, что ты имеешь просто так, на всякий случай. Вначале надо захотеть что-то другое, а потом и свободу — для того, чтобы бороться. Вот чему мы научились у нортекубанос. У них у всех была великая мечта, и они положили жизнь за свободу, чтобы осуществить ее. Почему бы еще их так чертовски боялся Эль Хефе?

Я не удивлен, что Фидель знал о приближении волны свободы, которая должна была смести его. Удивительно, как ловко он оседлал эту волну.

(Смеется, показывая на фото на стене, на котором Кастро произносит речь на Парк Сентраль).

— Представьте наглость этого сукина сына, который не только принял новую демократию страны, но еще и поставил ее себе в заслугу! Гений. Лично председательствовать на первых свободных выборах Кубы, где его последний официальный акт — проголосовать против себя самого. Вот почему в наследство он оставил статую, а не кровавое пятно на стене.

Конечно, наша новая латинская супердержава не идеальна У нас сотни политических партий и больше групп по интересам, чем песка на пляжах. Есть забастовки, беспорядки протесты, почти ежедневно. Понятно, отчего он вышел из игры сразу после революции. Гораздо легче взрывать поезда чем заставлять их ходить строго по графику. Как там говорил мистер Черчилль? «Демократия — худшая форма государственного управления, за исключением всех остальных». (Смеется).