О психическом воздействии в следственной тактике

Воздействие следователя на психику участвующих в деле лиц является одним из основных элементов следственной тактики. Но эту сторону тактики чаще всего обходят молчанием, а иногда даже высказывают мнение о недопустимости какого бы то ни было психического воздействия со стороны следователя[1] на участвующих в деле лиц.

Несостоятельность подобного мнения очевидна. Следователь постоянно влияет на людей своими властными предписаниями, воспитательными мерами, процессуальными средствами принуждения. Без этого немыслимо решение задач уголовного судопроизводства. Сложность здесь состоит в том, чтобы определить, какие приемы воздействия допустимы, правомерны, а какие представляют собой психическое насилие, несовместимое с принципами советского уголовного процесса.

Правомерное воздействие отличается от психического насилия наличием у подвергающегося воздействию лица свободы выбора той или иной позиции.

Правомерное психическое влияние само по себе не диктует конкретное действие, не вымогает показание того или иного содержания, а, вмешиваясь во внутренние психические процессы, формирует правильную позицию человека, сознательное отношение к своим гражданским обязанностям и лишь опосредствованно приводит его к выбору определенной линии поведения (добровольность выбора отличает, например, допрос, направленный на получение правдивых показаний, от домогательства признания).

При насилии же человек существенно ограничен или вовсе лишен возможности выбирать для себя линию поведения. Она предопределена альтернативой, которую ставит лицо, производящее расследование. При этом угрожающий вред становится нередко главным побудителем. Единственное средство, позволяющее избежать угрозы, подследственный видит в том, чтобы выполнить продиктованное следователем.

Если, например, подозреваемому заявляют, что в случае отрицания вины он будет арестован, а в случае признания оставлен на свободе, то независимо от реальности подобных обещаний и угроз действия следователя носят характер психического насилия.

Насилием является и обещание предоставить какие-то льготы или отменить испытываемые человеком лишения в вознаграждение за желательное следователю поведение.

При этом вовсе не обязательно, чтобы требования следователя сопровождались угрозами или обещаниями. Сама обстановка расследования может оказаться такой, что подследственный видит лишь один выход из создавшегося положения. А в состоянии волевого упадка и растерянности люди подчас в большей степени поддаются мотивам настоящего времени, которые оказываются сильнее отдельных представлений о будущем.

Иногда всякое воздействие, всякое влияние одного человека на другого именуют внушением[2]. Вряд ли можно согласиться с такой точкой зрения.

Внушение имеет место, когда субъект принимает определенную идею без критики и следует ей автоматически. Для советского уголовного процесса подобная форма влияния на людей неприемлема. Снижая или выключая сознательный волевой контроль со стороны участвующих лиц, следователь всегда рискует толкнуть их на объективно неправильный образ действий, который в силу увлеченности или предубеждения лишь представляется ему соответствующим истине, не являясь в действительности таковым.

Именно поэтому должна быть решительно отвергнута идея о возможности применения гипноза в процессе доказывания2. Эта идея получила широкое распространение за рубежом. Мысль о возможности использования гипноза при расследовании высказывалась и в нашей печати[3].

Гипнотическое внушение наиболее сильная форма психического насилия, несовместимая с нашими нравственными и правовыми принципами.

Правомерное воздействие должно прежде всего побудить человека к сознательному пересмотру своей позиции, противоречащей общественным интересам и целям правосудия.

Переход от запирательства к откровенности, от лжи к правде, от противодействия к содействию всегда сопряжен с большими психологическими трудностями. Следователь обязан помогать заинтересованным лицам сделать этот шаг, устранить препятствующие этому внутренние тормоза, используя законные методы психического воздействия.

Наш уголовный процесс в качестве основной формы воздействия предполагает метод убеждения. Сказанное отнюдь не превращает следователя в моралиста-проповедника, который действует лишь увещеванием и уговорами (вряд ли, например, целесообразно доказывать вору-рецидивисту, что воровать грешно). Следователь обычно не только убеждает, но и переубеждает человека, а это задача более сложная и обширная, выполнимая в процессе расследования лишь отчасти, в тех пределах, которые необходимы для установления истины по делу.

Убедить человека дать правдивые показания или выполнить необходимые действия - значит доказать ему бессмысленность и вредность иной линии поведения.

Однако отсюда вовсе не следует, что производящий расследование должен прежде всего доказать совершение данным лицом преступления, ибо обвиняемый может быть и невиновен или, будучи виновен, не изобличен достаточным количеством доказательств, а недостаточность уличающих доказательств (чаще всего в отношении подозреваемых), конечно, не устраняет возможности и необходимости получения правдивых показаний, побуждая подследственного к добросовестному поведению в ходе расследования.

Конечно, убеждение является наиболее эффективным при полной доказанности преступления, бесспорности вины, при наличии совокупности серьезных уличающих доказательств. Здесь человек из логических соображений подтверждает очевидную для всех истину.

Однако не всегда предъявление доказательств, совокупность которых убеждает других, так же воспринимается и обвиняемым.

Он может считать, что этих доказательств недостаточно, какими бы вескими они не казались следователю. Значит, нужно искать другие доказательства, способные убедить данное лицо, или убедительнее интерпретировать имеющиеся. Убеждение зачастую не достигает своей цели потому, что истинное значение доказательственных фактов не излагается с должной доходчивостью.

Не всегда нужно пытаться вложить в голову убеждаемого законченную идею. Иногда целесообразнее сначала высказать лишь предположение, затем подтвердить его полноценными доводами. Подведенный исподволь к определенной мысли человек, воспринимает ее как результат своего собственного разумения, а не взгляд, навязанный извне.

При этом нужно предвидеть все возражения, быть готовым их рассмотреть и опровергнуть. Обвиняемый, видя, что его доводы следователем не опровергаются, может подумать, что тот сомневается в силе собственных положений.

Сила убеждения зависит не только от качества аргументации, но и от авторитета того, кто убеждает. Искренность следователя, убежденность его в правоте защищаемых взглядов, заинтересованность в установлении истины (а не получении тех или иных конкретных показаний) очень быстро распознается подследственным благодаря обостренной чуткости, обусловливаемой его положением в деле.

Для того чтобы добиться успеха, следователю вовсе не обязательно владеть приемами актерского мастерства, уметь при необходимости сыграть определенную роль. Слишком явное стремление следователя убедить и использование для этого актерских приемов может лишь помешать достижению желаемых результатов.

Когда человеку предъявляются бесспорные доказательства, которым он не может противопоставлять серьезных контрдоводов, задача убеждения, естественно, упрощается.

Но нередко в распоряжении следователя имеется лишь незначительное количество доказательственных фактов и тем не менее благодаря тактически правильному их использованию подозреваемый, а иногда и обвиняемый, при отсутствии доброй воли выдает скрываемые предметы или раскрывает истину.

Поэтому трудно согласиться с категорическим утверждением некоторых авторов о том, что следователь может рассчитывать на правдивые показания лица, совершившего преступление, лишь после того, как собраны бесспорные доказательства его вины. «От доказательств - к признанию», - формулируют эту мысль Г.Н. Александров и М.С. Строгович[4].

Подлинное мастерство следователя проявляется именно тогда, когда, имея сумму фактов, позволяющую преступнику продолжать сопротивление, он, тактически правильно используя их, приводит подследственного к убеждению в бесполезности противодействия.

Выше были рассмотрены формы и методы, которые могут быть использованы для этой цели. Однако применение их в процессе расследования допустимо лишь при соблюдении известных условий, которые рассматриваются ниже на примерах из практики.

Чем определяется правомерность и допустимость психических средств, используемых в процессе расследования?

Прежде всего, точным соответствием духу и букве закона, закона. Это - главное требование, которому должны удовлетворять все действия следователя. Поэтому, оценивая тот или иной тактический прием, нужно в первую очередь убедиться, что он отвечает предписаниям уголовного процесса и не нарушает ничьих законных прав и интересов.

Однако точное соответствие закону, хотя и главное, но не единственное требование, предъявляемое к тактическим приемам. Из указания закона о необходимости всестороннего, полного и объективного исследования обстоятельств дела вытекает и другое требование - познавательная эффективность, направленность каждого тактического приема к выяснению истины, неспособность его помешать этому, породить ошибки и искажения.

Этому требованию вполне удовлетворяет, например, такой прием, когда допрашиваемый временно остается в неведении относительно целей допроса и обстоятельств, в действительности интересующих следователя, в результате чего он не опасается рассказать правду о фактах, которые заинтересованному лицу было бы выгодно скрыть, и он сам стремится внести ясность, рассеять мнимое заблуждение следователя и т.п.

Поясним сказанное на примере. За короткое время в Москве, Киеве и Харькове группа неизвестных аферистов, выдававших себя за работников милиции, под видом обысков похитила у ряда граждан крупные ценности. В качестве одного из «гастролеров» был заподозрен житель Днепропетровска Калинин, выезжавший куда-то в то время на своей автомашине.

Следователь органов охраны общественного порядка, полагая, что подозреваемый, если он действительно виновен, не захочет указать действительных пунктов пребывания, подошел к выяснению этого вопроса окольным путем. Допрашивая Калинина в помещении отдела ГАИ, он спросил, не приезжал ли тот в сентябре 1959 года в Вологду, где произошло автопроисшествие с «Москвичом» бежевого цвета. Поскольку Калинин не подозревал, что маршрут его поездки интересует следователя по другим причинам, то охотно ответил, что в Вологде не был, а в указанный период, выехав из Днепропетровска, находился некоторое время в Харькове, затем в Киеве и Москве, после чего вернулся домой. При этом он сослался на доказательства, подтверждающие факт пребывания в упомянутых пунктах. После этого допрашиваемому были предъявлены уличающие материалы, и он признался в совершении преступления.

Может возникнуть вопрос: не опасен ли подобный метод тем, что сам по себе он мог породить какие-нибудь извращения истины, вызвать, например, ложные показания? Представим себе на месте допрашиваемого человека, непричастного к преступлению. Не будучи заинтересован в сокрытии места своего пребывания, он на вопрос о Вологде, естественно, ответит отрицательно и объяснит, где фактически находился. Виновный же, также ответив отрицательно, в худшем случае, скрыл бы действительное место пребывания, но эта ложь была бы обусловлена не тактическим приемом допроса, а защитной реакцией преступника, который на прямой вопрос (о посещении Москвы, Харькова, Киева) тем более не дал бы правильного ответа.

Временное оставление заинтересованных лиц в неведении относительно обстоятельств, в действительности интересующих следствие и даже специальные меры маскировки этих обстоятельств, правомерны не только при допросе, но и в процессе подготовки и проведения иных следственных действий.

Известен такой пример. Как показали свидетели, похищенную ткань один из преступников хранил и приносил для продажи в зеленой хозяйственной сумке с застежкой «молния». Обнаружение этой сумки у обвиняемого явилось бы важной уликой. Но изъятие ее дало бы понять родственникам обвиняемых, что сумка имеет какое-то серьезное значение для дела, а это могло привести к тому, что члены семьи стали бы отрицать принадлежность им изъятой сумки, могли бы заявить, что она ими не использовалась, попала к ним случайно, найдена и тому подобное. Поэтому следователь спросил у родственников, нет ли у них сумки коричневого цвета. Те заявили, что такой у них никогда не было, а имеется зеленая дерматиновая, хозяйственная сумка, которой постоянно пользовался обвиняемый. Характерно, что сам обвиняемый настойчиво отрицал принадлежность изъятой сумки его семье.

Трудно представить себе ситуацию, при которой описанные приемы могли бы повлечь за собой утрату доказательств, искажение истины или привести к иным отрицательным для дела последствиям. Если тот или иной прием, хотя и способен в отдельных случаях принести успех, но может дать и обратный эффект, он неприемлем и должен быть исключен из арсенала следователя. Однако это не означает, что следователь не вправе создавать и использовать тактические преимущества, применять для выяснения истины определенные психологические хитрости. Здесь имеется в виду использование при допросе фактора внезапности, неподготовленности обвиняемого к лжи, его неосведомленности относительно собранных доказательств, имеющейся у следователя информации, и иные подобные меры.

На чем основано действие таких приемов? Состояние неизвестности всегда переживается более тягостно, чем сознание ясно видимой и понятной опасности. Когда человек не знает, чего ему опасаться, что необходимо делать, чтобы противостоять грозящим неприятностям, он обычно предполагает худшее. Когда же факты, какими бы ошеломляющими они ни были, известны, то человек приобретает возможность противостоять им или приспосабливаться к ним. Неопределенность же положения толкает его навстречу событиям, он старается форсировать их, раскрывая истину, которую при более трезвой оценке положения может быть предпочел бы скрыть.

В зарубежной литературе описан случай, хорошо иллюстрирующий это положение. Шериф арестовал двух лиц, подозреваемых в ограблении, пожилого бывалого преступника и молодого, малоопытного. Находясь в одной камере, арестованные договорились не давать показаний. На утро шериф вызвал пожилого, продержал его в своем кабинете без допроса и в полдень вернул в камеру. Молодой засыпал его вопросами, но старший ответил, что допроса еще не было. После обеда шериф вновь вызвал старшего, оставил у себя до позднего вечера и опять не сказал ни слова. Не успел тот вернуться в камеру, как вновь был вызван к шерифу. Молодой утратил веру в сообщника и без всяких побуждений со стороны полицейских сам все рассказал.

В подобных случаях, принимая решение, человек заблуждается относительно объема доказательств и их веса. Наша следственная практика изобилует примерами правильного использования этих психических закономерностей.

Во всех случаях средства психического воздействия должны обладать избирательным действием. Необходимо, чтобы они давали положительный эффект только в отношении лица, скрывающего правду, препятствующего установлению истины, и были бы нейтральны в отношении незаинтересованных лиц. Образно говоря, психологические методы должны быть подобны лекарству, которое, действуя на больной орган, не причиняет никакого вреда здоровым частям организма.

Разумеется, каждый прием подлежит оценке не только с точки зрения его формальной законности и познавательной эффективности, но и с позиции морали, выраженной в профессиональной этике следователя.

Безусловно, недопустимы со стороны следователя ложь и обман. Даже временный успех, достигнутый при помощи таких средств, весьма сомнителен. Если же учесть необходимость воспитательного воздействия следователя, то становится совершенно ясно, что приемы такого рода находятся в резком несоответствии с этическими требованиями и задачами уголовного судопроизводства.

В этой связи рассуждения некоторых практических работников, выступающих в защиту «военных хитростей», психологических ловушек содержат опасную неточность. Считая обманом лишь действия, которые имеют низменные цели, служат для получения какой-либо выгоды, они полагают, что коль скоро следователь не извлекает никакой личной выгоды, а преследует благородные, общественно полезные цели, то его действия никогда не могут считаться обманом.

Опасность такого толкования состоит в том, что оно по существу может привести к оправданию недостойных средств ссылкой на благородные цели.

Как же обеспечивается здесь соответствие задачи (цели) и средств ее осуществления? Для ответа на этот вопрос нужно вспомнить структуру человеческого поведения. В любой деятельности мы видим конечную цель и средства, способы, приемы ее достижения. У каждого средства, способа, приема, вплоть до самых элементарных операций, имеются свои частные цели. При этом цель предыдущего действия служит средством достижения последующей цели. Человек всякий раз ставит перед собой более сложные цели, последовательное достижение которых является условием решения задачи в целом. Для того чтобы не прибегнуть к недостойным средствам, нужно контролировать согласование конечных, промежуточных и непосредственных целей.

Ряд буржуазных авторов рекомендуют следователям использовать приемы, основанные на лжи и обмане. Система подобных приемов обозначается термином «блеф», заимствованным из карточной игры. Суть ее состоит в том, что, если в действительности доказательств нет, считается допустимой ссылка на несуществующие доказательства или фабрикация ложных, например инсценировка опознания и проведение очной ставки, во время которой специально подготовленное лицо уличает обвиняемого в преступлениях, которых тот не совершал.

Когда у обвиняемого имеются сообщники, рекомендуется блеф о выдаче соучастников. Форма такого блефа - сообщение подозреваемому выдуманной истории, из которой явствует, что соучастник взвалил всю вину на него. При этом предлагается разыгрывать в присутствии допрашиваемого различные сценки, которые дают ему понять, что сообщники уже во всем признались. С этой целью даже рекомендуются инсценировки с применением звукозаписи. Подобрав человека, голос которого похож на голос одного из соучастников, записывают показания, в которых подозреваемый, чей голос имитируется, якобы выдает своего приятеля. Затем обоих помещают в соседние кабинеты, и один из них, слыша из-за перегородки фонограмму, полагает, что говорит его сообщник.

Подобные психологические рекомендации для нас абсолютно не приемлемы. Следователь обязан служить образцом правдивости. Он должен очень щепетильно и придирчиво относиться к каждому своему слову, чтобы даже при самой критической оценке его нельзя было упрекнуть во лжи. Чтобы показать, что это требование не оставляет следователя безоружным против уловок преступника, сошлемся на следующий пример из следственной практики.

Некий Тристан Бахтадзе был арестован органами милиции за дачу взятки при поступлении в институт. Его отец - Северьян, юрист, настойчиво добивался во всех инстанциях освобождения сына. В ходе следствия, вызванный из Тбилиси, он так же был изобличен как участник этого преступления, но успел уехать до ареста. Поскольку Бахтадзе уклонялся от явки к следователю, продолжая засыпать всех заявлениями об освобождении Тристана, а проведение его розыска через органы милиции могло бы серьезно затянуть расследование, следователь избрал более краткий путь. Он направил его жене телеграмму такого содержания: «Бахтадзе Северьяну. Для решения вопроса о мере пресечения Вам необходимо лично явиться в прокуратуру Калининской области».

Когда на следующий день Северьян Бахтадзе приехал к следователю и тот предъявил ему постановление о его аресте, Бахтадзе выразил недоумение, так как считал, что в телеграмме шла речь об освобождении Тристана. Следователь вынужден был объяснить, что он неправ: о Тристане в телеграмме не было речи, и он как юрист с большой практикой должен был знать, что его личная явка необходима лишь потому, что мера пресечения касается лично его, а меры в отношении других могли быть приняты и без него.

Человек, склонный к риторизму, готовый видеть в любой маскировке и сокрытии фактов, не подлежащих оглашению, недопустимую фальшь, может усмотреть в приведенном примере обман со стороны следователя. Однако, строго говоря, обман «состоит в сообщении ложных сведений о положении дел или в извращении истинных фактов». Обмануть - значит «намеренно ввести кого-либо в заблуждение, сказав неправду». Но в данном случае следователь не говорил неправды. А сокрытие сведений, которые до определенной поры должны сохраняться в тайне (см. ст. 139 УПК) является гражданской и служебной обязанностью и не может квалифицироваться как обман.

Для маскировки обстоятельств, которые на том или ином этапе расследования из тактических соображений необходимо скрыть от заинтересованных лиц, следователю нет нужды прибегать к ложным утверждениям.

Даже правду можно изложить так, что ей не поверят, а в распоряжении следователя имеется неограниченный запас таких средств, как прямой отказ в сообщении данных, которые хотят выведать заинтересованные лица, умолчание, реплики и заявления, допускающие многозначное толкование, создание ситуаций, скрывающих действительное положение дел, разнообразные вопросы, способные породить те или иные догадки у обвиняемого, в результате которых он избирает приемлемую для следователя линию поведения. Это можно проиллюстрировать многочисленными примерами из практики.

В прокуратуру поступило заявление от преподавателя одного института Сердюка о том, что ученый секретарь этого института Тютюков за предоставление надлежащей учебной нагрузки (заявитель находился на почасовой оплате) требует от него взятку. В заявлении сообщалось, что при очередной выдаче зарплаты Тютюкову будет вручено 100 рублей и были указаны номера подготовленных для этого денежных знаков.

Разоблачение взяточника было сложным делом. Будучи сослуживцем заявителя, он при обнаружении этих денег мог объяснить, что явился жертвой провокации, что ему подбросили эти деньги, либо он получил их взаймы, либо ему была возвращена сумма, которую ранее у него занимал Сердюк.

Операция была организована следующим образом. В указанное время в прокуратуру пригласили преподавателя английского языка Белову, с которой Тютюков находился в сугубо официальных отношениях. Когда Тютюков, получив деньги, направился домой, один из следственных работников встретил его у дверей его квартиры к предложил пойти в прокуратуру. Там его якобы по ошибке ввели в кабинет, где происходила беседа с Беловой, и тут же перевели в другую комнату.

Следователь объяснил Тютюкову, что поступили сигналы о его недостойном поведении и спросил, не имел ли он каких-либо неслужебных отношении с подчиненными, не посещал ли с ними ресторанов, не делал ли им дорогих подарков, не давал ли им денег, не брал ли сам у них взаймы.

Связывая все эти вопросы с личностью только что встреченной Беловой, Тютюков спокойно ответил на них отрицательно и по предложению следователя написал соответствующее объяснение, указав, что у него при себе имеется зарплата и еще 100 рублей - сбережения, взятые из дома для покупки костюма.

После оформления протокола выемки следователь приступил к осмотру и фиксации номеров денежных купюр. И только тогда Тютюков понял, что его задержание вызвано получением взятки от Сердюка. Однако, не имея уже возможности отпереться, он признался во взяточничестве.

Подобный образ действий не расходится с этическими требованиями. Этическая культура - такая сторона поведения, которая далеко не безразлична нашему уголовному процессу. В ряде положений закона встречаются прямые указания на недопустимость действий, унижающих честь и достоинство граждан, необходимость бережного и чуткого отношения к обстоятельствам их личной жизни, стыдливости и т.д. (ст. ст. 170, 181, 183 УПК). Тактика и такт связаны не только общим корнем этих слов. Действовать тактически правильно всегда означает вести себя тактично, деликатно. Следственный такт как выражение профессиональной этики служит одним из определяющих факторов при выборе отдельных тактических приемов и построении тактики расследования в целом.

В психологических комбинациях не должно быть места злоупотребления доверием, фальсификации, провокациям и вероломству. Подобные методы неприемлемы для российского следователя, который постоянно должен помнить о престиже и достоинстве правоохранительного органа, представителем которого он является.