Отвращение к еврейским именам

В назначенном в тот же вечер публичном собрании по вопросам педагогики Степанов выступил с большой программой пролетарской культуры, разработанной в комиссариате по просвещению. Как только он появился у кафедры, устроенной на высоком помосте, тотчас же среди многочисленной публики пронеслось жужжание: «Ж-ж-ж». Внимательное ухо могло разобрать в этом жужжании слово «жид». Степанов носил звучное русское имя и отчество: Парфений Каллистратович, но безукоризненный тип его лица, точно по заказу отлитый в палестинских заводах, выдавал в нем еврея. Он действительно был еврей. Настоящая его фамилия Кацман. Русскую же фамилию, а также имя и отчество он присвоил себе лишь со времени революции. В этом случае он следовал весьма многим своим сородичам, предусмотрительно отрекшимся от своих еврейских имен и фамилий еще задолго до революции и величавшим себя русскими фамилиями: Зиновьевым, Стекловым, Каменевым, Троцким и т.п. Вожди русской революции, провозгласившие равноценность всех наций, усиленно навязывавшие русскому народу интернационализм, в то же время сами с презрением относились к родным иудейским именам: Ицикам, Борухам, Менделям, Мордухам, Еселям, Срулям, Янкелям и т.п., вероятно, красиво и приятно звучащим в родной среде. Лейбы и Лейзеры, Мовши и Ицки стали Каллистратами, Тарасами, Парамонами, Акимами, Иванами, Львами, Владимирами и т.п. Зато, в свою очередь, природные русские люди бросали свои при крещении полученные имена Иоаннов, Георгиев, Василиев и заменяли их иностранными: Жанами, Жоржами, Вольдемарами. Получилось смешение Вавилонское. Почти все ненавидели свое родное и бросались на чужое. Обманывали зачем-то друг друга. Но все знали этот обман. Его и нельзя было скрыть, так как с переменой клички лицо все же оставалось неизменным. И коров величают Маньками, и свиней Васьками, и медведей Мишками, однако от этого они не сделались людьми. И русский не стал французом оттого, что вместо Георгия величается Жоржем, и еврей не стал русским, если свое прежнее имя Лейба переменил на Льва. Эта перемена свидетельствует лишь о том, что евреи презирают еврейские имена, а русские — русские имена, т.е. свидетельствует о том, что нельзя все любить одинаковой любовью. Даже для интернационалистов не все равно: носить ли фамилию Нахамкеса или Стеклова, Розенфельда или Зиновьева, Кацмана или Степанова. Удивительное дело: сами евреи с отвращением относятся к своим собственным именам и фамилиям.

Степанова нисколько не смутило жужжание публики, он даже не заметил его. Почти два часа говорил он о пролетарской культуре, идущей на смену буржуазной. Говорил уверенно и даже местами развязно. По его разъяснению, новая пролетарская культура спасет человечество от всех бед и несчастий и даст ему истинную радость и глубочайшее счастье. Пролетарская культура сметет все религии, она сделает ненужной веру в Бога и надежду на Него. «Только закоренелые люди, гибнущие в суеверии, могут верить в то, чего нет, и возлагать надежду на того, кого не существует. Для человека же культурного, просвещенного, образованного совершенно ясно, что никакого Бога нет и что поэтому глупо надеяться на него», — провозглашал Степанов. Закончил он призывом всюду насаждать пролетарскую культуру и только на нее надеяться.

Безбожный пузырь

Речь его покрыта была аплодисментами прибывших с ним товарищей, из публики же не раздалось ни одного хлопка.

Сейчас же взял слово Онисим Васильевич Уральцев. Его выступления все ждали. Он казался совершенно спокойным, точно у себя на уроке с учениками. Он и речь повел с Степановым, как с учеником, которого нужно вразумить, научить, наставить.

— Я позволю себе, — начал он, стоя на помосте в виду всех слушателей и обращаясь непосредственно к Степанову, — я позволю себе остановиться только на одном пункте вашего доклада, по-моему, самом существенном. Вы совершенно правильно сказали, что глупо надеяться на то, чего нет. Пролетарской культуры еще нет, она лишь в проекте, поэтому на нее и надеяться нельзя. Еще неизвестно, какая она выйдет, и выйдет ли. Что касается вашего категорического заявления, что Бога нет, то оно напомнило мне сетование одного из героев романа Достоевского «Бесы», майора Капитона Максимовича, по поводу вот такого же, как и ваше, утверждения его племянницы, что Бога нет. «Вот-с я ее на руках носил, — жаловался майор, — с ней, десятилетней, мазурку танцевал, сегодня она приехала, натурально лечу обнять, а она мне со второго слова объясняет, что Бога нет. Да хоть бы с третьего, а не со второго слова, а то спешит!» Вы, Парфений Каллистратович, — глядя в упор Степанову, Уральцев произнес это имя и отчество с такой интонацией, что многие из публики фыркнули, а сам Степанов поспешно отвернулся от пронзительного взгляда своего возражателя, — вы, Парфений Каллистратович, так же, как эта майорова племянница, поспешили заявить нам уже в первой речи, что Бога нет. Майор вполне основательно заявил ей: «Ну, положим, умные люди не верят, так это ведь от ума, а ты, говорю, пузырь, ты что в Боге понимаешь?» Уральцев так выразительно произнес слово «пузырь», что все его отнесли на счет Степанова. Этот отрицатель Бога уж очень был похож на пузырь: круглый, сытый, с выпятившимся брюшком, на коротких ногах, вдобавок он имел привычку отдувать щеки. «Ты, говорю, пузырь, что понимаешь в Боге, — повторил Уральцев слова майора, — ведь тебя студент научил, а научил бы лампадки зажигать, ты бы зажигала»[2].

Онисим Васильевич сделал небольшую паузу. Вышло так, что как будто не майор сделал замечание своей племяннице, а сам Уральцев отчитывает Степанова. В публике опять послышался довольно несдержанный смех. Уральцев продолжал:

— Наша незрелая молодежь, действительно, рабски следует за модными вождями. Достоевский, как глубокий психолог, весьма основательно вскрыл эту рабскую черту русской полуинтеллигенции. Но вы, Парфений Каллистратович, человек уже зрелый, много продумавший, не могли, конечно, как эта девчонка, только по какому-нибудь случайному внушению прийти к выводу, что Бога нет. Наверное, у вас для этого есть веские основания. Вопрос этот не шуточный. По-моему, он — центр всей жизни всего человечества, он — исходный пункт человеческой истории, он — и конец ее. Скажите же нам: откуда вы узнали, что Бога нет? Кто вам это сказал?