Сколько стоит постоянство? 4 страница

Фрейд, будучи, как известно, чрезвычайно зацикленным на детских комплексах, придерживался мнения, будто поцелуи как-то связаны с воспоминаниями об удовольствии, с каким мы сосали грудь матери. Идея понятна, однако критики она не выдерживает. Ну сами посудите: если бы нами двигало желание вновь присосаться к материнской груди – почему бы тогда именно это и не сделать? Другую гипотезу выдвинули этологи: по их мнению, поцелуй – это форма «кормления», распространенного элемента брачного ритуала у насекомых и некоторых птиц. Но и эта версия не кажется слишком правдоподобной. Ритуальное кормление – исключительная прерогатива самцов, которые предлагают кусочки пищи (иногда в отрыгнутом виде, иногда нет) в качестве подарка потенциальным «невестам». Такой «пищевой подарок» может обеспечить самку необходимыми питательными веществами, чтобы снести яйца и вывести здоровое потомство. Самки судят о самце по величине его подношения. Но ведь в поцелуе ничего не передается, кроме небольшого количества слюны, – а этим женщина вряд ли сможет прокормиться. Кроме того, поцелуям с одинаковым пылом предаются представители обоих полов, тогда как настоящее брачное кормление происходит в строго одностороннем порядке. В любом случае, если уж говорить о снабжении пропитанием, то эта разновидность ухаживания нам тоже знакома: это и роскошные подарки, и просто денежные чеки, позволяющие оплатить квартирные счета и закупить все необходимое для ужина. А если мы хотим найти еще более точную аналогию пищевым подаркам, то достаточно вспомнить о коробках конфет, о букетах цветов и конечно же о приглашениях в ресторан. Нет, ритуальное кормление не имеет никакого отношения к поцелуям. Тут дело в чем-то другом.

Вероятно, назначение поцелуя в том, чтобы проверить здоровье и генетические характеристики потенциального партнера. Со здоровьем все понятно: о болезни может сигнализировать дурной запах изо рта и кислый вкус слюны, при поцелуе все это легко выясняется. В предыдущем разделе я уже говорил о значении иммунной системы, о стоящих за ней генах ГКГ и о том, как они связаны с индивидуальным запахом человека. Исследования, проведенные в целом ряде лабораторий, наводят на мысль о том, что при выборе партнера мы сравниваем его комплекс ГКГ с нашим собственным. Поскольку гены ГКГ определяют наши иммунные реакции, мы склонны предпочитать тех людей, у которых имеется другой набор генов ГКГ, – предположительно потому, что такой механизм позволяет нам производить потомство с более широким спектром иммунных реакций. Поэтому, поцеловавшись от души или хорошенько обнюхавшись, мы можем не только ощутить близость родства (у родственников обычно сходные запахи), но и понять, что партнер не принадлежит к родне, а потому может оказаться хорошей парой. В исследовании, охватившем сорок восемь влюбленных пар, женщины проявляли заметно больший сексуальный интерес к партнеру, с которым имели меньше общих аллелей ГКГ. По мере возрастания доли общих аллелей убывала сексуальная «отзывчивость» к партнеру и одновременно возрастало количество альтернативных половых партнеров, равно как и влечение к другим мужчинам.

То, что уроглобулины впервые были обнаружены в мышиной моче, – историческая случайность: там они присутствуют только потому, что грызуны метят ею территорию, а ученые, сделавшие это открытие, как раз изучали территориальное поведение животных. У многих других млекопитающих уроглобулины содержатся в слюне. Хотя у людей гены уроглобулинов отсутствуют, тем не менее в человеческой слюне содержится большое количество белков близкого семейства – всего их насчитали 1116. Большинство из них или защищает нас от токсинов и бактерий, канцерогенов и других ядов, или помогает переваривать пищу, расщепляя ее на усвояемые вещества. Около четверти этих белков содержится также в слезной жидкости. Причем этот набор белков у разных людей тоже очень разный, и хотя пока что никто не проявлял интереса к исследованию роли слюны в выборе партнера, тема, безусловно, многообещающая.

Не важно, какие гены тут задействованы – отвечающие за уроглобулины или ГКГ, поцелуй (я, конечно, имею в виду настоящий поцелуй, а не легкое соприкосновение губ) предоставляет множество других сведений о потенциальном партнере, причем разница в оценке этих сведений у представителей разных полов весьма существенна. Результаты масштабного исследования, проведенного в Университете штата Нью-Йорк в Олбани, показали, что женщины (как и можно было ожидать, зная, что они обладают большей химической чувствительностью и гораздо чаще обращают внимание на вкус и запах) оценивают способность партнера целоваться, а тем самым и мужские качества партнера. Они также менее склонны заниматься с мужчиной сексом, если до этого не целовались с ним, и меньше, чем мужчины, склонны заниматься сексом с теми, с кем им не понравилось целоваться. Таким образом, при оценке качеств потенциального партнера женщины в большей степени полагаются на ощущения, испытанные от поцелуя.

Разумеется, поцелуи нужны не только для принятия решения о выборе пары – иначе после свадьбы мы бы больше не целовались. То же исследование показало, что поцелуй играет важную роль в механизме возбуждения, вызывая желание заняться сексом, особенно у женщин (вот одна из возможных причин, почему проститутки обычно отказываются целовать своих клиентов). Еще женщины гораздо меньше склонны целоваться перед соитием, если речь идет о кратковременных отношениях или если партнер больше заинтересован в сексе, а они – в длительных отношениях. Возможно, слюна содержит какие-то гормоны, которые вызывают сексуальное возбуждение, и – в таком случае – одна из дополнительных функций поцелуев может заключаться в том, чтобы облегчать передачу этих гормонов от одного пола к другому, чтобы оба партнера пришли в одинаковое состояние готовности к половому акту. При этом вполне возможно, что у разных полов поцелуи выполняют несколько различные функции: женщинам они помогают создавать социальные связи, а мужчинам – стимулировать сексуальное возбуждение у партнерши.

Разумеется, если в реальной жизни мы это сознаем, то лишь смутно. Что, наверное, правильно, потому что особо задумываться в подобных ситуациях не стоит: легко все испортить. «Считывание» всей нужной информации во время поцелуя происходит подсознательно. Так что, пожалуй, полное клиническое понимание протекающих процессов нам мало что даст. Лучше просто расслабиться и довериться природе…

 

* * *

 

В этой главе я рассматривал главным образом нейрохимические механизмы, которые стоят за нашими романтическими отношениями. Как именно мозг обрабатывает все эти сложные сигналы, до сих пор остается загадкой. Точно мы знаем одно: размеры нашего мозга напрямую обусловлены сложностью взаимосвязей между людьми. В следующей главе я обращусь именно к этой стороне дела. Мы попробуем понять, в какой мере устройство человеческого мозга предопределяет нашу моногамность.

 

Моногамный мозг

 

Джон Андерсон, мой друг, Джон,

Подумай-ка, давно ль

Густой, крутой твой локон

Был черен, словно смоль.

Теперь ты стал не тот, Джон,

Ты знал немало вьюг.

Но будь ты счастлив, лысый Джон,

Джон Андерсон, мой друг!

Роберт Бернс. Джон Андерсон [10]

 

Хотя все мы прекрасно понимаем, что такое любовь, когда видим ее проявления или когда испытываем ее сами, определить ее нам почему-то очень трудно: недаром мы восхищаемся поэтами, которые способны передать словами то, что мы выразить не в состоянии. Наше затруднение объясняется тем, что обычно мы только чувствуем любовь, но не подвергаем ее анализу. При том что любовь – это самое важное в нашей жизни событие: она – залог нашего счастья в течение всей жизни (по крайней мере теоретически). На заре влюбленности, когда все видится радужным и безоблачным, нам кажется, что любовь будет длиться вечно. Некоторым и правда везет – они проходят весь жизненный путь вместе, рука об руку, пока, как принято говорить, смерть не разлучит их. Там не менее всем нам наверняка встречались люди, которые влюбляются по многу раз, но каждый их роман заканчивается неудачно. Почему же одни люди счастливы в любви, а другим никак не удается выбрать идеальную пару?

Даже те из нас, кто не жалеет времени и сил на размышления о том, стоит ли делать или принимать предложение руки и сердца, вряд ли перещеголяют Чарльза Дарвина, составившего длиннющий список доводов за и против женитьбы на своей кузине Эмме Веджвуд. И все же мы тратим немало времени, задаваясь вопросами, связанными с нашими любовными переживаниями. Зачем он это сказал? Что она имела в виду? А что, если?.. Одно из преимуществ нашего мозга – в том, что он позволяет анализировать мотивы другого человека, оценивать возможную реакцию, размышлять о подоплеке того или иного поступка и даже время от времени пытаться понять, что движет нами самими (хотя о последнем, как подметил еще Фрейд, мы стараемся не слишком задумываться).

Мы способны на это только потому, что обладаем мозгом гораздо крупнее (в пропорции к телу), чем у любого другого животного. Да и в абсолютных размерах мозга мы – почти чемпионы (нас обошли только киты и слоны). Даже у гигантских динозавров мозг был меньше человеческого. Конечно, надо понимать, что размер – это только полдела. Хотя мозг у китов крупнее нашего, у них он устроен по-другому: нейронов в коре головного мозга – том внешнем пласте, где происходит все самое сложное, – у них на один слой меньше, что для интеллекта весьма существенно. Как бы то ни было, их мозг, как и наш, отвечает за общение. Наш мозг – своего рода полурациональный компьютер, форматирующий ту сугубо эмоциональную, порожденную нейроэндокринной системой составляющую, которую мы рассмотрели в прошлой главе.

 

Сколько стоит постоянство?

 

Производство и поддержание в рабочем состоянии крохотных нейронов обходятся организму очень дорого. Даже в состоянии покоя они тратят в среднем в десять раз больше энергии, чем остальные клетки организма, а когда мы активно думаем, они ее буквально сжигают. Поддержание нерва в состоянии готовности, чтобы он мог тут же включиться от сигнала другого нерва, – чрезвычайно дорогое удовольствие. К тому же после каждого обмена импульсами в нервных клетках приходится заменять нейромедиаторы. Обезьяны платят эту цену за возможность жить большими стаями. У каждого вида приматов средний размер социальной группы напрямую коррелирует с размером мозга представителей этого вида, а точнее, с величиной неокортекса («новой коры» головного мозга – наиболее «думающей» его части): чем большей группой живут особи данного вида, тем больше у них неокортекс. Когда мы с Сюзанной Шульц решили взять для сравнения с обезьянами (которые считаются самым умным – не считая человека – отрядом во всем животном царстве) представителей других отрядов млекопитающих и птиц, мы ожидали, что соотношение окажется тем же, что и у приматов: чем больше типичная численность стаи, тем крупнее мозг. К нашему удивлению – и поначалу даже к испугу, – все оказалось не так. Ни в одном из рассмотренных нами семейств млекопитающих или птиц не обнаружилось никакой связи между размером мозга и численностью стаи. Напротив, выяснилось, что социальное устройство у видов, имеющих наиболее крупный мозг, – это постоянная пара. Такая картина наблюдалась в каждом из трех крупнейших отрядов млекопитающих, которые мы проанализировали: у хищных, копытных и рукокрылых, – а также у птиц.

Вначале тот факт, что именно у моногамных видов оказался самый большой мозг, нас очень озадачил. Мы предполагали, что для поддержания множества связей, которые существуют у каждой особи в полигамной системе или при промискуитете, требуется гораздо больше мозговых усилий. Как-никак, самцы не только спариваются сразу со многими самками, но и держат оборону от всех остальных самцов-соперников внутри сообщества; поэтому логично предположить, что им не мешало бы знать, кто эти соперники, и понимать соотношение своего и их места в иерархии стаи. Да и мужчинам, желающим сохранять хорошие отношения с несколькими женами одновременно или пытающимся уследить, чтобы одна любовница не проведала о существовании другой, требуется немалая изворотливость ума. Однако полученные нами данные ясно говорили о том, что максимальный расход умственной энергии происходит как раз у видов, придерживавшихся, казалось бы, простейшей брачной системы – моногамии.

В итоге мы были вынуждены рассмотреть другую версию – а именно что моногамные брачные отношения в действительности требуют гораздо бо́льших психологических трудозатрат, чем любое количество случайных связей. Наиболее наглядно это демонстрируют птицы, большинство которых тяготеют к той или иной форме моногамии. Около 85 % видов птиц образуют постоянные пары, потому что выкармливание птенцов отнимает огромное количество энергии и времени. Кормящие родители из сил выбиваются, чтобы обеспечить быстро растущим птенцам достаточное количество пищи. Они идут на все, чтобы вырастить потомство с большим мозгом. Для птиц величина мозга очень важна: он позволяет проявлять экологическую гибкость, изобретать новые способы поиска пищи, приспосабливаться к большим сезонным перепадам температуры и меняющимся условиям добывания корма. Видам, обитающим в высоких широтах, он позволяет отказаться от миграции на зиму в теплые страны. Эти перелеты, на которые идет большинство видов с меньшим объемом мозга, конечно же избавляют птиц от зимних холодов и бескормицы, но сами по себе они чреваты множеством смертельных рисков. Преодолеть их не под силу даже обладателю крупного мозга: можно сбиться с курса, умереть от голода в пути и, наконец, стать жертвой хищников в незнакомом месте, где нет привычных укрытий или мест кормежки. Птицы с крупным мозгом могут остаться в северных широтах и избежать всего этого, что в свой черед делает вид еще более жизнестойким и устойчивым к угрозе вымирания.

Однако за это приходится платить: чтобы вырастить птенцов, приходится затрачивать неимоверные усилия – крупный мозг стоит дорого. Конечно, выкормить птенцов можно и в одиночку, но это означает определенные жертвы: в итоге выживет меньше птенцов, а потомство получит мозг худшего качества, что в свой черед неизбежно приведет к снижению экологической гибкости и к необходимости искать другие способы выживания (вроде миграции в трудные времена) – порочный круг и провальная стратегия. А если родители-кормильцы работают сообща, у них есть шанс вырастить мозговитое потомство, да еще и при минимальных потерях его численности.

И главное здесь – совместная работа. Родители должны создать своего рода конвейерную ленту, бесперебойно обеспечивая птенцов личинками, червяками и насекомыми. Если один из них начнет лениться и нежиться на весеннем солнышке, то на второго ляжет непомерное бремя. Ведь птенцы не могут ждать! Необходимость сотрудничества еще более очевидна в период насиживания. Родителям приходится по очереди согревать яйца своим теплом и кормиться. Вариант, когда один из супругов улетает кормиться и зависает в птичьем пабе на целый уик-энд, тут полностью исключен. Птичке размером с зяблика для простого выживания ежедневно требуется почти столько корма, сколько весит она сама. Если самец не вернется и вовремя не сменит самку, то перед ней встанет жестокий выбор: или покинуть яйца, чтобы отправиться на поиски пропитания, или остаться в гнезде и погибнуть от голода. В обоих случаях потомству не выжить: если зародыши в яйцах не погибнут от переохлаждения, то через некоторое время кладку расклюют хищные разорители гнезд.

Поэтому складывается впечатление, что главное требование к моногамным видам – это именно координация и синхронизация деятельности. Каждый из супругов должен учитывать потребности партнера и в соответствии с ними выстраивать свой распорядок дня. Даже очень непритязательная птичка должна быть восприимчива к повседневным изменениям в поведении партнера, тогда как беспорядочно спаривающимся видам это незачем. Впервые я по-настоящему осознал это, когда изучал клиппшпрингера – миниатюрную антилопу из Восточной Африки. У этого вида самец неотступно следует за самкой, куда бы та ни шла. Он редко отстает от нее больше чем на несколько шагов и никогда не отходит дальше, чем на несколько метров. Если вы заметили одного клиппшпрингера, значит, второй где-то поблизости: возможно, он наблюдает за вами из-под куста. В силу малого размера и отсутствия убежища (эти антилопы живут на открытых каменистых откосах) риск стать жертвой хищников для них особенно велик. Чтобы уменьшить эту угрозу, они почти никогда не кормятся одновременно. Пока один кормится, второй обязательно стоит на страже. Когда первый насытится и захочет отдохнуть, чтобы пережевать жвачку (это важный элемент пищеварения для некоторых парнокопытных), он приближается к партнеру, который стоит на страже, и может даже легонько толкнуть его в плечо, как бы говоря: «Ну, теперь твоя очередь». После этого вторая антилопа отходит и начинает щипать траву, а наевшееся животное стоит в дозоре, жуя жвачку.

Если потом партнеры будут отдыхать одновременно, это уже не так страшно: ведь оба бдительно следят, не приближается ли хищник и нет ли иных угроз. Обычно пара отдыхает, улегшись головами в разные стороны, чтобы иметь наиболее полный обзор и заметить хищника, откуда бы он ни подкрадывался. Поскольку у самки затраты энергии выше – из-за того, что ей приходиться вынашивать и кормить детенышей, – она обычно первая снова ощущает голод и уходит кормиться. После того как самка поднимается и уходит, самец не задерживается: меньше чем через полминуты он уже встает и идет следом за ней, шаг за шагом, пока она не находит подходящее место для кормления – может быть, в сотне метров от того места, где они отдыхали. Как только самка принимается есть, самец уже снова на страже: часто он забирается на небольшую скалу, откуда открывается хороший обзор, и стоит там до тех пор, пока самка не насытится. Тогда наступает его очередь кормиться.

Эти милые маленькие антилопы (они не крупнее ягненка) – должно быть, самые верные и любящие супруги из всех млекопитающих. Они просто не отходят друг от друга. Конечно, за таким поведением прослеживается мощное давление эволюции: ведь если одного из супругов сожрет хищник, то у второго вряд ли много шансов найти себе новую пару. В их маленьком антилопьем мире царит строгое единобрачие, все уже «обручены». Если и удастся снова найти себе пару, то скорее всего это будет молодое, неопытное животное. Юные антилопы еще очень простодушны и не привыкли к обязательному разделению обязанностей. Они способны уйти и начать кормиться раньше времени, не дождавшись, пока наестся партнер, а такое поведение заставляет более опытного супруга жертвовать временем своего «обеденного перерыва» и занимать пост часового. Потому-то антилопа так заботится о безопасности и пропитании имеющегося партнера: случись что, вряд ли удастся найти лучшую пару.

И в этом другая причина, почему моногамия предъявляет такие высокие требования к тем, кто ее придерживается. Биологи-эволюционисты в большинстве своем рассуждали так: раз уж тебе на роду написано прожить с одним партнером всю жизнь (ну, или существенную ее часть), тогда, пожалуй, не стоит подходить слишком опрометчиво к его выбору и связывать свою судьбу с первым встречным. Благоразумнее оценить всех возможных кандидатов и остановить выбор на лучшем из них. Нетрудно догадаться, каковы в данном случае требования к этому «лучшему»: он должен прожить хотя бы столько же, сколько ты; у него должен иметься приличный набор генов, которые, смешавшись с твоими, дадут безупречное потомство; и, наконец, он не должен надолго «зависать в пабе», бросив тебя на голодную смерть в гнезде, – или, в случае клиппшпрингера и других похожих видов, не будет раньше времени уходить и кормиться, пока ты ешь, опустив голову в траву, и не видишь подкрадывающегося хищника.

Выбор идеального партнера – непростая задача, если приходится учитывать сразу множество различных факторов, особенно когда все они важны. Настоящая проблема состоит в том, что ошибка чревата серьезными неприятностями. При пожизненной моногамии неудачный выбор спутника может обернуться настоящей катастрофой – и не только на личном уровне. Достаточно выбрать бесплодного партнера, и все твои прекрасные наследственные качества, которые могли бы закрепиться в будущем генофонде вида, мгновенно сводятся к нулю. С другой стороны, выбор суженого, который не склонен добросовестно выполнять родительские обязанности, подпортит ваши результаты в эволюционной гонке, которые могли бы оказаться гораздо выше, будь ваш выбор разумнее. Цена, которую приходится платить за плохо сделанный выбор, столь велика, что эволюция оказывала (и продолжает оказывать) на животных очень мощное давление, заставляя избегать ошибок и вовремя отсеивать пустопорожних ловеласов или просто дурачков.

Сколь бы правдоподобным ни казался этот довод, у него есть один существенный изъян: все сказанное верно и для тех видов, которые спариваются беспорядочно. Делать благоразумный выбор приходится и тем, кто вовсе не собирается остаться на всю жизнь с одним партнером. Даже представителям тех видов, которые каждый год находят себе новую пару в брачный период (например, многие из наших мелких садовых птиц образуют однолетние брачные связи), важно не нарваться на недотепу. Конечно, неудачный выбор – не катастрофа, если уже через год можно найти себе другую пару, но долгая череда связей с никчемными партнерами напрямую грозит генофонду даже полигамных видов. Так что при всей кажущейся убедительности последнего довода остается вопрос: почему все-таки моногамным видам следует проявлять бо́льшую осмотрительность, чем остальным.

Но довод не выдерживает критики еще и по другой причине. В течение многих десятилетий ученые полагали, что мозг, после того как он сформировался, практически не меняется. А в качестве иллюстрации неизменно приводили несчастного Финеаса Гейджа. Жизнерадостный красавец Гейдж был бригадиром строителей, прокладывавших в 1848 году новую железную дорогу неподалеку от Кавендиша, штат Вермонт, на северо-востоке США. Однажды при закладке взрывчатки в скалу сдетонировал заряд, и Финеасу в голову угодил металлический прут. Он пробил череп, пройдя через левую скулу и левый глаз, и вышиб бо́льшую часть левой лобной доли мозга. Хотя после этой травмы Гейдж остался жив и прожил еще много лет, он утратил все прежние социальные навыки. Если раньше он был честным, надежным бригадиром, которого очень ценили за умение работать с людьми, то после несчастного случая сделался непредсказуемым, импульсивным сквернословом и пьяницей и вдобавок пристрастился к азартным играм. Карьера пошла под откос, и в итоге, спустя двенадцать лет после несчастного случая, он умер в нищете.

Справедливости ради надо отметить, что бедняга Финеас лишился довольно большой части мозга, причем того отдела, который как раз отвечает за социальные навыки, так что, наверное, неудивительно, что его мозг оказался не в состоянии компенсировать утрату лобных долей, перенеся свойственные им функции в какой-то другой отдел. Тем не менее выяснилось, что мозг даже взрослого человека куда пластичнее, чем мы предполагали раньше. Разумеется, эта пластичность имеет предел, однако есть данные, что некоторые отделы мозга обладают способностью разрастаться или уменьшаться в размерах. Одно из первых свидетельств этого было получено при изучении буроголовой гаички. Каждую осень эти птички запасают семена на период зимней бескормицы. Обнаружилось, что у птиц данного вида ежегодно происходит сезонный рост, а затем регрессия гиппокампа – крошечной части мозга, которая участвует в создании пространственных карт, помогающих нам ориентироваться на местности – и конечно же находить ранее спрятанные вещи.

Вдохновившись этими данными, Элеонор Мэгуайр решила обследовать лондонских таксистов – и обнаружила у них увеличенный гиппокамп (или, по крайней мере, одну долю гиппокампа) по сравнению с показателями обычных людей. Водители черных лондонских такси уникальны в своем роде: в течение четырех лет они проходят специальное обучение и в результате практически полностью осваивают карту города, представляющую собой весьма запутанную систему улиц (точнее говоря, отсутствие всякой системы). Эти знания проверяются с помощью особых тестов, и только после них таксисты имеют право приступить к работе. Дальнейшие исследования, проведенные Мэгуайр и ее группой, привели к выводам, что у работающих таксистов гиппокамп больше среднего потому, что он увеличился от активной работы, а не потому, что в ходе тестов попросту отсеялись кандидаты с недостаточно развитым гиппокампом.

Все это свидетельствует о том, что мозг способен адаптироваться и, возможно, даже восстанавливаться под влиянием внешних обстоятельств. Коль скоро птицы и таксисты умеют подстраивать размер отдельных частей своего мозга под топографические потребности, то почему различные виды животных не могут увеличивать или уменьшать те отделы своего мозга, которые отвечают за разумный выбор пары, – в зависимости от того, какая модель брачных отношений им нужна? Тогда пожизненные моногамы могли бы избавляться от всех этих дорогостоящих и лишних отделов мозга после того, как нашли себе пару, и жить без забот на половинной мощности своего мозга. Таким образом, в итоге у них оказывался бы меньший мозг, чем у видов, образующих однолетние брачные пары (ведь им, как-никак, приходится делать новый выбор каждый год), или тем более у полностью полигамных видов. Однако с величиной мозга все обстоит в точности наоборот. Значит, здесь кроется нечто еще.

Наше исследование позволяет сделать предположение: это нечто – постоянная необходимость поддерживать брачные узы в «рабочем состоянии», в том числе координировать и синхронизировать действия и приноравливаться к партнеру. Действительно, продолжительные брачные отношения подразумевают особую взаимную требовательность внутри пары. В конце концов, партнер всегда реагирует на наше поведение: если оно ему не нравится, он может уйти и найти себе другую пару. Поэтому перед каждым стоит сложная задача: удержать расположение и преданность супруга.

 

Триумф Шахерезады

 

В своей книге «Брачное мышление» психолог-эволюционист Джефф Миллер выдвинул гипотезу, что именно потребность рекламировать собственные партнерские качества, возможно, привела к возникновению языка, а это в свой черед способствовало развитию и росту мозга у человека. Он назвал это «эффектом Шахерезады» – по имени искусной рассказчицы из «Тысячи и одной ночи». Потчуя царя Шахрияра нескончаемыми историями, она умудрилась избежать участи всех своих предшественниц, которых казнили на следующее же утро после ночи, проведенной с государем, потому что они ему наскучивали. По мнению Миллера, тот факт, что данный эффект проявляется у мужчин и женщин с разной интенсивностью, может означать, что и другие стороны нашего поведения регулируются половым отбором. Например, заметное различие между полами во владении языком: по мнению Миллера, мужчинам свойствен более богатый и сочный словарь, и в целом манера говорить у них более напыщенная и цветистая, чем у женщин. Психолог увидел в этом аналогию с пышным хвостом и горделивым брачным танцем самца павлина. Возможно, полагал Миллер, мужчина демонстрирует всем встречным женщинам свое красноречие, подобно тому как павлин распускает перед самками свой нарядный хвост.

Что-то в этом, конечно, есть, хотя мне кажется, что Миллер в своих рассуждениях смешал два в равной степени важных, но в корне различных процесса. Первый – это брачная «самореклама», в которой сочность лексикона и красноречие вполне могут послужить свидетельством генетической пригодности – хотя бы потому, что демонстрируют отличную работу мозга. Второй – поддержание хороших отношений уже после свадьбы – куда в большей степени связан с истинным «эффектом Шахерезады», то есть с умением развлечь супруга и не дать ему заскучать. Вопрос, какой из этих процессов стоит нейронам бо́льших усилий?

Между тем за цветистостью мужской риторики стоит одна очень важная вещь. Строго говоря, тезис о половом отборе подразумевает, что одно и то же проявление чего-либо воздействует на представителей разных полов по-разному. Половой отбор – мощная природная сила, именно она породила множество ярких черт, обусловленных половой принадлежностью и встречающихся почти исключительно у самцов. Среди популярных примеров – хвост павлина, замысловатый ритуал ухаживания у самцов райской птицы, лосиные рога и мужская борода. Объясняется это тем, что право окончательного выбора принадлежит самке, а самцу ничего не остается, кроме как рекламировать свой товар в надежде, что какая-нибудь из встретившихся самок пожелает с ним спариться. Учитывая биологический принцип, по которому устроена система размножения (особенно у млекопитающих), именно самкам приходится дорого расплачиваться за неправильно сделанный выбор, потому-то «последнее слово» обычно за ними. Однако половой отбор редко приводит к возникновению новых качеств с нуля. В большинстве случаев отбирается одно из существующих и затем многократно усиливается. Так что если сейчас язык служит средством брачной демонстрации, то, несомненно, лишь потому, что он зародился гораздо раньше и только со временем был приспособлен для выполнения новой функции. По моему убеждению, его главная функция состоит (и всегда состояла) в том, чтобы служить средством коммуникации в крупном социуме. При такой более широкой интерпретации «эффектом Шахерезады», мне кажется, можно было бы обозначить все то, что совершается в ходе длительного процесса поддержания отношений.

Наивно полагать, что поддержание отношений сводится только к непрерывному развлечению партнера, однако умение развлечь – необходимый элемент этого сложного механизма, нечто вроде смазки, обеспечивающей плавность его работы. Я имею в виду первостепенную роль смеха, которая уже обсуждалась в предыдущей главе. О важности юмора для межличностных отношений можно судить хотя бы по частоте упоминаний «чувства юмора» – и как необходимого условия, и как заявляемого качества – в брачных объявлениях. В изученных нами тысяче с лишним частных объявлений гетеросексуалов из газеты «Обсервер» конца 1990-х годов чувство юмора являлось одним из наиболее востребованных и популярных качеств. Из женщин, дававших объявления, 48 % упоминали о том, что у них имеется чувство юмора, и 53 % желали, чтобы им обладал потенциальный избранник, тогда как для мужчин, дававших объявления, эти цифры составляли соответственно 45 и 41 %. Женщины явно ценили чувство юмора выше, чем мужчины, хотя, похоже, и те и другие считали это качество важным – нередко даже важнее остальных.