Наука как культура и наука как цивилизация

 

 

Еще недавно - о том свидетельствует живая память людей - проблема взаимосвязи культуры и науки обсуждалась с безудержным оптимизмом. В основе этого умонастроения была двойная вера: в бесконечное, не считающееся ни с какими границами, познание, забирающее под свою опеку все жизненные ориентации, цели и средства их осуществления, жизненные смыслы и практические действия человечества, и в безостановочный исторический прогресс, однозначно, казалось бы, сопряженный с мощной институциализированной и инкорпорированной во все сферы социального бытия наукой. Стиль современной науки, - писал Б.Г.Кузнецов, - “постоянное и по существу непрерывное изменение ее идеалов делает презумпцию бесконечного прогресса и гносеологический оптимизм прямым выводом из самого развития науки и часто условием и стимулом такого развития”^[500][500]. Нельзя сказать, что исторические реалии последних столетий вполне соответствовали этой вере и однозначно укрепляли ее. Однако критическая рефлексия все же постоянно отступала перед напором событий, составивших современную историю, и призывы отдельных мыслителей, как бы ни были они авторитетны, к более осторожным и даже тревожным оценкам симбиоза науки и культуры, оставались одиозными исключениями.

Гносеологический оптимизм остается непоколебленным и в конце ХХ века. Конечно, он не так прост и прямолинеен, как раньше. Наивная вера в бесконечную раскрываемость “тайн мироздания” уступает место доказательствам неограниченности интеллектуальных потенций человечества, реализующихся во все более тонкой и изощренной работе по конструированию “картин мира”, что позволяет не только получать успешные решения технико-практических проблем, но и совершенствовать сам Разум. Динамика научной рациональности, ее способность к изменениям не вызывают скептических сомнений в способности науки выполнять свое предназначение. Давно уже не вызывает паники “крушение” даже самых устойчивых “картин мира” и фундаментальных представлений. Движение научного познания через “кризисы” и “научные революции” считается естественным и красноречивым доказательством могущества Разума, а о принципиально неразрешимых научных проблемах говорят разве что писатели анти-утописты.

В то же время другая вера - в неразрывную связь исторического прогресса с прогрессом науки - колеблется и чуть ли не падает. Если понятие “прогресса научного знания”, хотя и не связывается с представлением о накоплении запаса незыблемых истин о мире, все же сохраняет значимость (например, можно говорить о прогрессирующей способности научно-исследовательских программ в смысле И.Лакатоса использовать свою “позитивную эвристику” для увеличения “эмпирического содержания” научных теорий или о прогрессе в решении “научных проблем” в смысле Л.Лаудана), то в разговорах об “историческом прогрессе”, на который уповает “экономический и социальный оптимизм”, все больше вопросов и все меньше ответов, способных поддержать этот оптимизм.

Было время, когда лозунг “Знание - сила!” звучал с надеждой и уверенностью. Уходящий ХХ век раскрыл иной, зловещий оттенок его смысла. Наука дает знание, знание дает силу - для каких целей? Служит ли оно освобождению от власти стихий, голода, болезней? Исправляет пороки людей и общества? Или это сила на службе у низменных страстей, орудие утонченного рабства, унижения свободы, и даже уничтожения миллионов людей? Возвышается ли жизнь от накопленных и производимых в массовых количествах продуктов научной работы? Или они вовлекаются в процесс измельчания и опошления человеческой жизни, низведенной до вынужденного участия в бессмысленных круговоротах производства и потребления?

 

Два лика науки

 

Образ науки в общественном сознании двоится. Конечно, мы несравненно сильнее, чем современники Ф.Бэкона и Г.Галилея, ощущаем связь своего бытия с наукой. Наука пронизывает социальную реальность от ее повседневных мелочей до гигантских процессов, направляющих и изменяющих ход истории. От науки ждут решений, от которых зависит, будет ли вообще продолжаться человеческий род. От ученых требуют не только прогнозов, но и гарантий будущего. Что станет с человечеством, если наука не овладеет новыми источниками энергии, не создаст технологий, способных обеспечить жизнь быстро растущих человеческих масс, не найдет защиты от глобальных катастроф, к которым ведут неразумное техническое развитие, социальные катаклизмы, войны? Еще никогда в истории будущее так не зависело от настоящего: человечество стало смертным и даже, как говорил булгаковский Воланд, “внезапно смертным”, ибо всеобщая гибель может наступить как результат случайности, оплошности, злого умысла или психопатии изуверов.

Но никогда в истории человечество не располагало и столь мощными, внушающими надежду средствами защиты от возможных крушений, не располагало такой широкой и глубокой перспективой осмысленного развития. И этим человечество в значительной мере обязано науке. Что бы ни говорили критики науки, именно к ней люди обращают свои требования и свои мольбы. Наука - то, что противоположно шарлатанству, глупости, невежеству, мракобесию, демагогии. Множество наших современников склонно объяснять неудачи, недостатки жизни не чрезмерным, а напротив, слишком малым участием в ней науки и научных знаний.

Но уважение к науке сочетается с поклонением ей. Став идолом наших дней, наука требует жертв, и жертвы приносятся - не всегда добровольные. Речь не о расходах на научные исследования, затраты на науку - это не жертвы, а инвестиции, причем, как доказала современная практика, самые надежные и доходные. В науку вкладывают не только деньги и ресурсы, ей посвящают жизни. И в том высоком романтическом смысле, когда говорят о жизненном подвиге героев науки, и в том жестоком смысле, когда жертвами становятся люди, не имеющие никакого отношения ни к науке, ни к ее проблемам. Да, у науки есть свои мученики и герои. Достижения ученых и их жизненные поступки изображаются художниками и писателями подобно деяниям святых. Средства массовой информации пропагандируют результаты науки, работают на повышение ее престижа. Даже когда занятия наукой не сулят материального достатка и не манят славой, они все же овеяны дымкой пресловутой “духовности”, приподнимают человека над рутиной повседневности. Бывает, к слову ученых прислушиваются, если даже оно распространяется не с помощью спутникового телевидения, а нелегально отпечатано на портативной машинке или переписано от руки. Ученые вовлекаются в политические и общественные движения, им предоставляют министерские посты и парламентские трибуны.

И в то же время наука подвергается едва ли не самым яростным нападкам за всю ее историю. Публицисты, литераторы, философы соревнуются, оспаривая гуманистическую значимость и ценность науки. И это совсем даже не новая тенденция, а мысль, звучащая давно и настойчиво. Она выражается в простом и не позволяющем уклониться в сторону вопросе: зачем людям нужна наука - такая, как она есть? Иначе: действительно ли культура современного человечества столь неразрывно связана с наукой и не кроется ли в этой - мнимой или реальной - связи некая угроза самой сущности культуры?

Более чем сто лет назад, в 1882 г. Лев Толстой писал: “Наука, в смысле всего знания, приобретенного человечеством, всегда была и есть, и без нее немыслима жизнь; и ни нападать на науку в этом смысле, ни защищать ее нет никакой возможности. Но дело в том, что область знания вообще всего человечества так многообразна - от знания, как добывать железо, до знания движения светил, - что человек теряется в этой многочисленности существующих и в бесконечности возможных знаний, если у него нет руководящей нити, по которой бы он мог располагать эти знания, распределять их по степени их значения и важности... Изучать же все, как проповедуют в наше время люди научной науки, без соображения о том, что выйдет из этого изучения, прямо невозможно, потому что число предметов изучения бесконечно, и потому, сколько бы и какие бы предметы мы ни изучали, изучение их не может иметь никакого значения и смысла”. Поэтому “без науки о том, в чем назначение и благо человека, не может быть никаких настоящих наук..., и потому без этого знания все остальные знания и искусства становятся, как они и сделались у нас, праздной и вредной забавой”^[501][501].

И сегодня наука о том, “в чем назначение и благо человека”, не существует, а рассуждениями на эту тему занимаются - впрочем, без особого успеха - богословы и проповедники, философы и поэты, художники и пророки-подвижники. Но осмелимся ли мы сегодня повторить вслед за Толстым, что наука, лишенная этой “руководящей нити”, становится “праздной и вредной забавой”?

Наука теряет органическую связь с главными культурообразующими смыслами, подменяя “безграничность познания” всеохватностью (для чего имеется и удобное оправдание, стократ, казалось бы, подтвержденное практикой: никогда нельзя заранее знать, к каким практическим пользам может вести даже самое отвлеченное исследование) и охраняя пространство своей работы от некомпетентного и агрессивного вмешательства прочными стенами почти уже эзотерической рациональности и постулатами о величайшей ценности “свободного и суверенного” научно-исследовательского труда, об органическом единстве всех и всяческих частей и элементов своей грандиозной системы.

Потеря этой связи ощущается как тревожный симптом, как сигнал неблагополучия, “аварийности” культуры. “Чем более четко научное познание пытается выделить суверенную территорию, определяя свой предмет, объект и метод; чем более замкнутым хотелось бы видеть науке пространство ее интеллектуального и духовного суверенитета в сознании культуры, чем более прочны и устойчивы стены, тем, вероятно, все более и более шатким, зыбким, непрочным грозит оказаться ее самостояние-в-культуре” - пишет Л.В.Стародубцева^[502][502], и этот парадокс эхом повторяет сомнения, высказывавшиеся сто и более лет назад, но актуальные и в наше время.

Впрочем, не следует поспешно принимать эти сомнения как инвективы в адрес науки. Иначе мы уподобились бы древним язычникам, наказывавшим плетьми своих идолов, если те не оправдывали надежд и оставались глухими к мольбам. Таковы бывают обвинения науки и ученых в том, что сила знания используется для насилия, что не сбылись мечты о безопасном и обеспеченном благоденствии, что мир техники и сверхиндустрии механизирует жизнь самого человека, что будущее все чаще вырисовывается как кошмар всеобщей катастрофы, что тревога и неудовлетворенность не оставляют нас от рождения до смерти, что умножившиеся знания умножили скорбь.

На фоне уверений о единстве культуры и науки в наши дни все четче вырисовываются контуры разрыва между ними. Научный прогресс уже не воспринимается обществом как неоспоримое доказательство культурного развития: наука и культура становятся безразличными друг другу. “Когнитивное содержание научного прогресса... уже никак не затрагивает нас ни в культурном, ни тем более в политическом отношении” - констатирует Г.Люббе^[503][503]. Ту же мысль высказывает С.С.Гусев: “Современная наука, выстраивая образ мира, состоящий из теоретических абстракций (связь между которыми определяется не нуждами людей, а принципами конструирования понятийных схем) становится в определенным смысле культурным маргиналом..., теряет связь с исходной задачей, для решения которой она возникала - задачей защиты людей от равнодушия вселенной. В тех “возможных мирах”, которыми оперирует современное научное знание, нет места человеку как носителю культуры”^[504][504].

Раскрывая тайны природы, наука не приближает к ней человека в его обыденной жизни, с ее надеждами и разочарованиями, радостями и горем, успехами и неудачами. Но не только “маленький человек”, все человечество уходит от единства с природой в мир “артефактов”, искусственных созданий ума и рук, мир чуждой человеку рациональности. Чтобы жить в этом мире, людям требуется система ориентиров, и они получают ее через каналы образования и воспитания, находящиеся под контролем науки. Но конвейер образования производит огромное количество современных невежд, “образованщину”, по выражению А.И.Солженицына. Десять-двадцать лет жизни, отданных образованию, в большинстве случаев дают сумму сведений бесполезных и чуждых “среднему человеку”. Специальное образование уводит в туннели частных научных и технических дисциплин, усваиваемых без видимой связи с другими науками и системами знания. Ценность образования, как правило, измеряется прагматическими мерками, соображениями престижа, карьеры, “материальных перспектив”.

Научно-техническое развитие подсовывает свои плоды, не требуя даже минимального понимания их природы. Телевидение и компьютеры стали обыденностью, но лишь немногие знакомы с принципами устройства этих приборов. Специалист по электронике может быть абсолютным неучем в экономике или психологии. Предметы из синтетических материалов ничем не напоминают о формулах высокомолекулярной химии, а квантовая физика вряд ли интересует большинство из тех, кто садится в кресло перед лазерным микрохирургическим аппаратом.

Поэтому понятно то, о чем в свое время писал К.Ясперс: “Наука доступна лишь немногим. Будучи основной характерной чертой нашего времени, она в своей подлинной сущности тем не менее духовно бессильна, так как люди в своей массе, усваивая технические возможности или догматически воспринимая ходульные истины, остаются вне ее... Как только это суеверное преклонение перед наукой сменяется разочарованием, мгновенно следует реакция - презрение к науке, обращение к чувству, инстинкту, влечениям. Тогда разочарование неизбежно при суеверном ожидании невозможного: наилучшим образом продуманные теории не реализуются, самые прекрасные планы разрушаются, происходят катастрофы в сфере человеческих отношений, тем более непереносимые, чем сильнее была надежда на безусловный прогресс”^[505][505].

И пока современные язычники хлещут своего идола, на место девальвированного образования и дискредитированной науки спешат маги, колдуны, прорицатели и чудотворцы. Они собирают толпы современной “образованщины”, ублажают жаждущих и страждущих посулами, находят кратчайшие пути к душам. При этом многие из них называют себя учеными, выступают от имени “подлинной” науки. Видимо, так легче войти в доверие к людям, не утратившим фетишистского преклонения перед наукой. Тьма суеверий не рассеивается в свете рациональной науки, потому что этот свет преломлен в суеверном сознании.

Однако критики науки не только констатируют оторванность науки от “человеческих масс”, довольствующихся плодами научно-технического развития, но индифферентных по отношению к ценностям, соединяющих, а не разъединяющих науку и культуру. Они ставят под сомнение даже превосходство достижений научно-технического прогресса над донаучными формами человеческой активности. Прислушаемся к П.Фейерабенду: “Науку всегда ценили за ее достижения. Так не будем же забывать о том, что изобретатели мифов овладели огнем и нашли способ его сохранения. Они приручили животных, вывели новые виды растений,...обнаружили важнейшие связи между людьми и между человеком и природой... Древние народы переплывали океаны на судах, подчас обладавших лучшими мореходными качествами, чем современные суда таких же размеров и владели знанием навигации и свойств материалов, которые, хотя и противоречат идеям науки, на поверку оказываются правильными, Они осознавали роль изменчивости и принимали во внимание ее фундаментальные законы... Изобретатели мифа положили начало культуре, в то время как рационалисты и ученые только изменяли ее, причем не всегда в лучшую сторону”^[506][506].

Демагогия? Она бросается в глаза, и не нужно больших усилий, чтобы найти контраргументацию, разрушающую эти дерзкие эскапады. Но опять же - не будем спешить. За демагогической оболочкой скрывается реальная проблема. Рассуждения П.Фейерабенда перекликаются с констатациями К.Ясперса. Если ценность науки измерять только ее практическими применениями (в этом и состоит “провокация” - сравнивать значимость мифогенной и наукогенной культур по одной и той же шкале оценок, как бы “забывая” об исторической изменчивости самих критериев сравнения, не говоря уже о масштабах и динамике сопоставляемых явлений), то одного существования ядерного или космического оружия достаточно, чтобы поставить эту ценность под сомнение.

Призрак Чернобыля бродит по современному миру. Масштабы научно-технических достижений не выглядят более внушительными, чем масштабы угроз, заключенных в выходящих из-под контроля научно-технических системах. И те, и другие неизмеримо выросли по сравнению с эпохой папирусных судов и примитивного земледелия. Но самая большая опасность - потенциальный разлад между “внутренними” интересами науки и всеобщим интересом человечества. Когда-то такой разлад был немыслим, сегодня уже нельзя не мыслить о нем.

Какая сила способна предотвратить эту опасность? Быть может, сама наука, вернее, люди, представляющие науку, лучше всех понимающие ее возможности и последствия, сами в состоянии направить ее развитие в безопасное и благотворное русло? Эта вполне естественная идея в середине века была достаточно распространена и имела своих энтузиастов. “Инициатива установления определенного кодекса, регулирующего границы и ответственность за научное и техническое развитие и внедрение, - писал организатор и первый президент Римского клуба А.Печчеи, - должна исходить прежде всего от самих представителей научной общественности, от ученого сообщества... Известно, что сегодня в мире больше ученых, чем их было за предшествующие века. Как социальная группа они представляют сейчас достаточно реальную силу, чтобы недвусмысленно и во весь голос заявить о необходимости всесторонне оценивать технический прогресс и потребовать постепенного введения контроля за его развитием в мировых масштабах”^[507][507].

Вера в духовную силу научного сообщества, в его способность стать решающим политическим и культурным фактором нашей эпохи, по сути, есть отголосок того времени, когда в науке видели едва ли не основной двигатель духовного и культурного развития общества, марширующего по направлению к историческим идеалам человечества. По этой вере люди науки - слуги Истории и Прогресса, носители высших ценностей, возвышающие свой голос именно тогда, когда человечество особенно нуждается в их указаниях и руководстве. Однако действительность весьма далека от этого утопического представления и часто гасит оптимистические порывы подвижников. Мировое научное сообщество совсем не однородно и состоит вовсе не из одних только интеллектуалов-гуманистов, озабоченных судьбами культуры.

“Факт превращения свободного исследования отдельных людей в научное предприятие, - писал К. Ясперс, - привел к тому, что каждый считает себя способным в нем участвовать, если только он обладает рассудком и прилежанием. Возникает слой плебеев от науки... Кризис науки - это кризис людей, который охватил их, когда они утратили подлинность безусловного желания знать”^[508][508].

Плебейское сознание ориентировано на успех, а не на истину. А залогом успеха может быть в принципе что угодно - конъюнктурное поведение, “научное обоснование идеологии”, подтасовка фактов, победа над конкурентом. Плебейская наука служит не Истине, а тем, кто платит, обеспечивает “научные предприятия”, гарантирует устойчивое материальное благополучие. И кто осудит ее за это? Разве не так точно поступают люди во всех иных сферах своей деятельности? Кто осмелится предъявлять наемным работникам науки, “обладающим рассудком и прилежанием”, счет, по которому не платит никакой другой отряд трудящегося человечества?

В начале века Р.Мертон сформулировал принципы “Большой Науки”: универсализм - наука стремится к предельным обобщениям о мире, человеке, обществе, не останавливаясь ни перед какими ограничениями; общность - наука не знает национальных, классовых, политических и прочих барьеров, ее результаты являются достоянием всего человечества; бескорыстие - в науке нет высшей ценности, чем истина; организованный скептицизм - наука есть сообщество свободно мыслящих людей, для которых нет больших авторитетов, чем Разум и Опыт; сама организация науки поддерживает эту свободу, а человек, отступающий от истины и свободы критики, тем самым выводит себя за рамки науки. Увы, эти принципы были скорее идеальным проектом, чем описанием реального положения вещей.

Но это не значит, конечно, что люди, подобные А.Печчеи, - беспочвенные мечтатели и фантазеры, лелеющие иллюзии и не желающие считаться с реальностью. Высокое и низкое, духовный подвиг и плебейство, жреческое служение истине, “безусловное желание знать” и беспринципный прагматизм - в науке, как в любой другой сфере человеческой деятельности, эти противоположности объединены в сложную живую систему.

Научное знание, используемое лишь как средство рационализации всевозможных видов человеческой практики, ценимое только в своей утилитарной функции, легко становится средством гипертрофии рационально-технического начала, “роботизации” человека. Но при чем здесь наука? Самую прекрасную вещь можно обратить во зло неразумием или дурным умыслом. Быть может, двойственный, противоречивый образ науки - только иллюзия обыденного сознания, принимающего видимость явлений за их сущность?