Излюбленный пример абдуктивного рассуждения у Ч. Пирса — открытие Кеплером математической формулы орбиты Марса. Как известно, Кеплер начинал с описания большого количества наблюдений о положениях Марса в различные моменты времени. Эти данные лучше согласовались с системой Птолемея, чем с системой Коперника. Но Кеплер видел в системе Коперника более элегантную и экономную теорию небесных явлений. Вслед за Коперником он допускал “метафизическую” идею о том, что Солнце может как-то “заставлять” планеты вращаться вокруг себя. Поэтому он искал не просто теорию, с которой бы согласовывались все имеющиеся наблюдения, но такую теорию, которая бы объяснила эти наблюдения как необходимые. Из массы эмпирических данных, накопленных Тихо Браге, Кеплер сознательно отбирает те, которые согласовались с системой Коперника. Поскольку расхождение этой системы с фактами все же оставалось большим, чем у системы Птолемея, Кеплер идет на смелое изменение математического выражения теория Коперника, не изменяя ее основного содержания: он постулирует эллиптичность орбиты Марса.
Рассматривая изложение этого эпизода из истории классической науки у Ч. Пирса, А. Айер замечает: “Этот пример вдвойне поучителен. Он показывает, что индуктивистская модель научных теорий как простых обобщений наблюдаемых фактов может быть неверной даже по отношению к эмпирическим теориям. Наблюдения должны быть отобраны: для того, чтобы знать, что именно наблюдается и при каких условиях, нужны какие-то предварительные гипотезы. С другой стороны, если согласиться, что проверка теорий состоит в попытках опровергнуть их, все же следует помнить, что опровержение теорий не есть самоцель а скорее средство получить более совершенную теорию”[382][382].
А. Айер подмечает две противоречивые тенденции в пирсовском анализе реальных процессов развития науки. С одной стороны, пример, рассмотренный Пирсом, показывает, что нет теоретически беспредпосылочного научного знания, наблюдения всегда являются интерпретированными, возможность заблуждения кроется уже в самом концептуально обусловленном отборе эмпирических фактов. Эти идеи Ч. Пирса в 60—70-е годы получили особый резонанс в работах теоретиков “исторической школы” в философии науки, сторонников концепции “полной теоретической нагруженности” языка наблюдения и связанного с ней тезиса о “несоизмеримости” научных теорий в рамках различных концептуальных каркасов. С другой стороны, Ч. Пирс понимал кроющуюся за критикой наивного индуктивизма и кумулятивизма опасность релятивизации научного знания. Если содержание знания определяется не независимой от него реальностью, а тем, что мы можем или хотим увидеть в ней, если истинность знания определяется не соответствием с реальностью, но соблюдением методологических канонов, то из-под науки ускользает почва объективности. Если же последовательно отказываться от истины как критерия научной объективности и рациональности и переносить акцент на прагматическую сторону науки, то с изменением методов и “концептуальных каркасов” произойдет и “изменение” самой реальности; ученые будут всякий раз оказываться в “новом мире” (по выражению Т. Куна), разрушая за собой мосты к “прежним мирам”.
Опасение перед релятивизмом и иррационализмом удерживало Пирса от подобных крайностей. При всех своих колебаниях он постоянно возвращался к “реализму” и настаивал на том, что прогресс науки состоит в приближении к “идеалу истины”. Он отвергал чисто инструменталистский взгляд на науку, описание ее эволюции как простого перехода от одних теорий-инструментов к другим, более успешным в их практическом применении, критиковал современных ему инструменталистов (Э. Маха, К. Пирсона, Д. Дьюи, У. Джемса). В отличие от инструменталистов, замечает П. Скейгстед, Ч. Пирс рассматривал движение науки как процесс, по преимуществу определенный внутренними рациональными закономерностями, а не как род “адаптационной” деятельности, не имеющей непосредственной связи с истиной[383][383].
Напрашивается сопоставление взглядов Ч. Пирса по этому вопросу с современными спорами между “интерналистами” и “экстерналистами”, а также с компромиссными эволюционными концепциями (С. Тулмин). Нельзя не признать, что своим стремлением сохранить неразрывность связи между рационализмом и классическим, идущим от античности пониманием истины как соответствия с действительностью, Ч. Пирс отличается от современных “рационалистов”, подменяющих истину ее различными суррогатами вроде “канонов критики” или “успешности адаптации к требованиям интеллектуальной среды”.
Конечно, это стремление у Пирса было противоречивым и потому наталкивалось на серьезные затруднения. Гарантию истинности он искал в успешности применения знания: отсюда следовало представление о научной эволюции как о “кумулятивно-конвергирующем” процессе, проходящем две стадии: а) формирования общей структуры отношений между исследуемыми явлениями (“картины мира”) и б) кумуляции уточнений параметров и их численных значений, входящих в уравнения, описывающие эту структуру[384][384]. История науки, однако, противоречит кумулятивистской модели. Уже при жизни Пирса эволюция фундаментального естествознания привела к радикальной ломке “картины мира”, дух преобразований захватил даже математику и логику, незыблемость положений которых казалась самоочевидной на протяжении столетий. И в этом противоречии между “кумулятивизмом” Пирса и его стремлением приблизить нормативную теорию научного исследования к реальной практике ученых как в зародыше содержатся современные разногласия “философов науки”.
Вопросы философии, 1982, № 3
