Сегодня пятница, двадцать шестое сентября, и сегодня Пиннеберг еще сидит в конторе. А Овечка прибирается. И вдруг в самый разгар уборки стук в дверь, и она говорит: «Войдите». И входит почтальон и говорит:
— Фрау Пиннеберг здесь живет?
— Это я.
— Вам письма Надо бы дощечку на дверь прибить. У меня не собачий нюх.
И после этих слов сей достойный ученик Штефана удаляется.
А Овечка стоит посреди комнаты и держит в руке письмо, большой сиреневый конверт с крупными каракулями. Это первое письмо, полученное Овечкой за ее супружескую жизнь, с родными в Плаце она не переписывается.
И письмо вовсе не из Плаца, это письмо из Берлина. А когда Овечка перевернула конверт, то увидела даже адрес отправителя, вернее отправительницы.
«Миа Пиннеберг, Берлин, Северо‑запад, 40, Шпенерштрассе, 92, 11».
«От его матери. Миа, не Мари. Нельзя сказать, что она торопилась с ответом».
Письмо Овечка не распечатала. Она положила его на стол и продолжала уборку, время от времени поглядывая на письма. Пусть лежит, пока не придет мальчуган. Вместе и прочтут, так лучше.
Но вдруг Овечка откладывает тряпку. У нее предчувствие — наступил решающий час, в этом она уверена. Она бежит поскорее в кухню к Шаренхеферше и моет над раковиной руки. Шаренхеферша что‑то ей говорит, и Овечка машинально отвечает «да», хотя она ничего не слышала. Она уже стоит перед зеркалом, поправляет волосы — право же, она недурна.
А затем садится на диван, позабыв, что плюхаться запрещено (пружины вздыхают— о‑о‑ох!), берет письмо и вскрывает.
И читает.
До нее не сразу доходит.
Перечитывает еще раз.
И тут она вскакивает, ноги немножко дрожат, ничего, до Клейнгольца она добежит. С миленьким надо сейчас же поговорить.
О господи, очень радоваться нельзя, это может повредить Малышу.
«Следует избегать всякого рода сильных волнений», — предписывает «Святое чудо материнства».
«О господи, как же их избежать? Да сейчас я вовсе и не хочу…»
В Клейнгольцевой конторе довольно сонное настроение, все три бухгалтера сидят без дела, и Эмиль тоже сидит без дела. Сегодня никакой настоящей работы нет. Но в то время как бухгалтера делают вид, будто трудятся, и даже очень рьяно, Эмиль просто сидит и соображает, нацедит ли ему Эмилия еще рюмочку. За сегодняшнее утро ему уже дважды повезло.
И вдруг отворяется дверь, и в эту скучающую контору влетает молодая женщина — глаза блестят, волосы развеваются, на щеках румянец, и — можете себе представить! — она в переднике, в настоящем кухонном переднике.
— Мальчуган, выйди на минутку! Мне надо срочно поговорить с тобой, — крикнула она.
И когда все четверо, ничего не понимая, удивленно уставились на нее, она сказала, сразу опомнившись:
— Простите, господин Клейнгольц. Моя фамилия Пиннеберг, мне необходимо поговорить с мужем.
И вдруг эта молодая, спокойная женщина разрыдалась.
— Милый, милый, иди же скорей. Я…— умоляет она.
Эмиль что‑то бормочет, дурак Лаутербах взвизгивает, Шульц нагло ухмыляется, а Пиннебергу ужасно стыдно. Он, как бы извиняясь, делает беспомощный жест рукой и идет к двери.
В воротах перед конторой, в широких воротах, через которые въезжают грузовики с мешками зерна и картофеля, Овечка, вся в слезах, обнимает мужа:
— Мальчуган, я без ума от счастья! У нас есть место. Вот, читай!
И она сует ему в руку письмо.
Мальчуган смотрит как обалделый, ничего не понимая. Потом читает письмо:
— «Дорогая невестка по прозвищу Овечка. Сынок мой, как я вижу, не поумнел, и ты с ним еще наплачешься. Что это он выдумал, работает в „удобрениях“, это он‑то, при том приличном образовании, что я ему дала! Пусть сейчас же едет сюда и с первого октября поступает на службу, которую я ему подыскала в магазине Манделя. На первое время вы поселитесь у меня. Привет.
Ваша мама.
Post scriptum: я уже месяц тому назад хотела вам написать, да не собралась. Протелеграфируйте, когда вы приедете».
— Ах, миленький, миленький, как я счастлива!
— Да, моя девочка. Да, моя хорошая. И я тоже. Хотя, что касается моего образования… Ну, да что теперь говорить. Сейчас же пойди и дай телеграмму.
Но расстаться сразу они не в силах.
Пиннеберг возвращается в контору, он молча садится на свое место, такой надутый, важный.
— Что нового на бирже труда? — спрашивает Лаутербах. И Пиннеберг отвечает равнодушным тоном:
— Получил место старшего продавца в магазине Манделя в Берлине. Триста пятьдесят марок жалованья.
— Мендель? — переспрашивает Лаутербах. — Конечно, еврей.
— Мандель? — переспрашивает Эмиль Клейнгольц. — Поинтересуйтесь, солидная ли фирма. Я бы на вашем месте навел справки.
— У меня тоже как‑то была одна, тоже ревела, как только немного разволнуется, — задумчиво говорит Шульц. — У тебя жена всегда такая истеричка, Пиннеберг?
Часть вторая
В БЕРЛИНЕ