Настоящая княжеская кровать, только уж очень дорогая. Яхман слыхом не слыхал ни о каком месте. Овечка учится просить

 

Фрау Пиннеберг открыла дверь в комнату и торжествующе сказала:

— Вот ваша комната…

Она повернула выключатель, и красноватый свет лампы смешался со светом уходящего сентябрьского дня. Она говорила о княжески обставленной комнате. И это действительно было так. На возвышении — кровать, широкая кровать, деревянная, позолоченная и с амурами. Красные шелковые стеганые одеяла, какая‑то белая шкура на приступочке. Над кроватью балдахин. Пышное парадное ложе…

— Господи! — воскликнула Овечка и в этой своей новой комнате. Потом кротко сказала: — Да, но это слишком хорошо для нас. Мы ведь люди маленькие.

— Настоящая, — гордо заявила фрау Миа. — Людовик XVI или рококо, я уже не помню, спросите Яхмана, это он мне подарил. «Подарил, — думает Пиннеберг. — Он ей кровати дарит».

— До сих пор я эту комнату сдавала, — продолжает фрау Миа. — Великолепная кровать, но чтобы очень удобна была, не скажу. Сдавала большей частью иностранцам. За нее и за комнату напротив я получала двести марок в месяц. Но кто сейчас такие деньги даст? С вас мы возьмем сто.

— Сто марок за комнату я, мама, платить никак не могу, — заявляет Пиннеберг.

— А почему? Сто марок совсем недорого за такую шикарную комнату. И телефоном можете пользоваться.

— Телефон мне не нужен. Роскошная комната мне не нужна, — сердито говорит Пиннеберг. — Я даже не знаю, сколько я буду получать, а ты говоришь — сто марок за комнату.

— Ну, так пойдемте пить кофе, — говорит фрау Миа и выключает свет. — А может быть, сто марок для тебя будет не так уж дорого, ведь ты же не знаешь, сколько будешь получать. Вещи оставьте здесь. Послушай, Овечка, моя служанка сегодня не пришла, поможешь мне немножко по хозяйству? Тебя это не затруднит?

— С удовольствием, мама, с большим удовольствием, — соглашается Овечка. — Надеюсь не сплоховать, я ведь совсем неумелая хозяйка.

Некоторое время спустя в кухне можно наблюдать такую картину: на старом плетеном стуле сидит фрау Пиннеберг‑старшая и курит одну сигарету за другой. А у мойки стоят молодые Пиннеберги и моют посуду. Она моет, он вытирает. Грязной посуды целая гора: тут и кастрюли с остатками еды, и целые батальоны чашек, целые эскадроны рюмок, тарелки, ножи, ножи, вилки и опять ножи и вилки… Посуду не мыли недели две, не меньше.

Фрау Миа Пиннеберг занимает их разговором:

— Сами видите, какая у меня прислуга. Я ведь в кухню не вхожу, вот Меллерша и делает что хочет! И чего я ей такие деньги плачу, завтра же выгоню. Ганс, сынок, ты поаккуратнее, смотри, чтобы на рюмках не оставалось следов от полотенца. На Яхмана очень трудно угодить, он такую рюмку просто об стену шваркнет. А когда покончим с посудой, тут же примемся ужин готовить. Это дело нетрудное: нарежем бутерброды, где‑то оставался большой кусок жареной телятины… Слава богу, Яхман пришел, он тоже поможет.

Дверь открывается, входит господин Хольгер Яхман.

— Кто это у нас? — удивленно спрашивает он и во все глаза смотрит на нежданных судомоек.

Яхман — исполин, Яхман совсем, совсем не такой, каким его представляли себе супруги Пиннеберг. Рослый блондин, с голубыми глазами, с решительным, веселым, открытым лицом, широкоплечий, даже сейчас, поздней осенью, без пиджака и жилета.

— Кто это у нас? — недоумевает он и не переступает порога. — Неужели Меллерша, эта старая бестия, обожралась нашей водкой и сдохла?

— Очень мило, Яхман, — говорит фрау Миа, не вставая со стула. — Стоишь и глазеешь. Уж который раз ты так стоишь и глазеешь, просто записывать надо бы! Ведь я же тебе ясно сказала, что жду сына с невесткой,

— Ни слова ты мне не говорила, ни слова, — уверяет исполин. — В первый раз слышу, что у тебя сын. Да еще и невестка. Мадам…— Овечке, стоящей у мойки, в первый раз в жизни целуют руку, да еще мокрую. — Мадам, я в восторге. Вы теперь всегда будете мыть здесь посуду? Разрешите! — Он берет у нее из рук кастрюлю. — Вот это действительно тяжелый случай. В этой кастрюле Пиннеберг варила из старых подметок новые. Если память мне не изменяет, наждак должен лежать на нижней полке в кухонном шкафу, вот разве только окочурившаяся Меллерша унесла его с собой в могилу. Благодарю вас, молодой человек, позже спрыснем наше знакомство.

— Болтаешь всякую ерунду, Яхман. Любезничаешь, — раздается с галерки голос фрау Пиннеберг. — И уверяешь, что я никогда говорила тебе о сыне. А ведь ты, ты, собственно, лично устроил этого самого моего сына к Манделю с первого октября, то есть уже с завтрашнего дня он должен приступить к работе. Как это на тебя похоже, Яхман.

— Я устроил? Быть не может! — ухмыляется Яхман. — я в наши дни устроил на место — нет. Потом неприятностей оберешься.

— Господи, что за человек! — возмущается фрау Пиннеберг.Да ты же мне сказал, что все в порядке, чтоб я его вызывал;

— Ты что‑то путаешь, Пиннеберг, ты путаешь, а не я. Возможно, я о чем‑то таком и говорил, обещал посмотреть, нельзя ли что сделать, что‑то такое смутно припоминаю, но про сына ты мне определенно ничего не говорила. Во всем твое проклятое кокетство виновато. Слово «сын» я от тебя ни разу не слышал.

— Нет, каково! — возмущается фрау Пиннеберг.

— И, по‑твоему, я сказал, что все в порядке? Что касается дел, я очень пунктуален, аккуратнее меня человека нет, я настоящий педант — значит, позабыть я не мог. Вчера еще я виделся с Леманом — он заведует у Манделя персоналом — уж он‑то мне должен был хоть заикнуться. Нет, Пиннеберг, это все опять твои воздушные замки.

Супруги Пиннеберг уже давно покончили с мытьем посуды, они стоят и глядят то на маму, которую исполин зовет просто по фамилии, то на Яхмана, который с олимпийским спокойствием от всего открещивается. И считает, что вопрос исчерпан, исчерпан окончательно.

Однако тут есть еще Иоганнес Пиннеберг. На Яхмана Пиннебергу наплевать, с ним он не считается, Яхмана он уже возненавидел, несет там какой‑то вздор, думает Пиннеберг. Но он делает несколько шагов в сторону матери, он очень бледен.

— Мама, как это понимать прикажешь — ты вызвала нас из Духерова, мы потратили на поездку кучу денег, а ты просто морочила нам голову? — говорит он, слегка заикаясь, но очень отчетливо. — Только ради того, чтобы сдать нам за сто марок княжескую постель…

— Миленький, — хочет остановить его Овечка. Но миленький продолжает все решительнее:

— И чтобы у тебя была судомойка? Мы с Овечкой люди бедные, здесь мне, вероятно, даже пособия по безработице не дадут… так что же… что же…— вдруг он начинает всхлипывать, — что же нам теперь делать?

Он озирается по сторонам.

— Ну, ну, ну, только не ной, — говорит мать. — Вернуться в Духеров всегда успеете. Вы же слышали, и ты, Овечка, тоже слышала; я тут ни при чем, опять этот человек, опять Яхман все напутал. Его послушать, так всегда все в порядке и аккуратнее его человека нет, а на самом деле… Вот пари держу, он уже позабыл, что сегодня Штошуссенс приведет трех голландцев и что надо пригласить Мюллензифена и Нину и Клэр. И новую колоду для экарте ты должен был принести…

— Вот, извольте, — торжествующе говорит исполин. — Пиннеберг всегда так. О трех голландцах она мне сказала и насчет девочек тоже. А о Мюллензифене ни слова! Да и зачем нам Мюллензифен? Все, что делает Мюллензифен, и я делать умею.

— А карты для экарте, дорогуша? — Фрау Пиннеберг выжидающе смотрит на него.

— Принес, принес! Они у меня в пальто. Во всяком случае, думаю, что в пальто, когда я его надевал… сейчас сбегаю в переднюю, посмотрю…

— Господин Яхман! — вдруг обращается к нему Овечка и заступает ему дорогу. — Выслушайте меня. Видите ли, для вас это пустяк, что у нас нет места. Вы, вероятно, всегда сумеете найти выход, вы гораздо умнее нас…

— Слышишь, Пиннеберг? — с удовлетворением произносит Яхман.

— А мы люди совсем простые. И если мой мальчуган не получит места, для нас это будет большим несчастьем. Поэтому я вас очень прошу, если вы можете, постарайтесь, подыщите нам место.

— Знаете, дамочка, я постараюсь. Я подыщу мальчугану место, — с убеждением говорит Яхман. — Какое место вам нужно? Сколько он должен зарабатывать, чтобы вам на жизнь хватало?

— Да ты же отлично все знаешь, — вмешивается фрау Миа. — Продавцом к Манделю. В магазин мужского готового платья.

— К Манделю? Вы согласны в эту потогонную лавочку? — спрашивает Яхман и прищуривается. — Кроме того, думаю, там он получит пятьсот марок в месяц, не больше,

— Ты с ума сошел, — говорит фрау Миа. — Чтобы продавец получал пятьсот марок! От силы двести. Ну, двести пятьдесят. Пиннеберг кивает головой в подтверждение ее слов.

— Ладно! — облегченно вздыхает исполин. — Бросьте ерунду болтать. Знаете, я поговорю с Манассе, мы откроем для вас в старом Вестене такую лавочку — все отдай, мало, такую, как никому и не снилось. Я устрою вас, мадам, роскошно устрою.

— Хватит, — сердито обрывает его фрау Миа. — Твоими устройствами я действительно сыта по горло.

— Господин Яхман, устройте нам место, место с жалованьем, какое полагается по тарифному договору, просит Овечка.

— Только и всего! Такие дела я сто раз обделывал. Значит, к Манделю. Пойду‑ка я к Леману, этот идиот всякому рад услужить.

— Только, пожалуйста, не забудьте, господин Яхман. Это надо сделать не откладывая.

— Завтра же поговорю с ним. Послезавтра ваш муж приступит к работе. Честное слово.

— Мы вам очень, очень благодарны, господин Яхман.

— Все в порядке, мадам. Все в полном порядке. А теперь я пойду за этими чертовыми картами… Голову даю на отсечение, что надел пальто, когда уходил. А потом где‑то оставил, а где — одному богу известно. Каждую осень та же история: никак не могу привыкнуть, забываю о нем, вечно я его где‑нибудь оставлю. А весной всегда чужие надеваю…

Яхман устремляется в переднюю.

— И он еще смеет уверять, будто ничего не забывает, — говорит фрау Миа в утешение молодым супругам.