А, можа, горелки румку найду

Войт смягчается:

— Лад, лад: троя назад!

Опять кличет на работу:

— На сгон, на пригон,

Па семира з двора вон,

А дяучина на легкую работу:

Глину мясить!

Девка из бедного двора обращается к войту:

— Пану, пану войтя,

Хади, пану, в хату:

Матка горох варила.

Войт раздражается:

— Наср... на горох!

А на пригон все-таки трог! ¹⁸

Записи, аналогичные этой, получены только в западнорус­ских краях. Думаем, что эта песня не имеет общерусского рас­пространения. Запись обязывает к особому подходу, когда мы изучаем местную специфику фольклора (подробнее о нем скажем позднее, когда коснемся межэтнических связей в фольклоре).

Другая сфера проявления общерусского начала, а равно ло­кальности — конкретность образного сюжетного состава, конк­ретность тем, идей и стиля фольклорного произведения. Каждая запись (за редким исключением) является вариантом общерус­ского произведения, но заключает в себе ряд особенностей. Сама повторяемость в вариантах устойчивых традиционных компонен­тов стесняет проявление локальности, указывает на преоблада­ние общерусских качеств. К примеру, записано произведение в Вологде, а оно в целом такое же, как записанное где-то в Тульс­ком крае. Другое дело, если перед нами местная специфика вер­сии. Версии присущи приметы, порожденные локальностью. Специфика версии может касаться особой передачи идей, общей разработки темы, композиции и даже стиля.

В этой связи назовем работу профессора Саратовского универ­ситета Т. М. Акимовой. Ею выпущено несколько книг, но напеча­таны они ничтожно малым тиражом и недостаточно вовлечены в научный обиход¹⁹. В книге 1977 года помещен анализ песни «Бережочек зыблетца...». Знаменитая песня была записана либо в 1619, либо в 1620 году для английского миссионера Ричарда Джемса. Ее не раз изучали исследователи, но она остается во многом загадкой.

Бережочек зыблетца,

да песочек сыплетца,

а ледочек ломитца,

добры кони тонут,

молотцы томятца:

 

Ино, Боже, Боже,

Сотворил Ты, Боже,

да и небо-землю,

Сотвори же, Боже,

Весновую службу!

 

Не давай Ты, Боже,

зимовые службы:

зимовая служба —

Молотдам кручинно

да сердцу надсадно;

 

Ино дай же, Боже,

весновую службу:

весновая служба —

молотцам веселье,

А] сердцу утеха.

 

А емлите, братцы,

Яровы весельца;

а садимся, братцы,

В ветляны стружечки.

Да, гренемте, братцы,

в яровы весел(ь)ца,

Ино вниз по Волги!

Сотворил нам, Боже,

весновую службу!²⁰

Основной мотив песни — противопоставление весенней, «вес- новой», службы зимней: зимняя служба — тяжкая, долгая. Аки­мова пишет: «Удивительно ярко, сочными красками и в точных деталях рисуется в ней сторожевая охрана южных границ служи­лыми людьми»²¹. Это их песня, их мысли и чувства. В такого рода произведениях — в самих их идеях, подробностях, трактовке темы, композиции — выразилась локальность. Песня говорит о лишениях и бедствиях несения зимней службы на заставах в да­леких безлюдных степях, об уповании служилого люда на весну.

Акимова установила многие проявления локальности. Когда запись таких песен производится спустя десятилетия после их сложения, приметы локальности часто стираются. Обычное пра­вило общерусской песни — прибегать к масштабным обобщени­ям. Чем шире распространена песня по территории, тем чаще она утрачивает приметы тех мест, которым обязана происхождением.

Локальные черты вообще могут быть утрачены. Обычно песня запечатлена общей передачей смысла, сохраняются только обще­принятые идеи и стиль. Общерусское теснит локальное. Местное с трудом можно восстанавить посредством тщательного сравнения записей. При анализе другой песни — «Когда было молодцу пора — время великое» — Акимова так и поступает: использу­ются публикации Кирши Данилова, М. Д. Чулкова, П. Н. Рыбни­кова, А. Ф. Гильфердинга и П. В. Киреевского.

Общерусское и локальное начала выступают по-особому, ког­да дело касается межэтнических связей. Русский фольклор сопри­касается с фольклором других народов — есть зоны пограничья, где наблюдается обмен устными произведениями. Фольклористы изучают такие зоны. В частности, это — Полесье, где вошли в контакт фольклорные культуры русских, украинцев и белорусов. Записи, осуществленные здесь, — благодатный материал для ис­торических изысканий. Наука уже накопила некоторый опыт изучения фольклорных связей. Контакт культур влияет на мест­ный устно-поэтический репертуар, на тип бытующих в погранич­ных областях произведений²².

Изучение межэтнических связей подводит к постижению ло­кальности фольклорного пограничья. О состоянии изученности этой проблемы свидетельствует книга Н. В. Соболевой «Типология и локальная специфика русских сатирических сказок Сибири». Автор исходит из положения (общая правильность его несомнен­на): при уяснении «взаимодействия» фольклора разных народов надо считаться с «национальным составом исполнителей», с «за­имствованием», вообще, с «межнациональными фольклорными связями»²³. Если население смешанное, то и фольклор такой же. Наблюдения в области рассмотрения сказок и сказочников впол­не отвечают этим представлениям, как и резонному указанию, что для судеб русского фольклора в Сибири важно учесть контакты родственных по языку и культуре народов: русских, украинцев и белорусов, а также контакты славян с другими народами.

Эти общие положения вполне согласуются с конкретными наблюдениями. Не сомневаемся в том, что когда-нибудь будет изучен фольклор Саратовского края как пример пограничья, в котором сошлись фольклорные культуры славянских, тюркских и других народов. Нельзя не обратить внимания на некоторые сказки, распространенные здесь у русского населения, например на опубликованную в сборнике «Сказки Саратовской области»²⁴.

Летела перепелка, летела, села и вздремнула. Схватил ее волк:

—Съем я тебя.

Стала перепелка просить:

—Не ешь меня, за это я тебе пригоню штук пять телят. А во мне-то мало товару — четверть фунта со всем пухом.

—Обманешь.

Стала перепелка божиться:

—Не обману!

Обрадовался волк: «Ах, — думает, — это на целую неделю хватит!»

И пустил ее. А сам лег и стал ждать.

Вспорхнула перепелка и улетела.

А на другой меже повстречался ей деркун-дергач.

Перепелка ему и говорит:

— Кум, куманек, пожалей меня на нынешний денек. Меня волк поймал.

—Как же ты рассталась с ним?

—А обещала ему пригнать пять телят.

Вот дергун и стал кричать:

—Тпрусь... Тпрусь... Тпрусь...

А перепелка кричит:

—Пять телят, пять телят...

Волк ждет: «Вот, вот гонят».

Ждал-ждал, да и сдох.

В «Указателе восточнославянских сказок» Л. Г. Барага и его соавторов есть сведения о типологической параллели к сказке «Як вовк та заэць покумилися» из украинского сборника В. Гна- тюка (1916). Это история незадачливого волка, которого кобыла приволокла в село. Заяц подвел волка. С той поры они не кумят­ся. Ничего похожего в этой сказке со сказкой о перепелке нет. Вероятно, источник сказки о перепелке надо искать в фольклоре поволжских народов, может быть, даже в фольклоре народов Се­верного Кавказа. Нерусское происхождение саратовской сказки не вызывает сомнения.

Таково проявление локальности: может быть, здесь имела силу национальная принадлежность исполнителя? Когда будут такие наблюдения умножены, возможным станет и обобщение.

Сейчас допустимо только утверждать: при заимствовании возни­кает особое проявление локальности.

Для уяснения местного своеобразия фольклора, поставленно­го в аналогичные условия, существенно установить не только конкретные межэтнические контакты, влияющие на устно-этни­ческий репертуар, но и на степень проникновения фольклора од­ного народа в другой. Общерусская устойчивость фольклора ог­раничивает органическое усвоение посторонних влияний. Сказка о перепелке и волке была записана всего один раз — дальше Са­ратовского края ее распространение не пошло.

Устойчивость общерусских качеств в случае межэтнических контактов — это лишь одна из особенностей бытования фольклора в пограничье. Другая особенность проистекает из общего закона: традиционная устойчивость, обретенная в результате длительного исторического развития, вытесняет локальность. И на этой основе облегчается типологическое сближение традиции одного фолькло­ра с традициями другого фольклора, в свою очередь преодолеваю­щего собственную локальность и вырабатывающего стабильность свойств и качеств. Таким образом, область межэтнического погра­ничья демонстрирует весьма противоречивый процесс расхождения и одновременного схождения традиций фольклора разных народов. Совмещение противоречивых тенденций не устраняет локальности, но вместе с тем ограничивает межэтнические связи.

На характер локальных записей при международных связях влияет и степень проницаемости, присущая жанрам и видам фоль­клора. Обрядовые и необрядовые формы, стихотворно-песенная и прозаическая организация устного произведения создают свои ус­ловия для этого рода процессов. Сказка оказывается более откры­той для влияния одного фольклора на другой (в ней много типоло­гически сходного, и ее прозаическая организация не чинит особенных препятствий, обычных для стиха), а для песен степень проницаемости может быть малой. Обрядовая структура произведе­ния создает препятствия для межэтнических контактов. В настоя­щее время мы не располагаем сколько-нибудь систематизированны­ми наблюдениями, чтобы конкретнее судить о проявлениях локальности и общерусской стабильности и с этой точки зрения. Желательность разъяснения этого вопроса вне всякого сомнения.

На соотношение общерусского начала и локальности, демон­стрируемого в записях из разных краев и местностей, существен­ным образом влияют состояние и судьба фольклорной культуры

в зависимости от бытования и функционирования ее в прошлом и в наши дни. В свое время В. И. Чичеров сделал наблюдение: ре­лигиозные мотивы преимущественно присущи колядкам, записан­ным по окраинным южнорусским землям. Между тем такие моти­вы реже разрабатываются в средней, центральной Руси и на русском Севере. Наблюдения не бесспорны: некоторые записи колеблют по­ложение. Чичеров объяснил отмеченное им явление тем, что влас­ти России покровительствовали в любой форме утверждению право­славия в окраинных землях, особенно там, где шла борьба с отступ­лениями от государственной религиозной ортодоксии. Пресс официальной идеологии давил сильнее в центре, а на периферии де­лалось послабление (разумеется, до поры до времени) — лишь бы православие утвердилось и активно противостояло иным религиоз­ным течениям. Соответственно колядки оказались больше затрону­тыми православным влиянием. Перед нами любопытное объяснение, может быть, и оспоримое в своем конкретном содержании, но прин­ципиально допустимое: разные исторические факторы, действующие в локальных границах, могут влиять на состояние местной тради­ции — сохранять архаические из них или, напротив, трансформи­ровать их под воздействием поздних исторических факторов.

Рассматривая общерусский фольклор с точки зрения степени сохранности в нем древних традиций, можно отметить разную степень их сходства в записях соседствующих краев. Можно су­дить о разнице в репертуаре и о характере бытующих произведе­ний. Этим, в частности, можно объяснить существование так на­зываемых «заповедных» земель, где старинный фольклор сохранился лучше, чем в остальных местностях. Собиратели дав­но знают об этом. Тщетно искать былины в центральных краях России: эпос здесь давно забыт. Напротив, хорошо сохранился ка­лендарный обрядовый фольклор. Записи в Калужском, Тульском и других краях подтверждают это. В центральных областях мож­но записать то, чего не найдешь в Архангельской и Вологодской областях. Местный репертуар каждого края складывается истори­чески. Специфичность локального может проявляться в самых разных формах. Исторический подход много объяснит в свойствах местного фольклора. Это касается вариантов, версий устных про­изведений, привычных локальных трактовок общерусских тем.

Проявления локальности в фольклоре, общем для близких территорий, территорий со сходными историческими судьбами — дело одного рода, но иное — проявление местной специфики

в фольклоре отдаленных друг от друга краев (северные записи в сравнении с южными или даже со среднерусскими). В этих слу­чаях можно отметить, что отличие и специфичность могут касать­ся столь существенных моментов, что необходимо делать вывод о самостоятельности местного фольклора. Причины тут чисто исто­рические — и они порождают резкие различия. Локальность мо­жет перерасти в региональность — самостоятельность, сопряжен­ную с автономией местных фольклорных традиций.

С указанной точки зрения показательны свойства казачье­го фольклора на Дону. Его специфику нельзя приравнять к обычным проявлениям локальности. Она сопряжена с автоном­ностью традиций. Региональность — это самостоятельность фольклорных традиций, которую нельзя ставить в один ряд с местной спецификой, такой, к примеру, которую можно наблю­дать при сравнительном изучении фольклора Рязанского и Туль­ского краев. У донских казаков известные нам произведения об­ретают в содержании и формах своеобразие, которое делает их лишь отдаленно похожими на фольклор других краев. Так, се­верные эпические песни получают жанровую переориентацию: повествовательные мотивы обретают новизну в хоровом распеве, и песни становятся лиро-эпическими или близкими к ним. Воз­никают обычные для лирики Повторы. Новообразования донско­го фольклора обрели столь существенную новизну, что среди ученых возник спор: следствие ли это позднего периода измене­ния эпоса или сохранившиеся формы первоначального древнего эпического исполнения — лиро-эпическая кантилена? Возник­ла мысль о том, что такие записи (наряду с украинскими дума­ми) подтверждают исконную лирическую природу эпоса. Взгляд нуждается в дополнительной аргументации. Допустим и дру­гой — общерусские свойства былинных повествований обнови­лись и обрели историческую новизну в процессе сложения дон­ского казачьего фольклора. Новые черты эпоса стоят в ряду ре­гиональных свойств донского фольклора²⁵.

Региональность всегда проявляется во всей совокупности жанров. Отдельные виды фольклора в регионе влияют друг на друга. По всем законам традиционного процесса местная регио­нальная специфика распространяется на весь фольклор. Совмес­тимость творческих процессов, протекающих в разных жанрах региона, порождает единство, что и отличает местное творчество от простого воздействия одних жанров от других.

Особую проблему составляют донские сказки — благодатный материал для изучения региональной специфики. Общих выво­дов и заключений и в этой области пока еще мало. Как понять, к примеру, ряд особенных явлений в донских сказках о живот­ных? В свое время Ф. В. Тумилевичем была записана сказка «Лисушкина свадьба», причем в нескольких вариантах²⁶. Четыре ва­рианта получены от разных сказочниц (Т. И. Капустина, Д. Е. Бе­ликова, хутор Ново-Некрасовский)²⁷.

Собиратель имел основание отметить, что соответствующих «вариантов» (правильнее говорить о сказках, во всяком случае — о версиях) в «Указателе» Н. П. Андреева нет, но есть сходные мо­тивы. Существует общерусский мотив «Лиса выходит замуж за кота», есть сказка о том, как один зверь отбирает дом у другого (типа «Ледяная и лубяная избушки»)²⁸. Донская сказка — совсем другая. В записи Тумилевича²⁹ кот завладел хаткой, в которой про­живала лиса, но это только внешние, не самые существенные вари­ации общеизвестного. Мотиву предшествует любопытная, по-своему замечательная подробность: «Жил старик со старухой, дитех у них не было. Повадилась до старика со старухой ходить в гости Лиса. Сегодня она придет, завтра, на третий день придет, так каждый день и стала ходить до них. Придет и гутарит разные речи со ста­риками». Вот, говорится дальше в сказке, прошло сколько-то вре­мени, старик со старухой померли. Похоронила Лиса «старикох», а хатку старика и старухи заняла. Живет себе и горя не знает.

История обретения хатки встречается только в донских сказ­ках. По-видимому, местные сказочники остро ощущали необхо­димость в мотивировке, как дикий зверь лисица оказалась хо­зяйкой людского жилья. Такого рода мотивировки нередки и у недонских сказочников, но на Дону мотивировка не обычная ча­стность, а существенное обстоятельство: ведь дальше идет речь о том, как жильем завладел домашний кот, которому только и при­стало жить в хате. Кот вошел в хату, когда Лисы не было. Прибе­гала Лиса «домонь». Дерг-дерг за дверь, а дверь на запоре. Кругом хаты побегала, потом подошла «до двери» и спрашивает ласковым голосом: «Ктой-то в моей хатке сидит?» Из хаты Кот отвечает:

— Я — Кот-медный лоб.

Ножками топ-топ,

Глазками хлоп-хлоп,

На печи сижу,

Востру шашку держу.

Кто ко мне в хату войдет,

Тот живым не уйдет.

Убирайся, Лиса,

Не мозоль мне глаза!

Ситуация даже при смене персонажей по сравнению с изве­стными сказками (обычно грозит лиса либо коза) угадывается — она, несомненно, близка общерусскому фольклору, но ситуация необычна: в ней много чисто «казачьих» бытовых примет. По обыкновению захватчика («загарбника») будут гнать. Донская сказка не изменяет общему ходу действия, но всюду перед нами необычное развитие. Пытается выгнать Кота Бирюк. Кот грозит:

— Убирайся, Бирюк!

Не минуешь моих рук,

Шашкой голову срублю

Да в чувал покладу.

Чувал — надо полагать, мешок, шерстяная обшивка тюка, но, может быть, и очаг, огнище; у русской печи — это очелье с тру­бой. Бирюк пугается.

Потом Кота гонит Шакалка. Повторяется угроза, и незадач­ливый помощник бежит.

После неудачи Лиса решает действовать по-другому: «Пойду я до хаты да погутарю ласково с Котом». Подошла и спрашивает:

«— Кто это в моей хатке сидит? Выходи, Котик, покажи свою личушку прекрасную».

Кот сначала угрожает шашкой, а потом, поддавшись на лесть, спрашивает Лису:

— А пойдешь за меня замуж,

Тогда тебе и дверь открою,