Наезжает-то Батыга сын Батыгович

(Гилъф. Стб. 205)

И в этом случае обрели сюжетную реализацию иносказания народных понятий и представлений. Рассказ о красной девице можно соотнести с легендами: Богородица на иконе проливает слезы перед гибелью города. Легенда стала у певцов небольшим самостоятельным рассказом, в котором нашлось место и приме­те, связанной с турами: как и стая волков, их появление сулит несчастье. Рассказ о турах и плачущей девице на городской сте­не заключает в себе смысл, соотносящийся со всем смыслом бы­линной истории о гибельном нашествии.

Итак, перед нами прошли разные виды перемещения тропов, сравнений и параллелизма как приемов иносказательности и ху­дожественного выражения на более высокий уровень образной структуры. К этим трансформациям примыкают и преобразова­ния бытовых и обрядовых понятий и представлений. Факт таких изменений свидетельствует об общих у фольклора тематико­стилистических свойствах и качествах, то есть о единой художе­ственной системности.

В художественной системе фольклора с его устойчивыми традиционными образованиями вследствие активного целеустрем­ленного отношения народных творцов к реальности обнаружива­ются, как правило, не связь и взаимодействие компонентов

внутренней структуры, а соподчинение их. Системное единство допускает относительную самостоятельность отдельных компо­нентов в составе целого. В частности, в этом состоит отличие фольклорной системы от многих других художественных систем.

Чисто литературоведческий подход к фольклору сразу натал­кивается на препятствия и может породить ошибочные решения. Сколько раз, к примеру, недоумевали по поводу сказок о дурач­ке. Ссылались на них, чтобы показать, как плохо наш народ раз­личает добро и зло. В привычных рамках литературоведческого подхода (о других свойствах не говорим — они не относятся к научным) тщились подтвердить мнение, якобы выведенное из сказок, что простой человек восхищается поступками дурака.

А между тем из сказок совсем не следует, что творцы восхи­щаются Иваном. Дурачок творит несуразное, поступает вопреки всякому здравому смыслу.

Велели ему снести клецки работающим в поле братьям. Он послушался. День был солнечный, увидел Иван сбоку свою тень — подумал: «Что это за человек со мной рядом идет, ни на шаг не отстает? Верно, клецок захотел?» И начал бросать на тень клец­ки — все до единой повыкидывал. А тень не отстает, все сбоку идет. «Эка, ненасытная утроба», — рассердился Иван и с сердцем запустил в нее горшком. Только черепки по сторонам разлетелись.

И это еще не самая большая глупость, которую совершает дурачок. Он «выдолбил» глаза овцам: чтобы не разбредались.

Едучи домой с ярмарки, пожалел лошадь: тяжел был нагру­женный покупками воз. Выставил на дорогу стол: у него, как и у лошади, четыре ноги — сам добежит и пр.

Окончание сказки столь тягостно, что сбитый с толку чело­век, без сомнения, решит: ну как такого героя можно считать хоть сколько-нибудь положительным персонажем! А Иван в сказ­ке удачлив — утопил братьев и «погнал домой пиво допивать»³³.

Только учет художественной условности и специфика тради­ции, которая предшествовала этим сказкам, могут разрешить не­доумение. Сказка — область беспредельного вымысла, но, конечно, не бездумного. В ней прежде всего работает антитеза. Иван хотя и дурак, но предпочтителен перед «умными» братьями. Дурачество Ивана оттеняет еще большую неразумность того мира, в котором признаются нормой поведения корысть, попрание прав несчастных, стремление строить счастье на несчастьях ближних. Народ не ми­рился с порядками «умного» мира. Мысль сказки выражена пара-

­доксально. Пущены в ход все виды иронии, гипеболы, литоты, уподобления и в особенности противопоставления через сравнение нелепого с мнимо разумным. Это приемы особой, привычной для фольклора художественной системы. Судить о сказке по правилам искусства более позднего времени нельзя. Традиция вымысла ухо­дит корнями в смеховую культуру Средних веков, изученную М. М. Бахтиным³⁴. В сказочном вымысле реальный мир предстает в перевернутых представлениях, смешаны добро и зло, правда и ложь, ум и глупость. Реальный смысл таких сказок лежит в самых высоких сферах жизненного обобщения, вознесенного над конкрет­ностью представляемых сцен и положений.

Логика художественной системы фольклора неотделима от традиционных структур, властно влиявших на конкретную образ­ность. Создан особенный мир сюжетных положений, появилась специфичность в изображении людей, задействованы клиширо­ванные формы стиля. Они образуют особенную художественную систему — с помощью ее и в ее пределах, в согласии с ее свой­ствами и принципами только и изображается реальность.

Системный анализ, при условии его полного развития, спосо­бен объяснить общие законы отражения действительности в фоль­клоре. Применение системного подхода позволит понять специ­фичность народного творчества как художественного феномена национальной культуры.

 

Общерусское и локальное

 

астоящая лекция посвящена рассмотрению общена­родных основ устного творчества в их отношении к локальности, вне которой, конечно, не мыслится ни­какой процесс в фольклоре. Прежде чем говорить о понятиях, которыми нам предстоит оперировать, отметим, что мы берем новую грань общей проблемы традиции. С интерпретацией обще­русского или общенародного начала взгляд на границы творчес­кого процесса в фольклоре сильно расширяется.

Напомним, что мы начинали изучать творческий процесс в фольклоре с отдельной записи устного произведения, затем пере­шли к анализу совокупности его вариантов и установили нали­чие версий. Версии уже давали представление о многоликой жиз­ни произведения. После этого мы перешли к уяснению понятия жанра, цикла и отношения фольклора к другим видам народно­го искусства, обрядам и пр., составили представление о методе, образности и стиле фольклора, его традиционной поэтике в ее си­стемных чертах и свойствах. И теперь можно ставить вопрос, ка­сающийся отношения общерусских свойств фольклора к их мес­тным (локальным и региональным) видоизменениям, а также вопрос о соотношении национального и интернационального на­чал в фольклоре. Появится возможность уточнить понимание фольклорной традиции в ее существенных общенародных типо­логических «параметрах».

Традиционный фольклор не может не носить общенародного общерусского характера. И чем древнее традиция, чем повсеместнее она распространена, тем определеннее и явственнее ее об­щие свойства. Множественность сходных между собой творчес­ких актов способствует укреплению традиции, но это лишь одна

из ее особенностей. Фольклор никогда не бывает свободен и от действия факторов противоположного рода.

Уже теоретически мы обязаны допустить локальную трянсформацию общенародной традиции. Предположим: где-то сложилась традиция, а затем переместилась в иные места — со всей неизбежностью традиция дополнится творческими моментами, идущими от факторов, новых для перемещенного фольклора. Мы должны допустить как самое малое локальную модификацию традиции. Но процесс возникновения локальных свойств и качеств не сводится к простому дополнению к уже существующему. Здесь возможны и более сложные процессы: сложившаяся ло­кальность ведет к автономному развитию устного творчества — может породить не просто модификации заимствованного, но и облекать местное творчество в самостоятельный тип, что позво­ляет говорить о его региональной неповторимости.

На региональное и локальное (с одной стороны) и на обще­народное, общерусское (с другой стороны) необходимо смотреть как на противоположности, но они не характеризуются несовме­стимостью. Их противоположность относительна. Локально-реги­ональные и народно-общерусские начала образуют единство, хотя допускаются противоречия, резкие смещения. Взаимная до­полняемость демонстрирует сочетаемость конкретного и общего в их обычной всесторонней связи.

Мы изложили самое общее и только предварительное понятие о характере предстоящего разбора темы и вместе с тем отметили, что интересующий нас теперь вопрос вписывается в проблематику курса. Чтобы углубить суть рассматриваемого вопроса, необходимо пристальным образом вглядеться в локальные, региональные, обще­народные и общерусские особенности фольклора. Теоретическая постановка проблемы давно назрела — то, что содержится в фоль­клористической литературе, нуждается в обобщении и уточнении, а главное — в соотнесении с исследовательской практикой.

Чтобы избежать недоразумений, условимся различать понятия. Речь идет об общерусском творчестве — творчестве в массовой на­родной среде, но общерусское можно толковать и как общенацио­нальное, этническое. Понятие «общерусское» не тождественно по­нятию об общенациональном и общенародном в этническом смысле, хотя в некоторых случаях понятия могут и совпадать.

В свою очередь и локальное обладает содержанием, которое не следует отождествлять с содержанием «региональное». Объем

этих понятий разный. Все региональное локально, но не все ло­кальное регионально. Под локальным будем разуметь проявления местного бытования фольклора, все, что в нем отмечено печатью местности, то, что порождено спецификой местных социально- бытовых условий. А под региональным, помимо того что оно тоже локальное, полагаем, следует разуметь самостоятельность, автономность местного. Региональность всегда подразумевает некоторую противопоставленность общерусскому. Между тем ло­кальное может и не обладать самостоятельностью в смысле авто­номии и не противостоять общерусскому. В локальном не наблю­дается существенного качественного отличия от общерусского. Локальное — это общерусское в местном проявлении. Напротив, в региональном при автономности налицо качественное отличие фольклорной традиции от общерусской.

Смещение и путаница понятий при толковании фольклор­ных проблем всегда ведут к ошибкам. Нередко случается: тол­куют о региональности, а имеют в виду простейшие проявления локальности, которая, не обладая автономностью, не противосто­ит общерусскому. И, напротив, если местное обнаруживает такие важные отличия от общерусского и общенародного, то мы обя­заны признать автономность свойств регионального фольклора.

При рассмотрении фольклорных записей важно отдать себе от­чет в том, какой характер носит местная специфика: только локаль­ный — в смысле конкретной местной реализации общерусского — или она порождена прежде всего спецификой отдельного региона. Заблуждения не просто нарушение логики, а следствие привычки безотчетно следовать установившимся навыкам собирания и запи­си фольклора. По этой причине мы не считаем лишним обратить­ся к прошлому фольклористики. Пусть это будет одним из эпизо­дических экскурсов в область, которую надо рассматривать особо.

Воспользуемся лишь немногими примерами того, как склады­вались подходы к изучению фольклора и какой смысл ученые вкла­дывали в понятия общерусское, локальное, региональное. Интерес­но было бы воспроизвести взгляды Ф. И. Буслаева, но сколько-ни­будь подробный разбор увел бы нас слишком далеко. Воспользуемся суждениями другого, более скромного по научным заслугам иссле­дователя, но который, кстати заметим, оказал весьма существенное влияние на область понятий, которые нас сейчас занимают. Мы имеем в виду А. Ф. Гильфердинга. Стало обычным выдавать его со­бирательский опыт в пользу «региональных трактовок» фольклора.

Соответствующий тезис о значении региональности обставляется це­лой совокупностью доказательств и замечаний¹.

Взгляды Гильфердинга надо брать в исходном пункте — в том, как он смотрел на свою собирательскую работу. Всего важнее по­нять, в «контексте» каких суждений находятся высказывания уче­ного о местном характере эпического фольклора. Так поступая, мы следуем общему правилу: когда ищешь опору взглядам в прошлом, не следует абсолютизировать научные идеи и, напротив, желатель­но рассматривать их связь с задачами, которые в свое время стояли перед исследователями. Тогда мысли ученых прошлого предстанут в истинном значении, без искажений и утрирования.

Гильфердинг писал: «Каждая былина вмещает в себя и насле­дие предков (традицию. — В. А.), и личный вклад певца». О харак­тере «личного вклада» Гильфердинг пока ничего не говорит. Про­следим за ходом его мысли: «Но сверх того, она (былина. — В. А.) носит на себе и отпечаток местности»². Мы видим — выделены три момента: традиция — «наследие предков», личность скази­теля — «вклад певца» и локальность — «отпечаток местности». Встает вопрос: какому из трех моментов собиратель придал ре­шающее значение? На вопрос даст ответ рассмотрение всей цепи рассуждений собирателя.

Гильфердингу важно было обосновать характер своей публи­кации. По его наблюдениям, роль «завещанного предания», «ме­стных и личных стихий» ведет к выводу, что «собранные были­ны должны быть, при издании, расположены не по предметам, а по сказителям»³. «Конечно, — продолжал Гильфердинг, — эта система имеет большие неудобства, и я первый готов признать, что окончательное, полное издание наших эпических песен, точ­но так же, как необходимое в литературе нашей очищенное из­дание избранных былин, следует сделать по предметам, с систе­матическим подбором вариантов. Но для полного издания еще не наступило время; издание же хрестоматии не есть моя цель»⁴.

Из этих слов со всей очевидностью следует, что суждения Гиль­фердинга относительно роли факторов, влиявших на жизнь и бы­тование эпоса на Севере, не делали обязательным для всех случаев образец публикации «полевых» записей по сказителям. Собиратель смотрел на характер своей публикации как на вынужденный, вре­менный, лишь отвечающий той цели, которую ставил: «Я считаю эпические песни, сохранившиеся в народе нашем, настолько ценны­ми для науки, что они заслуживают все издания; при издании же

сырого материала, каким представляется собрание записанных мною былин, система расположения их по рапсодам имеет то пре­имущество, что при ней может легко уясниться важный вопрос об отношении личного творчества и предания в составе былин»⁵. Надо ли к этому добавлять, что публикация былин по сказителям есте­ственно связана и с группировкой этих сказителей по местности?

Из обоснования типа публикации следует, что Гильфердинг считал важным уяснить отношение личного вклада сказителей к тому, что они получили от предков по традиции. Но из этого сле­дует и то, что собиратель равно считал важным изучение «пре­дания» — традиции, идущей из глубины веков. Больше того — именно этому обстоятельству он придавал первостепенное значе­ние. По предположению, когда-то должно быть осуществлено и полное издание былин — оно должно прийти на смену публика­ции «сырого материала». При издании былин по сказителям и местностям облегчается отделение того, что идет от традиции, от того, что следует признать творчеством отдельных лиц. Гильфер­динг придавал первостепенное значение изучению традиции или, как он писал, «какому-то коллективному, если так можно выра­зиться, поэтическому чутью в народе»⁶.

Ход мысли собирателя становится понятным: чтобы рассуж­дать об эпосе как творчестве народа, необходимо выйти за пре­делы анализа записей, полученных от отдельного лица, необхо­димо сравнить их с записями, полученными от других сказите­лей, и тем самым выявить общее, что сближает записи, что является общим для них.

Что же касается значения третьего компонента — фактора «местных влияний»⁷, то при всем значении он не был назван столь существенным, чтобы решительным образом изменить тип изда­ния. Будучи осуществленным в виде разделения былин «по мест­ностям» на две группы («прионежскую» и «заонежскую») с ого­воркой, что каждая имеет свои подразделения⁸, принцип учета территориальной специфики был признан вынужденным. И, не­сомненно, при полной сводной публикации эпоса принцип должен быть скорректирован с более важным, который выявил бы «насле­дие предков» — традиционное состояние эпоса. Такова суть дела.

Когда Гильфердинг характеризовал разные сказительские школы — особую манеру сказителей из разных местностей, он брал в качестве фона общую северную песенно-эпическую тради­цию — то, что объединяет разные сказительские школы. Разли­чие — в частностях, хотя порой и существенных. Собиратель счи­-

тался с общим и конкретным в разнолокальных записях, с тра­диционным и местным характером традиций.

После Гильфердинга собиратели ясно осознали суть научных взглядов своего предшественника. С этой точки зрения интере­сен исследовательский опыт П. В. Шейна, осуществленный в зна­менитом собрании «Великорус в своих песнях, обрядах, обыча­ях, верованиях, сказках, легендах и т. п.» (1900). Собрание обо­рвалось на первом томе, но вполне ясно обнаруживается направленность публикации.

Шейн отметил, что накопленные им записи всего лучше рас­положить «в порядке биографическом или бытовом», и добавил: «...А еще вернее сказать, этот порядок сложился почти сам собой, по всем знаменательным мгновениям семейной, бытовой, как и исторической, жизни русского народа у меня набрались целые ряды песен, а иные даже в нескольких разночтениях»⁹. Шейн распределил собранный материал по жанрам, а жанры — сооб­разно этапам жизни человека. Полное осуществление замысла предполагало публикацию детского фольклора, затем — фольк­лора юности, молодых лет и т. д. Сначала шли колыбельные, по­тешные песни, жеребьевые приговоры, далее — хороводные, иг­ровые, беседные, обрядово-календарные, семейные. Размещение материала было продумано — вплоть до публикации фольклора погребальных, поминальных обрядов. Если задаться целью — оценить принципиальную сторону замысла, то будет нетрудно понять, что локальные, местные моменты поставлены в подчи­ненное положение по отношению к общерусским традициям.

Сходные системы, хотя и не повторяющие классификацию Шейна, предложили другие собиратели. Практический опыт соби­рателей и публикаторов фольклора нуждается в осмыслении с пози­ций, ведущих к постижению фольклора как общенародного, обще­русского творчества, предстающего в локальных видоизменениях, но при явном преобладании общерусского начала над локальным.

К сожалению, опыт собирателей и публикаторов еще во многом не осмыслен, но уже сейчас есть основания возражать против абсо­лютизации какого-либо одного принципа и считать его единствен­но возможным и единственно приемлемым. Всегда надо помнить о том, что может дать тот или иной принцип, а чего не даст. Можно размещать материал в сборниках по-разному, но только знать, к чему это ведет. Все зависит от цели, какую ставит перед собой публикатор. Кроме того, характер публикации всегда может сопрягаться с корректирующими примечаниями — с суждениями о том, что

даст избираемый принцип и чего он не может дать¹⁰. С этой точки зрения вопрос о расположении материала в сборниках не так уж и важен. Важнее исходная позиция собирателя и его общий взгляд на соотношение общерусского, общенародного и локального.

Оставим историографию и перейдем к позитивным решениям. По существующим в науке общим трактовкам соотношение обще­русской традиции и ее местных проявлений идентично отноше­нию общего и единичного. Общее существует в единичном, конк­ретном, а единичное, конкретное неотделимо от общего, которое составляет суть единичного и конкретного. Это в полной мере от­носится и к фольклору — к его общим свойствам, общерусским закономерностям, качествам, а также местным чертам. Соотноше­ние общерусского и местного начала в фольклоре — частное под­тверждение истинности реальной жизненной диалектики.

Однако знание общих истин не освобождает от необходимости изучать проблему. Трудность ее решения начинается с момента, ког­да мы переходим к выяснению вопроса в его содержательной пред­метной постановке. Важно уяснить, в чем проявляется общее, как оно конкретизируется, в чем состоит общерусское начало, в чем — локальное и региональное (если оно обнаруживает себя в местных свойствах фольклора). Мы переходим к уяснению вопросов, связан­ных с постижением сущности стоящей перед нами проблемы.

Прежде всего общерусское и местное начала нельзя мыслить как уравненные в их значении. Следствием такой ошибки стано­вится раздельное изучение общерусского и местного начал — без взаимопроникновения, вне их единства. Многие признают суще­ствование и общерусского и локального, но при этом предпола­гается, что записанное в той или иной местности является толь­ко местным. Общерусское исключается: ведь запись всегда осу­ществляется где-то в определенном месте. Налицо механическое отделение местного от общерусского: последнее становится при­зрачным и неуловимым.

Декларируемое общерусское начало усматривают и в крайне схематизированных свойствах, якобы присущих фольклору. В ко­нечном счете они просто выводятся за пределы изучения: общее в фольклоре толкуется вне конкретности. Обобщенная схематизация налицо во всех структуралистических исследованиях. Их предвзя­тость отталкивает всех, кому претит беспредметное теоретизирова­ние. Но изучение локальных записей фольклора вне их осмысления в свете общенародных свойств, качеств и закономерностей в свою

очередь порождает острое чувство неудовлетворения — остается впечатление односторонности, даже незавершенности исследова­тельской работы. Еще хуже обстоит дело, когда локально огра­ниченный анализ выливается в случайность общих выводов, не скорректированных с изучением фольклора как целого. Просмотр работ, ограниченных в материале локальными границами, легко убедит в основательности этих замечаний. Соответствующая ошибка допускается и в области публикации фольклора. Один пример: был издан сборник «Частушки родины Шукшина»¹¹ — все частушки в нем общеизвестные, хотя и записаны на родине писателя. Они не локальные. Воочию предстает утрирование ло­кального начала. На такой базе местный материал не может быть полноценно осмыслен.

Распространенные заблуждения обязывают к уяснению сфер самого проявления общерусских и местных свойств в фольклоре. С самого начала отметим, что область проявления общерусских качеств в фольклоре — область типологии, причем не абстрактно разработанной сторонниками структуралистического изучения, а конкретно-исторической типологии, той, которая предстала в трудах А. Н. Веселовского, в работах его интерпретатора и про­должателя в науке XX века В. М. Жирмунского.

Типология общерусских свойств касается в первую очередь содержательных компонентов фольклорных жанров. Она присут­ствует в сюжетах, мотивах (повествовательных и эмоционально­оценочных). Сюжеты и мотивы повторяются. Именно в них прежде всего проявляется общерусская общность фольклорных произведений. Независимо от того, где они записаны — в Архан­гельском крае или Тульском, Вологодском или Астраханском, — сюжеты и мотивы повторяются. Типологическое сходство выража­ется в общеизвестности сюжетов, их компонентов, в повторении композиций. Это общенародный для русского фольклора фонд. На долю местной локальной традиции порой приходится только из­бирательность. На общерусской основе в местном фольклоре со­здается привычный тип некоторых композиций, происходит отбор сюжетов и мотивов, встречается, к примеру, лишь какая-то со­четаемость мотивов. В общеизвестной сказке в Тульской облас­ти композиция одна, а в соседней, Калужской, — другая. Одна­ко композиция в этом случае не просто проявление формальной специфики местной традиции, а нечто большее. С композицией всегда связана передача содержания известного рода.

Наблюдается избирательность и сюжетов. В одной местнос­ти известны одни сказки, а в соседней — другие, нередко случа­ется, что некоторых сказок жители какой-то местности не зна­ют. По этой причине исследователи локальных фольклорных произведений неизменно занимаются изучением так называемо­го «ре-пертуара» сказочников, певцов, сказителей. И такое изу­чение фольклора отдельных краев, даже сел порой идет доволь­но успешно. Чем меньше охват материала, точнее, места, где про­изведена запись, тем определеннее, ограниченнее репертуар, тем яснее выявляется локальность. Научная традиция такого изуче­ния местного фольклора укрепилась под влиянием разработок братьев Б. М. и Ю. М. Соколовых, М. К. Азадовского, их учеников и последователей, правда, не без издержек и гипертрофии, не без признания исключительности репертуара, что в настоящее вре­мя считается ошибочным и перестало быть предметом дискуссии.

А. М. Астахова в известной работе «Былинный эпос на Севе­ре» в главах: «Перестройка композиции», «Областные эпические традиции» — развила направление М. К. Азадовского в области постижения локальности эпических традиций¹². По этому пути пошли и современные исследователи сибирского сказочного фоль­клора. Они воспроизводят даже в деталях сложившиеся ранее под­ходы¹³. В сборнике «Локальные особенности русского фольклора Сибири» отмечено, что местные записи подтверждают мысль о формировании в фольклоре «преимущественного жанрового соста­ва бытующих произведений», в котором налицо «отбор тем, сюже­тов, мотивов, образов»¹⁴. В статье «Сюжетный состав русских вол­шебно-фантастических сказок Сибири» Р. П. Матвеева пишет, что пыталась «с помощью таблицы продемонстрировать во времени и пространстве бытование сюжетов, мотивов и их сочетаний»¹⁵. Цель была достигнута — путем статистических подсчетов (хотя они имеют относительную силу) показаны местные, сибирские прояв­ления общежанровых свойств волшебной сказки, их особенности в сюжетах, мотивах и привычных композициях. Конечно, не ис­ключено, что в последующих работах на эту тему фольклористы в чем-то и поправят автора, но вряд ли они устранят общие сооб­ражения о «репертуарных» проявлениях локальности в сибирской сказочной традиции.

Локальность при общерусских свойствах местных произведе­ний может сопровождаться и «отрицательными» проявлениями. Что имеется в виду? Это неполнота жанрово-сюжетного состава

произведений, отсутствие некоторых мотивов, известных в дру­гих местностях. Это малоизученный вопрос — к нему только под­ступают исследователи, но начало положено: несистематизирован­ные наблюдения в этой области разбросаны по литературе, и уже есть попытки свести их к некоторым обобщениям¹⁶.

В прошлом ученые осознавали присутствие общерусской тра­диции в локальных записях, равно как отмечали и местный ха­рактер общерусских традиций. Общеизвестно (это пошло от на­блюдений ученых XIX — начала XX века), что на русском Севе­ре распространены «виноградья», в Центральной России — овсень, а в южнорусских краях — колядки. В. И. Чичеров в дис­сертации о «зимнем периоде» земледельческого календаря раз­вил эти наблюдения, придал им концептуальный смысл. По со­ставу мотивов все разновидности жанра календарного заклина­ния совпадают, но выступают в особых местных композициях, в припевах обладают особыми локальными чертами. По характеру сочетания мотивов северное виноградье никогда не повторяет южной колядки, хотя перекличка мотивов очевидна. Повторяет­ся и общая функциональность мотивов. Мы имеем дело, по суще­ству, с локальными разновидностями одного и того же жанра.

Приведем еще пример — тем охотнее, что он ставит перед нами ряд новых вопросов. Обращаюсь к замечательному собра­нию — «Смоленскому этнографическому сборнику» В. Н. Доб­ровольского. В собрании помещен текст «Войт выгоняет на при­гон». Староста-войт гонит крестьян на барщину:

— На сгон, на пригон,

Па семира з двора вон!

Отзывается девка:

— Пану, пану войтя,

Хади, пану, у хату:

Матка яешню спригла¹⁷,