Б. Кэлликотт
Для меня непостижимо, что этические
отношения с землей могут существовать
без любви, уважения и восхищения землей,
и высокого уважения к ее ценности. Под
ценностью, конечно, я имею в виду что-
то гораздо более широкое, чем простая
экономическая ценность; я имею в виду
ценность в философском смысле.
Олдо Леопольд, 1949 г
Ценность биоразнообразия
Биологи охраны природы часто рассматривают ценность
биоразнообразия как данную. Для многих неспециалистов, однако, ценность
биоразнообразия может не быть такой очевидной. Потому что усилия по охране
природы требуют широкой общественной поддержки, биолог охраны природы
должен быть способен полностью провозгласить ценность биоразнообразия.
Почему мы должны заботиться – то есть ценить – биоразнообразие?
Философы окружающей среды по обычаю делят ценность на два
основных типа, выраженных альтернативными парами терминов:
инструментальное или утилитарное в противоположность внутреннему или
присущему. Инструментальная или утилитарная ценность – это ценность,
которой нечто обладает как средство достижения целей другого. Внутренняя
или присущая ценность – это ценность, которой что-то обладает как
самоцелью. Внутренняя ценность человеческих существ редко оспаривается.
Внутренняя ценность негуманоидных природных сущностей и природы как
целого были предметом больших противоречий. Вероятно поскольку
предложение о том, что негуманоидные природные сущности и природа могут
также иметь внутреннюю ценность, является таким новым и противоречивым,
некоторые выдающиеся защитники окружающей среды (напр., Myers 1983)
предпочитали давать чисто утилитарное рациональное обоснование для сохра-
нения биоразнообразия. Точка зрения о том, что биоразнообразие обладает
ценностью только как средство достижения человеческих целей, называется
антропоцентрической (сконцентрированной на человеке). С другой стороны,
точка зрения о том, что биоразнообразие является ценным просто потому, что356
оно существует независимо от его использования человеческими существами,
называется биоцентрической.
Инструментальная ценность
Антропоцентрическая инструментальная (или утилитарная) ценность биоразнообразия может быть разделена на три базовые категории – вещи, услуги и информация. Психологически-духовная ценность биоразнообразия является, возможно, четвертым видом антропоцентрической утилитарной ценности (табл. 1).
Таблица 1. Четыре категории инструментальной ценности
Биоразнообразия
| Категория | Примеры |
| Вещи | Пища, топливо, ткань, лекарство |
| Услуги | Опыление, восстановление, фиксация азота, гомеостатическое регулирование |
| Информация | Генная инженерия, прикладная биология, чистая наука, научные знания |
| Психологически- духовная | Эстетическая красота, религиозное благоговение, ценность |
Во-первых, вещи. Человеческие существа едят, отапливаются, строят и
по-другому употребляют многие другие существа. Но только небольшая доля
всех форм жизни исследовалась на предмет их полезности как пища, топливо,
ткань и другие товарные ценности. Многие потенциальные пищевые растения и
животные могут ждать своего открытия. И многие из них могут выращиваться
в садоводческом или сельскохозяйственном масштабе, а также промышляться в
дикой природе, по крайней мере добавляя разнообразия к человеческой диете и
возможно даже спасая вас от голодания, если обычные культуры пропадут в
результате неизлечимой болезни растений или неконтролируемых паразитов
(Vietmeyer, 1986а, b). Быстро растущие деревья – полезные для топлива или
изготовления угля, древесной массы или древесины – могут по-прежнему быть
неоткрытыми в тропических лесах. Новые органические пестициды могут быть
изготовлены из растений, которые должны быть проверены или открыты
(Plotkin, 1988). Медицинский потенциал до сих пор неоткрытых и/или
непроверенных растений и животных кажется наиболее популярным и
убедительным рациональным обоснованием сохранения биоразнообразия
такого типа. Винкристин, извлеченный из мадагаскарского барвинка,
представляет собой популярное лекарство для лечения детской лейкемии (Farnsworth, 1988). Открытый в конце 1950-х годов, он чаще всего приводится как
пример нового и эффективного лекарства против рака, изготовленного из вида,
встречающегося в месте, где туземная флора и фауна сейчас находится под357
угрозой полного уничтожения. Несомненно, многие до сих пор непроверенные,
вероятно, даже неоткрытые виды могли бы оказаться столь же важными для
медицинского использования – если мы сможем спасти их.
Степень, в которой сторонники охраны природы полагаются на аргумент
о том, что потенциальные лекарства могут быть утеряны, если мы позволим
продолжаться истреблению видов, является красноречивой. Она отражает
почтение и уважение, с которыми к лекарствам относятся в современной
западной культуре – культуре, которая могла бы показаться страдающей
ипохондрией. Не жалейте расходов или неудобств, чтобы спасти их, если
неисследованные экосистемы могут давать убежище для неоткрытых лекарств
против наших болезней! По словам Мидоуз (Meadows, 1990) “некоторые
экологи настолько устали от этого направления рассуждений, что они нехотя
ссылаются на “аргумент мадагаскарского барвинка”... [Эти] экологи так
ненавидят этот аргумент, потому что он является одновременно
невежественным и высокомерным. Он предполагает, что миллионы видов
Земли находятся здесь, чтобы служить экономическим целям всего одного
вида. И даже если вы принимаете эту идею, она упускает из виду более
крупные и более ценные способы, которыми природа служит нам”.
Что приводит нас ко второй позиции, услугам. Часто упускаются из виду
людьми, которые идентифицируют себя в первую очередь и прежде всего как
“потребители”, услуги, оказываемые другими видами, прилежно работающими
в сложно оркестрованной экономике природы (Meadows, 1990). Зеленые
растения пополняют кислородом атмосферу и устраняют двуокись углерода.
Определенные виды насекомых, птиц и летучих мышей опыляют цветковые
растения, включая многие сельскохозяйственные виды, и утрачиваются
пугающими темпами (Buchmann, Nabhan, 1996). Грибковые и микробные
формы жизни в почве разлагают мертвый органический материал и играют
ключевую роль в восстановлении питательных веществ из растений.
Ризобиальные бактерии превращают азот атмосферы в пригодное к
использованию азотное удобрение для растений. Если гипотеза Гайа (Lovelock,
1988) является правильной, температура Земли и соленость ее океанов
регулируются органически. Человеческая экономика представляет собой не
более, чем маленькую подсистему экономики природы, и она потерпела бы
быстрый крах, если бы крупные сектора услуг окружающей среды в более
широкой экономике природы были бы разрушены.
В-третьих, информация. Бездумное разрушение видов “не
испытывающих заботы и неоткрытых” – по словам современника Дарвина и его
сооткрывателя эволюции путем естественного отбора Альфреда Уоллеса
(Wallace, 1863) – сравнимо с поджиганием отделов огромной библиотеки и
сжиганием книг, которые никто не читал. Каждый является хранилищем
информации. Желательные характеристики, закодированные в обосабливаемых
генах и передаваемых посредством соединения генов генетическим или
медицинским ресурсам, могут быть “сожжены” вместе с “книгой”, в которой
они могли быть когда-то найдены. Генетическая информация, другими
словами, представляет собой потенциальное экономическое благо. Такая
информация также приносит еще одну пользу, которую труднее выразить.
Мидоуз (1990), однако, прекрасно это передает: “Биоразнообразие содержит
накопленный разум природы и ключ к ее будущему. Если вы когда-нибудь
захотели бы разрушить общество, вы бы сожгли его библиотеки и убили его
интеллигенцию. Вы бы разрушили его знания. Знания природы содержатся в
ДНК внутри живых клеток. Разнообразие генетической информации
представляет собой движущий механизм эволюции, иммунную систему для
жизни, источник приспосабливаемости”.
Около 1,5 миллионов видов были формально наименованы и описаны.
Основываясь на наиболее консервативных недавних оценках общего
количества видов на планете – между пятью и десятью миллионами – это
означает, что только максимум 15-30% известны науке (Gaston, 1991).
Основываясь на более либеральных недавних оценках общего – 30 миллионов
или более – количество известное науке могло бы представлять менее чем 5%
(Erwin, 1988). Представим себе утрату для науки, если, как предсказывает
Рейвен (Raven, 1988), 25% форм жизни в мире в результате разрушения
большей части их влажной тропической среды обитания, будут истреблены в
наступающей четверти столетия, прежде чем они смогут быть названы и
описаны наукой.
Подавляющее большинство этих находящихся под угрозой видов не
является сосудистыми растениями или позвоночными животными; это
насекомые (Wilson, 1985b). Причина, по которой Эрвин (1988) подозревает, что
может существовать так много видов беспозвоночных, состоит в том, что
многие могут быть эндемичными или специфичными. Большая часть этих
неизвестных насекомых, подвергающихся риску истребления, вероятно
оказались бы бесполезными для человеческого питания или лекарств – либо как
целые организмы, либо как источники химических экстрактов, либо как
источники генетических фрагментов – вероятно немногие также играют
жизненно важную роль в функционировании региональных экосистем
(Ehrenfeld, 1988). Хотя может быть трудно так бессердечно рассматривать
такую трагедию, мы тем не менее можем описать их утрату в чисто
утилитарных терминах – как значительную утрату потенциального
нематериального человеческого блага, а именно чисто человеческих знаний о
флоре и фауне.
В четвертых, психологически-духовные ресурсы. Олдо Леопольд
(Leopold, 1953) надеялся, что при помощи науки люди приобрели бы
“рафинированный вкус к природным объектам”. Жук, каким бы он ни был
крохотным и ординарным, какими бывают жуки, является таким же
потенциально красивым, как любое произведение изящного искусства. И
природное разнообразие – богатая и разнообразная флора и фауна – это нечто,
что как думает Суле (Soulé, 1985), почти каждый предпочитает монотонности.
Уилсон (Wilson, 1984) находит особое чудо, благоговение и тайну в природе –
которые он называет “биофилией”, и которые для него кажутся почти
лежащими в основах религии естественной истории. Быть тронутым красотой
организмов и целых здоровых экосистем, испытывать чувство изумления и
благоговения перед лицом неистощимых чудес природы значит стать лучшим
человеком, по словам Нортона (Norton, 1987).
Если с точки зрения ценности информации – генетической и другой –
бездумное разрушение биоразнообразия подобно сжиганию книг, тогда с точки
зрения природной эстетики и религии оно является подобным вандализму в
картинной галерее и осквернению церкви. Выражалось мало сомнений в том,
что ценность чистого научного знания является антропоцентрической, а
эстетическая и духовная ценность часто понимается как напыщенный вид
утилитарной ценности. Эренфельд (Ehrenfeld, 1976) думает, что эстетические и
духовные рациональные обоснования для сохранения биоразнообразия
являются “все же укорененными в гомоцентрическом, гуманистическом
мировоззрении, которое ответственно за то, что природный мир, включая нас,
оказался в своем современном состоянии”. Тем не менее, красота и святость
природы иногда описывались как внутренняя, а не как инструментальная
ценность. По словам Сагоффа (Sagoff, 1980), например, “мы наслаждаемся
объектом, потому что он является ценным; мы не ценим его, просто потому что
мы наслаждаемся им... Эстетический опыт – это восприятие, так сказать,
определенного вида ценности”.
Внутренняя ценность
В отличие от инструментальной ценности, внутренняя ценность не
является делимой на категории. Обсуждение внутренней ценности
сфокусировалось на двух других вопросах: видах вещей, которые могут
обладать внутренней ценностью, и тем, существует ли внутренняя ценность
объективно или она присваивается субъективно.
В ответ на растущую озабоченность разрушением людьми
негуманоидной жизни, некоторые современные философы порвали с
западными религиями и философской традицией и приписывали внутреннюю
ценность под любым именем следующему: животным с ясным сознанием
(Regan, 1983); способным чувствовать животным (Warnock, 1971); всем живым
существам (Taylor, 1986); видам (Callicott, 1986; Rolston, 1988; Johnson, 1991) и
эволюционным процессам (Rolston, 1988). Леопольд (1949, 1953) приписывал
“ценность в философском смысле” – под которой он мог иметь ввиду только то,
что философы называют “внутренней ценностью” – “земле”, определенной как
“все из вещей на, над или в земле” (Callicott, 1987а). Суле (1985) категорически
утверждает, что “биотическое разнообразие обладает внутренней ценностью”, а
Эренфельд (1988) категорически утверждает, что “ценность является внутрен-
ней частью разнообразия”.
Философы окружающей среды, которые утверждают, что внутренняя
ценность существует объективно у человеческих существ и других организмов,
рассуждают следующим образом. В противоположность машине, такой как
автомобиль или пылесос, организм является “автопоэтическим” –
самоорганизуемым и самоуправляемым (Fox, 1990). Автомобиль
изготавливается; другими словами он не растет, оркеструемый своим
собственным ДНК. И задачи автомобиля – транспортировать людей или
придавать статус его владельцу – навязываются ему из источника вне его. Ма-
шины не имеют своих собственных целей или задач, как организмы, – ни
сознательно выбранных целей, ни генетически определенных целей. Каковы
самостоятельно установленные цели организма? Они могут быть
многочисленными и сложными. Для нас, человеческих существ, они могут
включать что угодно от выигрыша олимпийской золотой медали до того, чтобы
смотреть теливизор как можно больше. Все организмы, однако, стремятся
(обычно несознательно и в эволюционном смысле) достичь базовых заранее
определенных целей – расти, достичь зрелости, производить потомство (Taylor,
1986).
Таким образом, интересы могут быть постижимо приписаны организмам,
но не машинам. Иметь обильный солнечный свет, воду и богатую почву в
интересах дерева дуба, хотя дуб может не быть активно заинтересован в этих
вещах, точно так же, как поедание свежих овощей может быть в интересах
ребенка, хотя ребенок может быть активно заинтересован в биологически
бесполезной пище. Можно возразить, что по аналогии регулярные смены масла
в интересах автомобиля, но поскольку цели или задачи автомобиля не его
собственные, хороший уход не в его собственных интересах, но в интересах его
пользователя, чьим задачам он исключительно служит. Еще один способ
сказать, что постоянно борющиеся и часто процветающие организмы обладают
интересами, это сказать, что они имеют свое собственное благо. Но благо – это
всего лишь более старое, более простое слово, означающее во многом то же
самое, что и ценность. Следовательно, признать, что организмы обладают
интересами – имеют свое собственное благо – означает признать, что они
обладают тем, что философы называют внутренней ценностью.
Внутренняя и инструментальная ценности не являются
взаимоисключающими; многие вещи могут цениться одновременно за их
полезность и ради самих себя. Работодатели, например, могут ценить своих
служащих обоими способами. Подобным образом, внутренняя ценность
биоразнообразия не исключает оценки различных отношений, в которых она
является инструментально ценной.
Нортон (Norton, 1991) пишет, что некоторые философы окружающей
среды и биологи охраны природы, утверждая, что биоразнообразие обладает
внутренней ценностью (или является внутренне ценным) действительно
принесли больше вреда, чем пользы для дела охраны природы. Почему?
Потому, что вопрос внутренней ценности разделяет сторонников охраны
природы на две подозрительные друг к другу фракции – антропоцентристов и
биоцентристов. Последние отвергают первых как “поверхностных
ресурсистов”, а первые думают, что вторые ушли слишком глубоко (Norton,
1991). Если биоразнообразие является ценным, потому что оно обеспечивает
продолжение экологических услуг, представляет собой резервуар
потенциальных ресурсов, удовлетворяет нас эстетически, вдохновляет нас ре-
лигиозно и делает из нас лучших людей, практический результат является
точно таким же, как если мы приписываем ему внутреннюю ценность: нам
следует сохранить его. Инструментальная оценка биоразнообразия и ее
внутренняя оценка “сливаются” в идентичных природоохранных политиках, на
взгляд Нортона; таким образом нам в действительности нет необходимости
апеллировать к внутренней ценности биоразнообразия, чтобы обосновать
природоохранную политику. Отсюда следует, утверждает Нортон, что
противоречивое и разделяющее предположение о том, что биоразнообразие
обладает внутренней ценностью, должно быть отброшено. Широкий и
длительный антропоцентризм, думает он, представляет собой адекватный набор
ценности для природоохранной биологии.
Приписывание внутренней ценности биоразнообразию, однако, имеет
практическое отличие в одном важном отношении, которое Нортон, по-
видимому, не принял во внимание. Если бы внутренняя ценность
биоразнообразия была так же широко признана, как и внутренняя ценность
человеческих существ, существовало ли бы большое отличие? Все формы
эксплуатации природных ресурсов, которые могли бы подвергнуть его риску,
не были бы абсолютно запрещены, поскольку внутренняя ценность легко
может быть проигнорирована. В конце концов признание внутренней ценности
человеческих существ не запрещает абсолютно подвергать риску людей, когда
преимущества для общего блага (или “совокупной пользы”) такого действия
являются достаточно большими. Например, в 1990 году солдаты из
Соединенных Штатов и других индустриальных стран были отправлены в бой,
и некоторые были убиты или ранены, не для того, чтобы защитить себя и своих
сограждан от неминуемого уничтожения, но для того, чтобы обезопасить
поставки средневосточной нефти и достичь геополитических целей.
Скорее, если бы внутренняя ценность биоразнообразия была широко
признана, тогда нужно было бы предложить достаточное обоснование, чтобы
подвергнуть его риску – точно так же, как мы требуем достаточного
обоснование для того, чтобы подвергнуть солдат риску, послав их на войну.
Практическое отличие, которое связано с приписыванием внутренней ценности
биоразнообразию, состоит в переносе бремени доказательства со сторонников
охраны природы, которые пытаются защитить его, на тех, чьи действия могли
бы подвергнуть их опасности. Фокс (Fox, 1993) излагает это ясно и сильно:
Признание внутренней ценности негуманоидного мира оказывает
драматическое воздействие на структуру споров об окружающей среде и
принятие решений. Если негуманоидный мир считается только
инструментально ценным, тогда людям разрешается использовать и по-другому
вмешиваться в любой аспект его по любой причине, по какой они пожелают.
Если кто-либо возражает против такого вмешательства, тогда в рамках этой
референтной структуры, несомненно на человеке, который возражает, лежит
бремя обоснования того, почему для людей полезнее оставить в покое этот
аспект мира. Если, однако, негуманоидный мир считается внутренне ценным,
тогда на человека, который хочет вмешаться в него, переносится обоснование
того, почему следует позволить это сделать.
