Общественное мнение и разговор 9 страница

XVI века, полемики наших самых ярых газет, хранилищ всяче­ской брани, кажутся весьма подслащенными. Что же касается частных оскорблений, то они приняли смягченный характер еще значительно скорее, они перешли от гомерической грубости к самой скромной иронии, и вместо того, чтобы особенно упирать на физическое недостатки, они все более и более упирают на ин-теллектуальные недостатки или на моральную грубость. Этот двойной прогресс, конечно, бесповоротен.

Эти же самые две характерные черты замечаются в эволюции похвалы, и одинаково имеют вид бесповоротности. Без сомнения, ни один монарх, ни один великий человек в наши дни не вынес бы чрезмерных похвал, подобных тем, какие обращались жреца­ми к фараонам по их приказанию, или какие Пиндар целыми потоками проливал на увенченные головы атлетов. Тон посвяще­ний на книгах, написанных всего два века назад, возбуждает у нас улыбку. Если мы сравним частные разговоры и споры с разго­ворами и спорами прошлого, XVIII-го, XVII-ro, XVI-ro веков, от которых нам остались образцы, мы без труда можем констатиро­вать, что доля как прямого комплимента, так и откровенной бра­ни в них постепенно уменьшалась; эти тяжелые монеты раздели­лись и подразделились на меньшие, очень тонкие монеты. С дру­гой стороны, сущность этих прикрытых комплиментов измени­лась не менее, чем сущность этих замаскированных любезностей. Люди начали с того, что прежде всего хвалили физическую силу божества (см. книгу Иова), потом его мудрость, наконец его доб­роту. Возврата назад не может случиться. Точно так же, вначале хвалили прежде всего могущество королей, затем их ловкость, их организационный гений, наконец их заботы о народе. К кому об­ращался весь лиризм поэтов восхвалителей в самые древние вре­мена в Греции? Больше к атлетам, нежели к артистам. В наши дни бывает наоборот, и, несмотря на пристрастие к триумфаторам велодромов или foot-ball'a, нечего бояться, что положение вещей вернется к прежнему порядку. Между тем нужно отметить, что похвалы, обращенные к женщинам, претерпевали эволюцию об­ратную предыдущим. Сперва хвалили добродетель женщин, их дух порядка и экономии, их таланты как ткачих, затем как му­зыкантш; все это прежде, чем хвалить, по крайней мере публично, их физическую красоту; теперь же, когда их хвалят, то скорее за красоту, чем за добродетель, или, далее, за ум; но похвала их кра­соте имела свою особенную маленькую эволюцию, которая сводит­ся к общей тенденции: раньше хвалили их формы больше, чем их грацию, теперь хвалят грацию больше форм.

12»

Г. Тард «Мнение и толпа»

 

Общественное мнение и разговор

 

Посмотрите на двух людей, мужчин или женщин, которые наносят друг другу визиты вежливости и разговаривают между собой. Они тщательно избегают таких сюжетов, относительно ко­торых они рискуют иметь различные мнения; или если они не могут избежать необходимости коснуться их, они как можно тщательнее скрывают свое противоречие; чаще всего они доходят даже до того, что жертвуют частью своих идей, для того чтобы иметь вид согласия. Вежливый разговор, таким образом, может считаться за постоянное и универсальное упражнение в общест­венности, за единодушное и заразительное усилие согласовать умы и сердца, изгладить или прикрыть их дисгармонию. Собе­седники одушевлены очевидным желанием во всем гармониро­вать друг с другом; и действительно, они бессознательно внушают друг другу, с большой силой, согласованные чувства и идеи. Взаимный характер этого внушения между тем никогда не бы­ваете вполне выдержан; обыкновенно действие, оказываемое од­ним из собеседников на другого или на других, бывает преобла­дающим и сводит до незначительных размеров действие этих последних. Как бы то ни было, достоверно то, что обычаи веж­ливости, поддерживаемые разговорами во время визитов, возде­лывают довольно глубоко ту почву, где должно расцвести обще­ственное единодушие, и служат для него неизбежным подготов­лением.

Разговор был колыбелью литературной критики¹. В XVII ве­ке, как мы можем усмотреть из корреспонденции Бюсси-Рабю-тэна со своей любезной кузиной, длинного разговора в письмах, разговоры порядочного общества имели большей частью отноше­ние к сравнительному достоинству книг и авторов. Там обмени­вались суждениями и спорили о последних трагедиях Расина, о сказке Лафонтена, о послании Буало, о янсенистском произведе­нии; и если приглядеться поближе ко всем этим разговорам, то можно увидеть, что они всегда стремились после спора согласо­ваться на одной и той же точке зрения. Так было во всякое вре­мя независимо от того, каков был господствующий сюжет разго­воров. Именно везде, где в известной среде люди много говорили о литературе, они бессознательно содействовали коллективной выработке поэтической науки, литературного кодекса, принятого

Последствие замечательное, если подумать о том важном значении, какое приобрела в нашу современную эпоху литературная критика, высказывая суждение обо всем, даже в области философской критики, политики,социальных идей.

всеми, и способного доставлять готовые суждения, всегда соглас­ные между собой, относительно всех родов умственного творчест­ва. Также, когда мы видим где-нибудь автора, формулирующего такого рода эстетический закон, будь то Аристотель, или Гораций, или Буало, мы можем быть уверены, что ему предшествовал длинный период разговора, сильная общественная жизнь. Итак, мы можем быть уверены, что говорилось много о литературе до Аристотеля и в его время, со времен софистов как в Афинах, так и в остальной Греции; что в Риме много говорили о том же со времен Сципионов, и в Париже со времени precieuses и до них. Эпоха реставрации также кончила тем, что выработала свою ро­мантическую поэтику, не менее деспотическую, для того чтобы быть анонимной. В наши дни таковой еще не утвердилось, но эле­менты для нее уже приготовляются, и нужно заметить, что — так как область разговора, даже литературного, а не только политиче­ского и общественного, сильно расширилась благодаря увеличе­нию числа собеседников - - выработка кодекса будет более про­должительна, нежели в прежние эпохи, на том основании, что чем больше чан, тем больше брожение. Посредством спора, как и по­средством обмена идей, посредством конкуренции и войны, как и посредством работы, мы содействуем все и всегда созданию выс­шей гармонии мыслей, слов и действий, устойчивого равновесия суждений, сформулированных в догмы литературные, артистиче­ские, научные, философские, религиозные или созданию устойчи­вого равновесия действий под формой законов и нравственных принципов. Действительно, социальная логика действует во всех речах и во всех поступках людей и неизбежно приводит к своим конечным выводам.

VII

Далеко позади и значительно ниже разговора стоит письменная корреспонденция как фактор мнения. Но этот второй сюжет, связанный самыми тесными узами с первым, не задержит нас долго. Обмен письмами — это болтовня на расстоянии, болтовня, продолжающаяся несмотря на отсутствие. Следовательно, те причины, которые благоприятствуют разговору: прибавление досуга, объединение языка, распространение общих знаний, ра­венство рангов и т. д., -- содействуют также большей активно­сти корреспонденции, но под условием, чтобы они встретились со специальными причинами, от которых зависит эта последняя. Эти причины: легкость путешествий, благодаря которым случаи

Г. Тард «Мнение и толпа»

Общественное мнение и разговор

 

отсутствия делаются чаще, общераспространенность искусства писать и правильное функционирование почтового движения.

На первый взгляд могло бы показаться, что путешествия, ум­ножая письма, должны уменьшать количество разговоров. Но известная истина, что в тех странах, где много путешествуют, больше всего говорят и пишут друг другу. Таким же образом раз­витие железных дорог, вместо того чтобы пресечь развитие карет­ной торговли, поддержало ее. Если кочевые привычки наших со­временников слишком часто врываются между старыми друзьями, между согражданами одного и того же города, — «эти тихие бесе­ды в сумерки» lenes sub noctem susurri, которые, как говорит Го­раций, «повторялись в обычный час», -- то они позволяют все возрастающему числу чужестранцев видеться и разговаривать друг с другом, и эти свидания если и не отличаются таким прелестным характером, зато более поучительны. Любознательность выиграла больше, чем потеряла интимность, и как бы чувствительна ни была для меня эта потеря, я покоряюсь при мысли, что она может быть только временной. Нельзя ли возвести в принцип — весьма могущий осветить интересующий нас сюжет, - - что письменные корреспонденции, разговоры и путешествия находятся между со­бой в тесной связи до такой степени, что если мы у известного народа в известный момент откроем развитие одного из этих трех, например, путешествий, мы будем вправе сделать заключение о развитии и двух других, и обратно? Те времена, когда письменная корреспонденция наиболее процветала (я разумею времена до по­явления журнализма, столь недавнего, который немного изменил в этом отношении положение вещей, как мы это увидим), были временами, когда больше всего путешествовали и болтали. Такова была эпоха Плиния Младшего. Таков был также наш XVI век. «XYI век, — говорит один историк, — это прежде всего век пись­менной корреспонденции. Количество политических писем, от королей, министров, капитанов и посланников, сохраненных сре­ди манускриптов национальной библиотеки, неисчислимо. Там фигурируют также корреспонденции религиозные и интимные¹».

Тогда появляется вся иерархия формул вежливости и письменный церемониал. Высшему говорят Monseigneur, равному Monsieur. Начи­нают: «Поручаю себя вашей милости», обращаясь к знатной особе. Кончают: «Моля Бога послать вам долгую жизнь в полном здоровье». Ступени отмечены словами, предшествующими подписи: «Ваш слуга, Ваш покорный слуга, Ваш смиренный слуга». (Decrue de Stoutz). При­бавим, что письма в XVI веке, так же как и разговоры, верным отра-

В Испании, если сравнить эту страну с другими нациями Запад­ной Европы, пишут мало. Огонь разговора всегда и везде вспыхи­вал в слоях наций, наиболее любящих путешествовать, и там ощу­щалась потребность писать друг другу, например, в Греции, среди риторов и софистов, странствующих продавцов мудрости, притом в недрах народа приморского и подвижного; в Риме, среди ари­стократии, так охотно кочующей и странствующей; в средние ве­ка, в сферах университета и церкви, где монахи, проповедники, епископы, легаты, аббаты и даже аббатисы (эти последние в осо­бенности) так легко перемещались и путешествовали так далеко по сравнению с остальным населением. Первые почты начали с того, что были привилегией университетской и экклезиастической или, скорее, подымаясь еще выше, королевской.

Относительно этого важного учреждения я скажу только не­сколько слов, чтобы показать, что его развитие шло согласно с законом распространения примеров сверху вниз. Сначала короли и папы, затем князья и прелаты имели своих частных курьеров, раньше, чем простые властители; затем их вассалы, затем посте­пенно все слои нации до самого последнего также поддались искушению писать друг другу. Когда своим эдиктом 19 июня 1494 года Людовик XI организовал почту, курьеры носили толь­ко письма монарха, но «из специально королевского, — говорит du Camp, — это учреждение не замедлило стать административ­ным с точной оговоркой, чтобы письма прочитывались, и не со­держали в себе ничего, что могло бы нанести ущерб королевско­му авторитету». Людовик XI прекрасно сознавал то могуществен­ное действие, которое могла оказывать корреспонденция частных лиц на рождающееся мнение. В первый раз при Ришелье письма были подчинены правильному тарифу (1627), что ясно показы­вает их непрерывное численное возрастание. «Можно легко от­дать себе отчет в необычайном росте службы на фермах во

жением которых они являются, лишены осторожности и вкуса, не­скромны, непристойны и неделикатны до последней степени. Следую­щий век распространит чувство нюансов.

¹ Между тем частные письма — так как выше, по поводу XVI в., речь шла о корреспонденции политического характера - - были по-видимому весьма малочисленны до половины XVII в., если судить по выдержке из мемуаров мадемуазель де Монпансье, цитированной Редере-ром. Она говорит о принцессе де Партени (мадам де Сабле): «В ее время писание вошло в употребление». Обыкновенно писались только свадебные контракты; что касается писем, то о них никто даже не упоминал.

Г. Тард «Мнение и толпа»

Общественное мнение и разговор

 

Франции в продолжение XVIII в., сравнивая цену последователь­ных наймов». Она возросла с двух с половиной миллионов в 1700 году до десяти миллионов в 1777 году, она увеличилась таким образом вчетверо. В наши дни почтовая статистика позво­ляет вычислить быстрое и беспрерывное возрастание количества писем в различных государствах и измерить таким образом не­равное, но повсюду регулярное увеличение общей потребности, которую они удовлетворяют. Таким образом, она может указать нам на неравномерные ступени и успехи общественности.

Но эта же самая статистика является хорошим образцом, под­тверждающим, что всегда существуют скрытые качественные элементы под социальными количествами, для которых статисти­ка вообще служит приблизительным мерилом. Действительно, нет ничего более схожего по внешнему виду, как письмо в одну и ту же эпоху, в одной и той же стране, и кажется, что условие од­нородности единиц для вычислений статистика выполнено как нельзя лучше. Письма имеют приблизительно одинаковый фор­мат, одинакового типа конверт, один и тот же способ запечатыва­ния, одинакового рода надписи. В настоящее время они покрыты одинаковыми почтовыми марками. Уголовная и гражданская ста­тистика, конечно, далека от того, чтобы считать единицы до такой степени сходные. Но распечатайте письма: сколько характеристи­ческих различий, глубоких и существенных, несмотря на постоян­ство торжественных формул начала и конца! Сложить вместе эти столь разнородные вещи, этого слишком мало. Мы знаем их ко­личество, но мы не знаем даже их длину. Между тем любопытно было бы узнать, не становились ли они, по мере того как делались все многочисленнее, более короткими, что весьма вероятно, и бо-

о

лее сухими? И если бы существовала статистика разговоров, ко-

Во Франции, например, от 1830 до 1892 г. число писем увеличива­лось из года в год равномерно (исключая 1848 и 1870), от 63 миллио­нов писем до 773 миллионов. От 1858 до 1892 количество телеграфных депеш возвысилось от 32 до 463 миллионов, круглым числом.

Если бы это было уместно, я показал бы, что существует не мень­ше скрытой качественности в физических количествах, измеряемых научными прогрессами, аналогичными по существу со статистикой и не менее правдоподобными, чем она, хотя на вид более основательными.

Она была бы возможна, если бы каждый из нас вел правильный дневник, подобный дневнику Гонкуров. До сих пор записывается толь­ко количество заседаний конгресса или ученых обществ, и статистика в этом отношении отмечает постоянное возрастание.

торая была бы также вполне законной, то точно так же интересно было бы знать их длительность, которая в наш деловой век, на­верное, была бы обратно пропорциональна их количеству. В тех городах, где больше всего бывает дождя, где падает с неба наи­большее количество воды, — простите мне это сравнение — там в большинстве случаев дожди идут очень редко. Особенно инте­ресно было бы знать внутренние видоизменения сущности писем точно так же, как и разговоров, но статистика здесь не может нам помочь.

В этом отношении нет сомнения, что появление журнализма дало письменным видоизменениям решительный толчок. Пресса, поддерживавшая и питавшая разговор столькими новыми воз­буждающими и питательными средствами, наоборот, иссушила много источников корреспонденции. Очевидно, что если бы в марте 1658 г. во Франции были ежедневные газеты столь же ос­ведомленные, столь же аккуратно посылаемые в провинции, как и в наши дни, то Оливье Патрю, такой занятой человек, не стал бы трудиться писать своему другу Дабленкуру длинное письмо, где он дает столько подробностей (какие можно найти теперь в первом попавшемся газетном листке) относительно посещения Христиной Шведской французской академии. Большая, но неза­метная услуга, которую газеты оказывают нам, заключается в том, что они избавляют нас от обязанности писать нашим друзьям целую массу интересных новостей относительно событий дня, которые наполняли письма прошлых веков.

Можно ли сказать, что пресса, освободив и избавив частные корреспонденции от этого балласта хроник, сделала услугу пись­менной литературе, наведя ее на настоящий путь, тесный, но глубокий, чисто психологический и сердечный? Я боюсь, что думать таким образом было бы чистой иллюзией. Все усиливаю­щийся городской характер нашей цивилизации имеет своим по­следствием то, что число наших друзей и знакомых не перестает возрастать, в то время как степень их близости уменьшилась, и

Журналисты очень рано сознали этот род пользы. Ренадо в начале обзора своей Газеты в 1631 году говорит об «облегчении, приносимом ими (газетами) тем, кто пишет своим друзьям, которым раньше они были принуждены, для удовлетворения их любознательности, терпели­во описывать новости, чаще всего выдуманные ради удовольствия и основанные на недостоверности простого слуха». Это облечение носило в эту эпоху еще вполне частный характер, как мы видим по письму Патрю, о котором мы только что упоминали.

Г. Тард «Мнение и толпа»

Общественное мнение и разговор

 

то, что мы имеем сказать или написать, относится все меньше и меньше к отдельным личностям и все более и более к целым группам, и к группам все более многочисленным. Наш настоя­щий собеседник, наш настоящий корреспондент — это — и с каждым днем все более - - публика. Поэтому не удивительно, что печатные письма, имеющие характер сообщений², объявле­ний и рекламы, путем газет прогрессируют гораздо быстрее, чем наши частные письма. Может быть, мы имеем право считать вероятным, что среди этих последних фамильярные письма, письма-разговоры, которые, естественно, нужно ставить отдель­но от писем деловых, все уменьшаются по количеству и еще бо­лее по длине, если судить по необыкновенной степени упроще­ния и сокращения, до которой дошли даже любовные письма «в личной корреспонденции» известных газет³. Утилитарный лако­низм телеграмм и телефонных разговоров, которые постепенно овладевают областью корреспонденции, отлинял на стиле самых интимных писем. И если, поглощаемая прессой с одной стороны, телеграфом и телефоном с другой, подтачиваемая сразу с этих двух концов, корреспонденция живет, и даже, судя по почтовой статистике, как будто и процветает, то это можно объяснить только умножением деловых писем.

Письмо фамильярное, личное, подробное было убито газетой, и это понятно, потому что она является его высшим эквивален­том или, скорее, продолжением и дополнением, универсальным

Потребность обращаться к публике довольно недавнего происхож­дения. Даже короли прежнего режима не обращались никогда к публи­ке: они обращались к сословиям, к парламенту, к духовенству, но ни­когда ко всей нации, взятой вместе; тем более частные лица.

Письма с сообщениями о рождении, о браке, о смерти избавили частную корреспонденцию от одного из ее наиболее обильных прежних сюжетов. Например, мы видим в одном томе корреспонденции Вольтера целый ряд писем, в которых содержатся сообщения друзьям г-жи дю Шатле, в остроумных и подробных вариантах, о рождении ребенка, только что произведенного ею на свет.

Но что бесспорно все сокращается и упрощается в письмах всякого рода, это их церемониал. Сравните современное «преданный вам» с формулами для окончания письма в XVI и в XVII в. Преобразование заключительных формул при разговоре в том же смысле не подлежит сомнению, но так как они не оставили по себе прочного следа, то изу­чать прогресс или регресс в этом деле удобнее по корреспонденции прошлого и настоящего.

отражением. Действительно, газета и книга не одинакового про­исхождения. Книга происходит от речи, от монолога, и прежде всего от поэмы, от пения. Книга поэзии предшествовала книге прозы; священная книга -- книге светской. Но происхождение газеты — светское и фамильярное. Она происходит от частного письма, которое в свою очередь происходит от разговора. И газе­ты начали с того, что были частными письмами, обращенными к отдельным личностям, и переписанными в известном числе эк­земпляров. «Задолго до печатного, публичного журнализма, более или менее терпимого, или даже более или менее прини­маемого в расчет правительствами, существовал писанный жур­нализм, часто тайный», который упорно держался или пережил самого себя до XVIII в. в письмах Гримма или в мемуарах Ба-шомона.

Послания апостола Павла, письма миссионеров — все это нас­тоящие журналы. Если бы апостол Павел имел в своем распоря­жении какую-нибудь Религиозную неделю, то именно такие ста­тьи он писал бы туда.

Словом, газета — это публичное письмо, публичный разговор, который, происходя от частного письма, от частного разговора, становится для них важным регулятором и наиболее обильной пищей, одинаковой для всех в целом мире, глубоко изменяю­щейся для всех с каждым днем. Газета начала с того, что была только продолжающимся отголоском разговоров и корреспон­денции, а кончила тем, что стала для них почти единственным источником. Что до корреспонденции, то она еще живет ими, она живет ими, более чем когда-либо, особенно в той наиболее сжатой и наиболее современной форме, которую они принимают, в форме телеграфической депеши. Из частной телеграммы, адре­сованной к ее главарю, она делает сенсационную злободневную новость, которая моментально во всех больших городах матери­ка породит толпы; а все эти рассеянные толпы, тесно соприка­сающиеся друг с другом на расстоянии благодаря сознанию их одновременности, их взаимного действия, рожденного ее дейст­вием, она свяжет в одну огромную толпу, отвлеченную и всемо­гущую, которую она назовет общественным мнением. Таким об­разом, она окончила долгую вековую работу, начатую разгово­ром, продолженную корреспонденцией, но остававшуюся всегда в состоянии рассеянного и несвязного наброска, работу слияния личных мнений в мнения местные, этих последних — в мнение

¹ Eugene Dubiet, Le Journalisme. Hachette, 1892.

Г. Тард «Мнение и толпа»

 

национальное и мнение всемирное, грандиозное объединением общественного ума. — Я говорю общественного ума, я не говорю национальных умов, традиционных, которые остаются в основе различными под двойным вторжением рационального, более серьез­ного интернационализма, по отношению к которому националь­ный ум является часто отзвуком и народным резонатором. -Власть огромная, несмотря ни на что, которая не может иначе идти, как все увеличиваясь, так как потребность согласоваться с публикой, часть которой составляет, думать и действовать в смысле мнения, становится тем сильнее и непреоборимее, чем публика многочисленней, чем сильнее мнение, и чем чаще удов­летворялась эта самая потребность. Итак, не нужно удивляться, видя, как наши современники сгибаются под напором налетаю­щего вихря общественного мнения, и необходимо не делать от­сюда заключения, что характеры ослабили. Если гроза повергает на землю дубы и тополя, то это не значит, что они стали слабее, это значит, что ветер сделался сильнее.

ТОЛПЫ И ПРЕСТУПНЫЕ СЕКТЫ¹

В течение всего последнего столетия, когда во всем — в полити­ке и политической экономии, в морали, в праве и даже в рели­гии, длился этот кризис индивидуализма, вплоть до наших дней преступление считалось актом, по существу своему, самым ин­дивидуалистическим в мире; и среди криминалистов понятие о коллективном преступлении было, так сказать, потеряно, как утратилась даже среди теологов идея о коллективном грехе, за исключением разве идеи о грехе наследственном. Когда покуше­ния заговорщиков, преступления разбойничьих шаек заставили признать факт существования преступлений, совершаемых кол­лективно, тогда поспешили разложить эти туманные уголовные деяния на отдельные индивидуальные преступления, считая первые только суммой вторых. Но в настоящее время социоло­гическая или социалистическая реакция против этой великой эгоцентрической иллюзии должна естественно направить внима­ние на социальную сторону актов, которые индивидуум неспра­ведливо приписывает себе. Исследователи с большим интересом занялись преступностью сект — по этому вопросу ничто по глу­бине и силе не может сравниться с работами Тэна по психологии якобинцев — а в самое — последнее время преступностью толп. Эти два чрезвычайно различных вида именно группового престу­пления имеют общее родство, и совместное изучение их не будет бесполезным или несвоевременным.

¹ Я думаю, что здесь необходимо перепечатать в качестве полезного дополнения к предыдущим этюдам этот этюд, напечатанный раньше (в декабря 1893 г.) в Revue des Deux-Mondes, а затем в моих Essais et Melanges (Storck et Masson, 1895). Еще задолго до появления этого этюда я занимался психологией толпы. Читателя интересующегося этим предметом, я позволяю себе отослать к моей Philosophic penale (Storck et Masson, 1890), к главе Le crime, стр. 323 и ел., а также к моему докладу о преступлениях толпы, который был прочитан и об­суждался на брюссельском Конгрессе криминальной антропологии в августе 1892. Все это было потом перепечатано в моих «Essais et Melanges».

Г. Тард «Мнение и толпа»

 

Толпы и преступные секты

 

 

Трудность вопроса заключается не в том, чтоб отыскать коллек­тивные преступления, а в том чтоб открыть преступления, кото­рые не являются таковыми, в которых среда не участвует ни в какой степени. Этот последний вопрос до того важен, что можно даже спросить себя: существуют ли вообще чисто индивидуальные преступления, подобно тому, как ставился вопрос о том, сущест­вуют ли произведения гения, которые не являются произведения­ми коллективными? Проанализируйте состояние преступника са­мого жестокого и самого одинокого в момент преступления или разберите душевное состояние изобретателя, самого нелюдимого в тот момент, когда он совершает свое открытие. Отбросьте при об­разовании этого лихорадочного состояния все то, что следует отне­сти на долю влияния воспитания, товарищей, образования, био­графических фактов - - что останется? Очень немного, и тем не менее нечто и нечто существенное, нечто такое, чему вовсе не нужно изолироваться, чтобы быть собою. Напротив того, это неве­домое нечто, которое является вполне индивидуальным л, должно смешиваться с внешним миром для того чтобы сознать себя и ук­репиться; оно питается тем, что изменяет его. Только благодаря разнообразным актам, вытекающим из соприкосновения с посто­ронними лицами, оно развивается, приспособляя их к себе, при­чем степень этого приспособления весьма различна в зависимости от того, насколько индивидуальному я дана способность скорее приспособлять посторонних лиц к себе, чем самому ассимилиро­ваться с кем-нибудь из них. Впрочем, даже при подчинении оно остается всего чаще собою, и его подчинение имеет свой собствен­ный характер. Почему Руссо отвернулся от действительности, ко­гда для осуществления высшей возможной степени индивидуаль­ной автономии он находил необходимым режим продолжительно­го уединения с раннего детства, уединения, впрочем, неполного, уединения двоих, учителя и ученика, которое гипнотизировало второго из них. Его Эмиль — это само олицетворение и, в то же время, путем абсурда, отвержение индивидуализма, присущего его эпохе. Если уединение — плодотворное и даже единственно плодо­творное средство, то это потому, что оно чередуется с интенсивной жизнью различных отношений, опытов и чтений, давая возмож­ность размыслить над ней.

Несмотря на все это, преступления можно назвать индивидуаль­ными, как и все вообще действия, совершенные одной личностью

в силу неясных, отдаленных, смутных влияний других людей, неведомых и неопределенных; с другой стороны, можно сохра­нить слово «коллективный» для действий, совершенных непо­средственным совместным трудом известного определенного ко­личества соисполнителей. Конечно, в этом смысле существуют и индивидуальные творения гения или, вернее, в творениях гения все индивидуально. В самом деле, замечательно, что, в то время как в нравственном отношении группы способны к двум проти­воположным крайностям, — к крайней преступности и, порою, к высшему героизму — в смысле интеллектуальном мы не наблю­даем того же явления. Масса может опуститься до такой степени безумия или отупения, какие неведомы индивидууму, взятому в отдельности; и в то же время, масса лишена возможности под­няться до высшего развития творческого ума и воображения. В нравственном отношении массы могут падать очень низко и под­ниматься очень высоко. В интеллектуальном отношении они способны доходить только до крайней степени падения. Если нам известны случаи коллективных злодеяний, на которые был бы неспособен индивидуум, случаи резни и грабежей, совершае­мых вооруженными шайками, пожары во время революций, сентябрьские дни, Варфоломеевская ночь, случаи массовых под­купов и т. д., то, с другой стороны, мы знаем и о проявлениях коллективного героизма, в которых индивидуум возвышается над самим собою, о битвах легендарных рыцарей, о восстаниях, вызванных патриотическим чувством, о массовых мученичест-вах, о ночи 4-го августа и т. д. Но в противовес коллективному проявлению безумия и тупости, примеры которого мы приведем, можно ли указать коллективные акты гения?