Общественное мнение и разговор 11 страница

См. по этому вопросу интересную статью Sighele о folia delinquente.

I

Г. Тард «Мнение и толпа»

Толпы и преступные секты

 

дальше и в добре и зле, чем толпы; самые благодетельные толпы менее далеки от самых преступных, чем величайшие подвиги наших армий от яростнейших проявлений якобинства, или чем сестры конгрегации св. Винсента де Поля от членов каморры и анархистов. Тэн, изобразивший с такой силой одновременно и преступные толпы, и преступные секты, жакерию и насилия якобинцев во время революции, показал, насколько эти послед­ние гибельнее первых. Но в то время, как толпы чаще делают зло, чем добро, корпорации делают чаще добро, чем зло. Далее, среди корпораций мы не находим тенденции, по которой зарази­тельность впечатлений и чувств соответствует их интенсивности, эта тенденция парализуется здесь специальным подбором и вос­питанием, искусом, который длится целые годы.

Если порою толпа во время действия кажется лучшей, даже более героической и великодушной, чем в среднем люди, входя­щие в ее состав, то это бывает или при чрезвычайных обстоя­тельствах (например, благородный энтузиазм национального соб­рания в ночь на 4-е августа), или (как в этом же, пожалуй, слу­чае) такое великодушие бывает только наружным и оно, даже в глазах самих заинтересованных лиц, прикрывает могучую власть тайного ужаса. У толпы часто является героизм страха. В иных случаях благодетельное действие толпы есть только последний след бывшей корпорации. Разве мы не видим иногда случаев бессознательного самопожертвования среди толпы небольших городов, сбежавшейся для тушения большого'пожара? Я говорю иногда по отношению к толпе, а не к пожарным командам, где черты удивительного героизма представляют обычное повседнев­ное явление. Окружающая их толпа, быть может, по их приме­ру, охваченная чувством соревнования, изредка тоже готова жертвовать собою и пренебрегать опасностью для спасения чьей-нибудь жизни. Но если заметить, что эти собрания представляют собою явление традиционное, что они имеют свои правила и обычаи, что они разделяют работу, что по правой стороне пере­даются полные, а по левой — пустые ведра, что действия здесь комбинируются с искусством, которое скорее основано на при­вычке, чем непроизвольно — тогда мы убедимся, что проявления сострадания и братской помощи являются пережитком корпора­тивной жизни, присущей средневековым «общинам».

Нужно ли в настоящее время приводить доказательства в пользу того, что люди в массе в виде толпы, имеют меньшую ценность, чем каждый в отдельности! Нужно, потому что про­тив этой мысли спорили. Но я буду краток. Без сомнения, ни

один из готфейских крестьян, сжегших на медленном огне Монэ, ни один из парижских мятежников, утопивших агента Вицен-цини, не был виноват, я не говорю, в том, что совершил, а в том, что желал этого отвратительного злодеяния. Большинство участ­ников сентябрьских убийств были далеко не злодеями. Бросаю­щаяся толпа, даже состоящая в большинстве из лиц интелли­гентных, всегда заключает в себе что-то ребяческое и зверское одновременно: ребяческое — вследствие своей капризной измен­чивости, вследствие неожиданных переходов от гнева к взрывам смеха, зверское - - вследствие своей свирепости. Она труслива даже тогда, когда составлена из людей довольно смелых. Если противник, не уступающий ей, например, инженер, сбит с ног, его судьба решена. Затоптать ногами своего врага — в этом удо­вольствии толпа никогда себе не отказывает. Вот образчик ее капризов. У Тэна есть рассказ об одной революционной шайке, которая готовилась умертвить предполагаемого барышника, но вдруг растрогалась, проникается восхищением перед ним и «зас­тавляет его пить и танцевать вместе с собою вокруг дерева Сво­боды, на котором за минуту перед тем она собиралась его пове­сить». Подобные вещи наблюдались в период коммуны. Во вре­мя последней недели заключенных отвели в Версаль, где их ок­ружила толпа. Среди них, рассказывает Людовик Галеви, нахо­дилась «молодая женщина, довольно красивая, со связанными за спиною руками, в офицерском плаще с подкладкой из красно­го сукна и с распущенными волосами. «Полковница, полковни­ца!» — кричит толпа. С поднятой высоко головой молодая жен­щина посмотрела на крикунов с вызывающей улыбкой. Тогда отовсюду послышались крики: «Смерть!... Смерть ей!..» Но один старик воскликнул: «Не надо крови, ведь она женщина, наконец!» Гнев толпы мгновенно обращается на старика. Его окружают с криками: «Он — коммунар! Он — поджигатель!» Старику грози­ла сильная опасность, но в это время послышался пронзитель­ный голос, веселый и смешной голос уличного парижского маль­чугана: «Не троньте его, это его дамочка!» Вокруг старика раз­дался дружный взрыв хохота; он спасен... Толпа, почти момен­тально, от яростной злобы перешла к неподдельному веселью».

В этой истории достойно внимания все от начала до конца. Мож­но быть уверенным, раз речь идет о французах, что при виде этой прекрасной амазонки, бравирующей перед убийцами, каждый из них в отдельности пришел бы только в восхищение от нее. Собрав­шись, они обнаружили только ярость по отношение к ней; они обна­ружили чувствительность только к своему задетому коллективному

Г. Тард «Мнение и толпа»

Толпы и преступные секты

 

самолюбию; это было крайнее увеличение их частных самолюбий, достигших очень высокой силы вследствие ее смелого вызова. «За­детое самолюбие народа, говорит госпожа Сталь в своей Consi­derations sur la Revolution franqaise, — не похоже на наши мимо­летные переходы: это — потребность причинить смерть». Вполне верно. Но у изолированных лиц из народа раны самолюбия или его уколы не достигают до такой раздражающей и убийственной остроты; это бывает только с народными массами. И это бывает не только с ними, но и со всяким собранием людей, даже образован­ных и хорошо воспитанных. Собрание, даже самое парламентски-дисциплированное, задетое оратором, нередко представляет собою зрелище такой убийственной чувствительности.

Трудно себе представить, до какой степени толпа или вообще всякое собрание, неорганизованное, недисциплинированное, превос­ходит входящие в ее состав элементы непостоянством, забывчиво­стью, легковерием и жестокостью, но доказательства слишком мно­гочисленны. Обращено ли внимание хотя, например, на следующее. В октябре 1892 года Париж был терроризирован благодаря дина­митным взрывам. Казалось бы, что самой настоятельной необходи­мостью было защищать себя против этой постоянной угрозы, и, в самом деле, как велика была опасность! Но когда по этому случаю было свергнуто министерство, и был вотирован новый закон о печа­ти, — смешное средство против этого бича, -- вспыхивает панам-ское дело. С этого момента, я хочу сказать, с первого дня, когда еще никто не мог предвидеть важного характера предстоящих разобла­чений, вчерашняя тревога была забыта, хотя опасность оставалась такой же, и общественное любопытство, злоба, достигнув чрезвы­чайных размеров и, прежде всего, общественное негодование, со­вершенно рассеяли страх. Таков коллективный ум: образы следуют друг за другом отрывочно, набегая один на другой, нарастая без связи, как в мозгу уснувшего или загипнотизированного человека, и каждый из этих образов захватывает все поле внимания. И тем не менее, большинство индивидуальных умов, составляющих этот кол­лективный ум, стекающихся для того, чтоб образовать эту великую массу, называемую общественным мнением, способны к последова­тельности и порядку при группировке своих идей.

Другой пример. «В мае 1892 года¹, — рассказывает Дельбеф, -какой-то несчастный немец, только что высадившийся в Лютти-

Journal de Liege, 12 октября 1892. Статья Дельбефа по поводу мое­го доклада о преступлениях толпы на брюссельском конгрессе уголов­ной антропологии.

хе, последовал за толпой к месту, где произведен был динамит­ный взрыв. Вдруг кто-то из толпы, видя, что он бежит скорее других, принимает его за виновника взрыва, сообщает об этом своим соседям, и эта же самая толпа почитает своим долгом убить его. Между тем, из каких элементов состояла она? В об­щем — из избранного общества, явившегося на концерт. И мож­но было услышать голоса господ, требующих револьвер для того, чтоб убить наугад несчастного, ни национальности, ни имени, ни преступления которого они не знали! В деле Куртрэ, когда буду­щий депутат учился разыгрывать роль, аналогичную роли Бали и товарищей в стачках, посмотрите, как глупа толпа: она пытает­ся убить экспертов». Возьмем примеры менее трагического ха­рактера, например, аудиторию кафе-концертов; туда собираются парижане и парижанки с утонченным вкусом. Взятые в отдель­ности, они обнаруживают вкус к утонченной музыке, к литера­туре пикантной, но приятной. Собравшись вместе, они наслаж­даются исключительно бессмысленными песнями. Ивета Гильбер пыталась заставить их воспринять произведения, достойные ее специального таланта; она потерпела фиаско. Раз уже мы косну­лись панамского вопроса, можно отметить, что и в этом деле и в массе других тот коллективный следственный орган, который называется следственной комиссией, производил свои действия с необычайной медленностью и неподвижностью; весьма вероятно, что каждый из его членов, облеченный теми же полномочиями, действуя отдельно, лучше исполнил бы дело. Во всяком случае, несомненно, что суд присяжных менее рассудителен, чем при­сяжные¹.

Возьмем еще один пример, который я заимствую из мемуаров Жиске, полицейского префекта при Луи-Филиппе. В апреле 1832 гола в Париже в разгар холерной эпидемии «молва, рас­пространившаяся По Парижу с быстротой молнии приписыва­ла отраве действие эпидемии и уверила массы, обыкновенно чрезвычайно восприимчивые в такие моменты, что какие-то лица

¹ Вогюэ сказал однажды относительно наших министров: «Я с удо­вольствием мог констатировать крупные индивидуальные достоинства этих министров, проявляющих в своих департаментах по большей час­ти качества выдающихся администраторов; но точно мгновенный пара­лич поражает их, когда они за министерским столом или у подножия трибуны должны постановить какое-нибудь коллективное решение». И сколько есть министерств, парламентов и конгрессов, к которым с пол­ным правом можно применить это замечание!

Г. Тард «Мнение и толпа»

Толпы. и преступные секты

 

отравляли пищу, воду в источниках, вино и другие напитки. В одно мгновение огромные сборища заполонили набережные, Гревскую площадь и т. д. и, может быть, никогда в Париже не бывало такого скопления индивидуумов, которые были до край­ности возбуждены этой идеей об отравлении и искали винов­ников этих воображаемых преступлений». Это была какая-то коллективная мания преследования. «Всякий, у кого находились в руках бутылка, флакон или небольшой пакет, возбуждал по­дозрение; простой флакон мог превратиться в обвинительный документ в глазах этой обезумевшей толпы». Жиске сам обо­шел «эти чудовищные массы людей, покрытых лохмотьями, и нет никакой возможности, говорит он, изобразить, какой отвра­тительный вид представляли они, нельзя передать впечатление ужаса, который вызывал раздававшийся кругом глухой ропот». Эти обезумевшие люди легко становились убийцами. «Один мо­лодой человек, чиновник министерства внутренних дел, был убит на улице Сен-Дени по одному только подозрению в том, что он хотел бросить яд в кувшины одного виноторговца...» При этом были совершены четыре убийства... Подобные же сцены проис­ходили в Вожираре и предместье Сент-Антуан. Здесь «двое неос­торожных бежали, преследуемые тысячами разъяренных людей, которые обвиняли их в том, что они дали детям отравленную тартинку». Беглецы укрылись в кордегардии; но толпа мгно­венно окружила последнюю; посыпались угрозы, и ничто не могло бы спасти несчастных от смерти, если бы полицейскому комиссару и одному отставному чиновнику не пришла в голову счастливая мысль — разделить между собою тартинку на глазах у всей толпы. «Благодаря этой находчивости тотчас же ярость сменилась весельем». Такого рода безумства свойственны всем временам; толпы всех народов и всех климатов, римская толпа, обвиняющая христиан в римских пожарах, в поражениях легио­нов и бросающая их в добычу зверям, средневековая толпа, про­никнутая самыми нелепыми подозрениями против альбигойцев, евреев, всякого рода еретиков, подозрениями, распространенность которых заменяет доказательства, мюнцеровские толпы в Гер­мании в эпоху Реформации, толпы Журдана во время террора во Франции, -- все они представляют собою одинаковое зрелище. Все они «terroristes par peur», как выразилась г-жа Ролан о Ро­беспьере.

По поводу непоследовательности толпы мне вспоминается то, что происходит на востоке в некоторых странах, постигнутых проказой. Там, рассказывает доктор Цамбако-Паша, «в болыпин-

стве деревень, как только явится подозрение в появлении прока­зы или кого-нибудь обвинят несправедливо в заболевании ею, население, не обращаясь к властям и даже к врачу, немедленно учреждает суд и казнит по закону Линча того, кого считает про­каженным, повесив его на ближайшем дереве или избив камня­ми¹», но это же население посещает часовни при больницах для прокаженных, «прикладывается к образам в тех местах, к кото­рым прикасались уста прокаженных и причащается из одних с ними чаш».

Но как ни велика подвижность, непоследовательность толпы, ее свобода от традиции, в собственном смысле этого слова, тем не менее, толпа всегда склонна к рутине, и в этом отношении она также противоположна корпорациям, которые, в течение всего периода своего роста, являются одновременно и традиционали-стическими и прогрессивными, именно потому, что они держат­ся традиции. Несколько лет тому назад я видел довольно редкий образец такой характерной рутины случайно собравшихся лю­дей. Это происходило в залах монтдорской теплицы, в старом здании. Здесь триста - - четыреста человек скопляются на не­большом пространстве, посреди водяных паров температурой в 40 градусов. Все скучают и для развлечения вместо того, чтобы болтать, как в дамской комнате, стараются двигаться, и вот все принимаются двигаться в виде процессий в фланелевых жилетах вокруг находящегося в центре бассейна. И, замечательная вещь, всегда все движутся в одном и том же направлении, в направле­нии, если мне не изменяет память, часовой стрелки, но никогда в противоположном. По крайней мере, так было в течение того месяца, когда я подвергался этому странному лечению. Не­сколько раз при начале сеанса я пытался устроить водоворот, повернуть в обратную сторону это вращательное движение; я терпел фиаско. Гулявшие или большинство из них помнили, как они повернули накануне, и бессознательно, повинуясь повсюду сопровождающему нас инстинкту подражания, который с ин­стинктом симпатии и общественности находится во взаимных отношениях причины и следствия, -- каждый стремился верно следовать полученному импульсу. Этим, заметим кстати, можно измерить социальную силу потребности подражания. Если столь незначительное, мало способное подействовать на ум и сердце действие как действие первого из купавшихся, которому пришла

¹ Voyage chez les lepreux, par le d-r Zambaco-Pacha (Paris, Masson, 1891).

13 — 2856

Г. Тард «Мнение и толпа»

Толпы и преступные секты

 

мысль довернуть в известном направлении, если столь незначи­тельное действие достигло такой силы внушения, развило кол­лективное стремление столь глубокое, то какова должна быть заразительная сила страстей, возбужденных в массах вождем, который вселяет в них идеи убийства, грабежей и поджогов, или обещает им золотые горы! Доктор Обри, превосходно исследо­вавший в своем интересном сочинении Contagion du meurtre яв­ления этого рода, сообщил мне о небольшом наблюдении, сде­ланном им во время этих исследований, — оно подкрепляет пре­дыдущее соображение. «В анатомических театрах, пишет он, ра­ботают много, но работа эта имеет такой характер, что она не мешает болтать и петь. Однажды я и товарищи были поражены психологическим явлением, которое мы окрестили термином reflexe musical. Оно заключалось в следующем. Если в момент возможно более полного молчания кто-нибудь из нас пропоет несколько тактов какой-нибудь известной арии и затем сразу ос­тановится, почти немедленно вслед за этим в другом конце залы, кто-нибудь из студентов станет, работая, продолжать начатую арию. Мы часто повторяли этот опыт и всегда с успехом. Не раз мы спрашивали того или другого товарища, продолжавшего арию, и из их ответов узнавали, что они, продолжая начатую арию, не замечали, что следуют известному толчку. Разве это, часто бессознательное, внушение не проливает некоторого света на идеи, которые неизвестно почему и каким путем появляются в толпе, которые, явившись неизвестно откуда, распространяют­ся с головокружительной быстротой?»

Но вернемся назад. Театральная публика представляет анало­гичные случаи. Если она капризнее всякой другой публики, то она и в наибольшей степени обладает стадным чувством; столь же трудно предусмотреть ее капризы, как и переделать ее при­вычки. Прежде всего, ее способы выражать свое одобрение и порицание всегда одинаковы в одной и той же стране; у нас, во Франции, это — аплодисменты и свистки. Затем, ей необходимо

¹ Доктор Баженов, русский психиатр, сообщает факт, который пре­восходно подтверждает и дополняет наблюдение доктора Обри. Пятнад­цать лет тому назад на одной из московских сцен Сара Бернар играла Даму с камелиями. В пятом действии, в самый драматичесюй момент, когда внимание всей публики было приковано к ее устам и можно было услышать, как летит муха, в этот момент Маргарита Готье, умирающая от чахотки, закашлялась. Тотчас вся аудитория была заражена, и в тече­ние нескольких минут нельзя было расслышать слов великой артистки.

всегда показывать на сцене то, что она привыкла видеть, как бы искусственно это ни было; с другой стороны, опасно показывать то, чего она не привыкла видеть. Кроме того, следует заметить, что театральная публика — сидячая толпа, т. е., полутолпа. На­стоящая толпа, т. е. такая, в которой электрический ток вслед­ствие соприкосновения достигает высшей степени быстроты и энергии, состоит из людей стоящих и, прибавим, находящихся в движении. Но это различие не всегда существовало. Еще в 1780 году — свидетельство об этом есть в статье, помещенной в Мег-cure de France от 10 июня 1780 года — партер стоял в главных театрах, и едва только начинали говорить о том, чтобы публика партера садилась. Можно подумать, что, садясь, партер стал умнее; то же случилось с политической и судебной аудиторией у народов, которые начали с парламентов на площадях, состав­ленных из воинов или старцев, стоящих под оружием, а кончи­ли собратьями, заключенными в дворцах и сидящими в куруль­ных креслах и на стульях. Также вероятно, что эта перемена положения дала каждому слушателю большую силу, чтобы про­тивиться влиянию соседей, и несколько больше индивидуальной свободы. Садиться — значит начать изолироваться. Партер стал в меньшей степени мизонеистом с тех пор, как он уселся; толь­ко с этого момента французская сцена начинает эмансипировать­ся. Впрочем, среди сидящих зрителей также существуют самые действительные проводники взаимного внушения, особенно зре­ние. Если бы зрители не видели друг друга, если б они присутст­вовали на представлении так, как арестанты одиночных камер присутствуют на богослужении, т. е. в небольших решетчатых клетках, откуда невозможно видеть друг друга, тогда, несомнен­но, каждый из них, подвергаясь действию пьесы и актеров, сво­бодному от всякой примеси влияния публики, отдавался бы го­раздо полнее свободной склонности собственного вкуса, и в этих странных залах проявлялось бы гораздо меньшее единодушие и в аплодисментах и в свистках. В театре, на банкете, в любой народной манифестации редко случается, чтобы кто-нибудь, даже не одобряя in petto аплодисментов, тостов, виватов, решился не аплодировать, не поднять своего бокала, хранить упрямое мол­чание среди восторженных криков. В Лурде, в толпе верующих, идущей в виде процессии и молящейся, есть скептики, которые, вспомнив завтра виденное сегодня - - эти сложенные крестом руки, эти крики веры, которые издает один голос, и мгновенно подхватывают уста всех, это целование земли, и эти падения на землю всей массы по приказанию монаха, - - рассмеются над

13*

Г. Тард «Мнение и толпа»

т

Толпы и преступные секты

 

всем этим. Но сегодня они не смеются, не протестуют; они сами целуют землю или делают вид, что целуют, и если не складыва­ют руки крестом, то делают жест для этой цели... Есть ли это страх? Нет. Этим благочестивым толпам чужда ярость. Но неве­рующие не хотят их шокировать. И что же представляет собою эта боязнь скандала? Она показывает, что в глубине самый неве­рующий, самый независимый из людей приписывает чрезвычай­но важное значение коллективному неодобрению публики, сос­тоящей из индивидуумов, суждение которых, каждого в отдель­ности, не играет в его глазах никакой роли. Впрочем, этого не­достаточно для того, чтобы объяснить обычное замечательное угождение неверующего восторженной толпе, в которую он заме­шался. По-моему, следует признать, что в момент, когда трепет мистического восторга пробегает по толпе, неверующий воспри­нимает частицу его, и сердце его проникается мимолетной верой. Признав и доказав этот факт по отношению к религиозной тол­пе, мы должны воспользоваться им также для объяснения того, что происходит в толпе преступной, где часто поток мимолетной свирепости проникает и искажает нормальное сердце.

Восхваление «гражданского мужества» в противовес военному, которое слывет менее редкостным, представляется чем-то баналь­ным и преувеличенным. Но доля истины, заключающаяся в этой банальной идее, объясняется вышеприведенным соображением. В самом деле, гражданское мужество заключается в том, чтобы вступить в борьбу с народным увлечением, противостать потоку, выступить перед собранием, в совете с особым, изолированным мнением, противоположным мнению большинства; военное же мужество состоит, главным образом, в том, чтобы отличиться в сражении, подвергаясь в более сильной степени импульсу ок­ружающих, идя больше других в том же направлении, в кото­ром они дали толчок. Когда же в виде исключения, военное мужество требует противодействия увлечению, когда дело за­ключается в том, что полковник должен бороться с паникой, охватившей солдат или, наоборот, сдерживать необдуманный порыв, тогда мужество появляется реже и представляется, надо признаться, более удивительным, чем оппозиционная речь в па­лате депутатов.

Вообще, по своим обычным капризам, по своей необузданной восприимчивости, по своему легковерию, нервозности, по своим резким переходам от ярости к мягкости, от отчаянья к взрывам веселости, толпа походит на женщину даже тогда, когда она состоит, как это почти всегда бывает, из мужских элементов. К

счастью для женщин, их образ жизни, заставлявший их запи­раться в домах, осуждает их на сравнительное уединение. Во всех странах, во все времена, собрания мужчин бывают более частыми, обычными и многолюдными, чем собрания женщин. От этого, быть может, зависит отчасти большая разница, разде­ляющая оба пола в смысле преступности в пользу более слабого пола. Меньшая преступность деревень по сравнению с городами -явление, которое можно объяснить той же причиной. Селянин живет в состоянии постоянного разъединения с своими соседя­ми. Если женщинам приходится вести жизнь, при которой они ежедневно собираются вместе - - я не говорю о корпоративной жизни в форме монастырской или другой -- их испорченность достигает одного уровня с испорченностью мужчин или даже опе­режает ее. Равным образом, когда крестьянин в годы сильного удешевления жизни усердно посещает трактиры, как рабочий -кафе, — он становится более безнравственным и более опасным, чем рабочий. Карл Маркс в своем «Капитале» (гл. XXV) рисует яркую картину рабочих-земледельцев, которые, будучи набраны «странствующим, кутящим пьяницей-хозяином, предприимчи­вым и изворотливым», гуляют по различным графствам Англии. «Вред этой системы, говорит он, заключается в чрезмерности труда, налагаемого на детей и молодых людей... и в деморализа­ции этих странствующих трупп. Уплата производится в трактире среди обильных возлияний. Шатаясь, поддерживаемый справа и слева крепкими руками какой-нибудь здоровенной девки, дос­тойный хозяин идет во главе колонны, а позади молодая труппа играет и поет игривые и непристойные песни. Встречающиеся деревни, рассадники и притоны этих шаек, обращаются в Содом и Гоморру».

V

До сих пор мы занимались больше толпами; остановимся теперь дольше на корпорациях. Но сперва выясним отношение, которое первые имеют с этими последними, и ту причину, по которой мы соединили их в один и тот же этюд. Эта причина весьма проста: с одной стороны толпа стремится снова возродиться при первом же случае, стремится возрождаться через промежутки времени все менее и менее неправильные и, совершенствуясь каждый раз, организоваться корпоративно в нечто вроде секты или партии; клуб начинает с того, что бывает открытым и публичным; потом мало-помалу он закрывается и суживается; с другой стороны,

Г. Тард «Мнение и толпа»

Толпы и преступные секты

 

вожаками толпы чаще всего являются не изолированные инди­видуумы, но приверженцы секты. Секты — это дрожжи толпы. Все, что совершается толпой серьезного, важного, как в хорошем так и в дурном, внушено ей какой-нибудь корпорацией. Когда толпа, прибежавшая тушить пожар, проявляет разумную дея­тельность, это значит, что ею управляет отряд корпорации по­жарных. Когда толпа стачечников нападает как раз на то, на что нужно нападать, разрушает то, что нужно разрушить для дос­тижения своей цели, например, орудия рабочих, оставшихся на фабрике, это значит, что позади нее, под ней, есть какой-нибудь синдикат, союз, ассоциация¹. Толпы манифестантов, процессии, триумфальные похоронные шествия вызываются братствами или политическими кружками. Крестовые походы, эти огромные воинственные толпы, произошли из монашеских орденов по го­лосу какого-нибудь Петра Пустынника или св. Бернарда. Массо­вые восстания 1792 года были вызваны клубами, которые были сформированы и дисциплинированы остатками старинных воен­ных корпусов. Сентябрьские ужасы, эти жакерии революции, эти поджигающие или кровожадные толпы - - все это не что иное, как уродливые последствия якобинизма, везде во главе их виден делегат от соседней секции. Вот в чем опасность сект: пре­доставленные своим собственным силам, они почти никогда не

Иногда это оспаривается, но несправедливо, потому что такой факт не всегда может быть доказан юридически. В своей книге, впрочем, основанной на точных документах и очень интересной, о Профессио­нальных ассоциациях в Бельгии (Брюссель, 1891) Вандервельде, вели­кий трибун бельгийского социализма, порицает приговор ассизного суда в Геннегау, в июле 1886 г., который осудил нескольких членов союза рабочих на стеклянных заводах в Шарлеруа за подстрекательство к возмущениям, произведенным стачкой рабочих на стеклянных заво­дах в марте того же года. Против них были только — говорит он нам — «недостаточные презумпции». Но несколькими строками выше он гово­рит нам, что задолго до стачки «союз рабочих стеклянного производст­ва готовился к борьбе: к борьбе ужасной, к борьбе на жизнь и смерть, как писал глава союза обществам Англии и Соединенных Штатов». А тем временем вспыхивают мартовские возмущения 1886; 25-го числа тысячи рабочих являются к своим орудиям; на следующий день эта огромная масса распространяется по стране, останавливает машины, грабит стеклянные заводы... разрушает завод Боду, словом, выполняет целиком программу союза. Это — презумпции, если недостаточные, то все-таки очень важные.

были бы слишком вредными; но достаточно слабой закваски злости для того, чтобы поднялось огромное тесто глупости. Час­то случается, что секта и толпа, удаленные одна от другой, были бы неспособны на преступление, но комбинация их легко стано­вится преступной.

Секты, впрочем, могут обходиться и без толпы для того, что­бы действовать; это в тех случаях, когда преступление является у них главной целью или обычным средством, например, сици­лийская мафия и неаполитанская каморра. Как было сказано выше, корпорации идут дальше, нежели толпы, как в дурном, так и в хорошем. Ничего нет благодетельнее средневековой Ган-зы; ничего нет вреднее в наши дни анархистской секты. Здесь и там — та же сила расширения благодетельного или ужасного. Родившись в 1241 году, Ганза в несколько лет с неслыханной в эту эпоху быстротой распространения сделалась «высшим выра­жением коллективной жизни, концентрацией всех купеческих

р

гильдий Европы». В XIV веке она образует федерацию, распро­страняющую свои фактории от Лондона до Новгорода. А между тем, она основана «только на вольном соглашении гильдий и городов; она не знает других средств дисциплины кроме исклю­чения, и корпоративная сила так велика, что Ганза, несмотря на это, имеет влияние на всю Европу», к вящему интересу европейс­кой торговли. Анархизм также распространился очень быстро. Около 1880 г. его изобретатель, основал в Женеве Prevolte; за­тем, в 1881 году, в Лионе Droit social, листки, почти не имевшие читателей. «В 1882 г., — говорит генеральный адвокат Берар, -существовало несколько адептов в Лозанне, или в Женеве, два или три отдельных индивидуума в Париже, одна или две группы в Лио­не с разветвлениями в Сент-Этьене, в Вильфранш-на-Сене и в Ве­не — в общем шестьдесят, много сто человек: вот и весь тогдашний