Кувшин. Нереиды. Серебро. 641—651 гг

Ленинград. Гос. Эрмитаж

 

Востоке, где с давних пор из самых разнообразных источников исходила масса религиозных идей и учений. Язычники, хотя и менее многочисленные, нежели христиане, все еще составляли значительную часть населения. Многочисленны были иудеи, но особенно много было христиан-еретиков. В обыденной, повседневной жизни вражда далеко не всегда была формой взаимоотношений между представителями различных религиозных направлений; их взаимное влияние друг на друга не было редкостью. Страстный поклонник язычества Ливаний находился в дружеских отношениях с христианами и иудеями. Его постоянным корреспондентом был его бывший ученик Василий Кесарийский; он состоял в переписке с Григорием Назианзином, который также некогда являлся его учеником. В хороших отношениях был Ливаний с христианином Фалассием, дружил с первосвященником иудеев Гамалиелем. Во время археологических раскопок в Сардах было обнаружено, что ремесленные мастерские христиан, язычников и иудеев находились в дружественном соседстве, перемежаясь между собой 86. {649}

Постоянное и непосредственное общение в быту сторонников различных вероучений во многом способствовало возникновению того странного синкретизма религиозных суеверий, почерпнутых из, казалось бы, несовместимых источников, который был характерен для византийцев самых различных слоев.

Шумная, беспокойная жизнь в городах, стремление уйти от суеты, предаться благочестивым размышлениям и посвятить себя служению богу породили одно из наиболее примечательных явлений ранневизантийской цивилизации — аскетизм и самые разнообразные формы отшельничества. Люди покидали города и селения, пополняя ряды пустынножителей, столпников и постников, ставивших выше всего победу духа над грешным телом. Множество отшельников появилось в Египте, где Ливийская пустыня получила вследствие этого название «пустыни святых». Отшельничество распространяется в Сирии, Палестине: свои подвижники появляются в Константинополе и Западной Европе. Слухи о подвигах пустынников производят глубокое впечатление на самые различные слои общества. Императоры входят в письменные сношения с наиболее известными анахоретами, спрашивают их совета в государственных и церковных делах.

В Сирии аскетизм и пустынническая жизнь стали обычным явлением, отшельники пользуются здесь общим уважением. Никого не удивляет вид людей, живущих, как дикие звери, в уединенных горах и в пещерах или долгие годы находящихся в тесном пространстве между высокими стенами и сообщающихся с внешним миром через узкое отверстие в стене. Самые странные обычаи и необыкновенные поступки возбуждают похвалу и желание подражать. Одни обнаженными предпринимали длительные прогулки по снегу, другие, чтобы приучить себя к молчанию, держали камень во рту. Инициатором особого рода подвижничества стал Симеон Столпник, придумавший новый способ самоистязания — стояние на высоком столпе.

Симеон не был известным политическим, государственным или культурным деятелем и не обязан своей известностью каким-либо военным или гражданским свершениям. Тем не менее он — одна из наиболее известных личностей той эпохи. Его странный, неестественный, с точки зрения нашего современника, «подвиг» наиболее ярко отразил тот особый религиозный настрой, который характерен не только для Сирии, но и для всего Востока в IV — середине VII в.

Многочисленны были отшельники и в Палестине, где возникла масса монашеских общин и обширные лавры (Саввы Освященного и др.). Монастыри создаются не только на месте подвижничества того или иного отшельника, но и в городах и роль монашеского населения здесь, как и вообще духовенства, была весьма значительна. В своем религиозном рвении духовенство, и в первую очередь монашество, нередко доходило до крайнего фанатизма, беспощадно уничтожая сокровища античной литературы и искусства и нанося таким образом серьезный ущерб мировой культуре. Это прежде всего относится к египетскому духовенству. Здесь по наущению епископа Феофила был сожжен в 391 г. знаменитый Серапиум со всеми его обширными книжными сокровищами. На совести фанатичного духовенства лежит и зверское убийство известной своей ученостью всему тогдашнему цивилизованному миру Ипатии. {650}

Весьма активно вело себя монашество в правление Анастасия, тяготевшего к монофиситству. Столица империи была в то время буквально наводнена монахами различных направлений. Константинопольские ортодоксальные монахи открыто противопоставили себя патриарху и императору, отказавшись от общения с ними и откровенно проявляя враждебность. На помощь им в большом числе явились монахи из Палестины, а незадолго до того прибыла депутация монахов-монофиситов из Сирии (200 человек). И те, и другие вели свою агитацию среди населения столицы.

Много монахов было в Константинополе и в 531—532 гг., в период подготовки и проведения переговоров с монофиситами. Тогда, после восстания Ника, под влиянием агитации монофиситского монашества «весь город», по словам Иоанна Малалы, собрался на форуме Константина, молясь и требуя предать сожжению акты Халкидонского собора (Malal., р. 478).

В городах частым явлением стали крестные ходы, которые устраивались в дни праздников, памятных дат, а также во время неурожая и природных бедствий. В ноябре 472 г. пепел извергающегося Везувия достиг Константинополя и землетрясение потрясло города Малой Азии. Страшно напуганные жители столицы собрались на всенародное моление на форуме Константина. Затем моления в память об этом бедствии стали устраиваться ежегодно.

Тяга к религии, к монашеской жизни была в духе времени и так или иначе затронула все слои общества. Монахами становились подчас люди высокого звания. Так, Иоанн Винкомал, занимавший пост магистра оффиций в 450 г. и достигший консульского звания в 453 г., принял пострижение в монастыре Вассиана и самым ревностным образом исполнял в нем всякую черную работу по монастырскому хозяйству. Тем не менее звание и права сенатора Иоанн сохранял. Облачившись в соответствующие одежды, он отправлялся со свитой, подобающей его сану, на заседания сената, где исполнял свои государственные обязанности, чтобы вернуться затем к строгой жизни монаха (Theod. Anag., I, 17).

С монахами любил вести беседы Юстиниан, подобно многим своим современникам увлекавшийся теологическими проблемами. Монахи-монофиситы находили приют и покровительство у императрицы Феодоры, которая, ласково принимая во дворе этих одетых в лохмотья и грубо откровенных в беседах отшельников из Египта и Сирии, просила их молиться за нее.

Во время пребывания в Константинополе видного деятеля палестинского монашества Саввы Освященного первые дамы константинопольского двора Юлиана Аникия и жена племянника императора Анастасия Помпея Анастасия считали честью для себя быть принятыми этим настоятелем монастыря.

Иоанн Эфесский в бытность свою в столице останавливался у племянника Анастасия патрикия Проба 87.

Многие влиятельные и богатые лица строили свои монастыри. Таков, например, Студийский монастырь, основанный консулом 454 г. патрикием Студием, представителем родовитой римской знати. {651}

Завещание имущества церкви, монастырям или странноприимным домам стало обычным явлением.

И все же, несмотря на постепенное распространение христианства, несмотря на проявление подлинного религиозного экстаза, знание основ веры было зачастую поверхностным, отношение к религии небрежным. Крещение старались принять как можно позже, причащались только на пасху. В часы досуга чтению Библии предпочитали игру в шашки или кости (PG, t. 59, col. 186—187). «Ваши дети — с горечью говорит Иоанн Златоуст,— любят сатанинские песни и пляски... псалма же никто ни одного не знает. Ныне такое знание кажется неприличным, унизительным и смешным» (PG, t. 62, col. 362). Христианский храм в глазах людей ничем не отличался от других общественных зданий. В него шли точно так же, как на площадь или в лавки брадобреев, где постоянно толпились люди. В церкви встречались с родственниками, обсуждались условия торговых сделок. Здесь передавали различные новости и слухи, идущие от двора. Женщины соперничали в кокетстве, мужчины искали приключений. «Если кто хочет увлечь женщину, никакое место не кажется ему более подходящим, чем базилика»,— бросил однажды Иоанн Златоуст. И конечно, отнюдь не набожность говорливых прихожанок вызвала к жизни специальное постановление Трулльского собора, в котором сказано: «Не позволяется женщинам говорить во время божественной литургии, но пусть они, по слову апостола Павла, молчат».

Традиции, как греко-римские, так и местные — восточные, играли в повседневной жизни большую роль. Дни бракосочетания, рождения, вступление в юношеский возраст, новоселье и т. д. продолжали отмечать с соблюдением привычных обрядов. Церковь была вынуждена санкционировать ряд старых обычаев, которые символически остались, например, в церемониях обручения, венчания и т. д. Так, в Армении, жених во время венчания давал девушке вуаль. Этим он накладывал на нее примету (ншан) в знак того, что она предназначена ему для покупки. Затем руку девушки вручали жениху, будто она продана ему. Примета и вручение были отголоском старого обряда, которым сопровождалось вручение задатка за покупку вещи, женщины и т. д. Похищение невесты символически сохранилось в том, что невесту уводили из дома в церковь, а оттуда — в дом жениха 88.

Венчание в церкви стало уже распространенным явлением, но даже христиане не считали себя супругами, пока не был выполнен традиционный свадебный обряд — помпа (свадебный поезд), завершавшийся веселым пиром с шутами, актрисами, вольными языческими плясками, неприличными остротами и намеками, которыми осыпали новобрачных. Не только богачи, но и люди менее состоятельные стремились отпраздновать свадьбу как можно более пышно. На этот случай бегали из дома в дом, чтобы позаимствовать у друзей или родственников ложа, серебряную посуду, зеркала, платья и покрывала. Во время пира беспокоились, как бы не была похищена какая-нибудь взятая взаймы серебряная вещь (PG, t. 62, col. 390).

Заключению брака предшествовало составление письменного контракта, в котором тщательно оговаривались различные имущественные во-{652}просы 89. Богатству при вступлении в брак придавалось огромное значение. «Кто, намереваясь вступить в брак, старается узнать нрав и поведение девицы? Никто. Напротив, всякий тотчас спрашивает о деньгах, об имуществе, о том, сколько у нее имеется всяких домашних вещей,— словно он хочет купить что-нибудь или заключить обыкновенный торговый договор»,— говорит Иоанн Златоуст (PG, t. 58, col. 678).

Имущественные права женщин расширялись, но сами они никогда не пользовались такой свободой, какая была совершенно естественной для римлянок. Жизнь византийских женщин была ограничена домом. Они почти не посещали ни театров, ни ипподромов. Даже для знатных дам ткачество было обычным занятием. Женщина, сидящая за прялкой или распутывающая клубок ниток,— стереотипный литературный образ. «Жена сидит дома и любит мужа»,— говорит Григорий Богослов. Но он же говорит и о женщинах, «невоздержанных на язык», которые вместо того, чтобы думать о муже, содержать в порядке дом, заботиться о том, чтобы был обильный стол и были приняты, как подобает, друзья мужа, «блуждают вне дома... наружностью и языком блудницы уловляя честных граждан» (PG, t. 35, col. 797).

Для женщин из аристократических кругов установившийся стереотип поведения не был, по-видимому, обязателен. Они нередко вмешиваются в общественные дела. Своей опалой Иоанн Златоуст был в немалой степени обязан императрице Евдоксии и трем придворным дамам, которых он порицал за роскошь, позволив себе непростительную насмешку над их желанием казаться моложе своих лет 90. Верина строила козни ненавистному ей зятю — императору Зинону. Постоянной советницей в делах у императора Льва являлась его сестра Евфимия 91.

Во времена императора Анастасия особой известностью в столице пользовалась Юлиана Аникия. Принадлежа к знатному римскому роду, она была дочерью римского императора Олибрия и внучкой Феодосия Великого. В свое время Юлиану Аникию прочили в жены будущему королю остготов Теодориху, но тот отказался от этого брака. Хотя его поступок был продиктован соображениями политического характера, гордая правнучка Феодосия Великого, по-видимому, чувствовала себя весьма уязвленной. Впоследствии она стала женой консула, но, вероятно, никогда не смогла забыть нанесенного ей оскорбления. Всю жизнь эта незаурядная женщина лелеяла мечту стать императрицей. Прекрасно образованная, она состояла в переписке с папой (Mansi, VIII, col. 459, 466, 495), отношения с которым у императора Анастасия были весьма и весьма натянутыми. Обладая большим честолюбием и огромной волей, Юлиана смогла открыто противопоставить себя императору и его скромной супруге. Она активно выступала против монофиситской политики Анастасия, что обеспечило ей популярность у населения Константинополя. В своем бесстрашии Юлиана доходила до того, что отказывалась от общения с патриархом Македонием и демонстративно оказывала внимание православному палестинскому монаху Савве (Theoph., р. 157—158).

Особым был для Юлианы 512 год. Судьба, казалось, была готова дать ей сан императрицы. Разгневанный финансовой и религиозной по-{653}литикой Анастасия I народ настроен был провозгласить императором ее мужа — Ареовинда. Но человек, с которым Юлиана связала свою судьбу, не оправдал ее надежд — нерешительный и не слишком удачливый Ареовинд был необычайно напуган оказанной ему честью и в страхе бежал из города (Malal., р. 407.). Для честолюбивой Юлианы это было концом всех надежд.

Неизгладимый след в истории Византии VI в. оставила жена Юстиниана Феодора.

Эта энергичная женщина вмешивалась решительно во все: в дела церкви, администрации, куда она назначала своих любимцев, в дипломатию, политику, назначая и смещая по своему капризу пап, патриархов, министров и военачальников, добиваясь успеха для своих любимцев и подрывая силу и положение противников. От гнева императрицы пострадал прославленный полководец Велисарий; из-за ее тонко сплетенной интриги был смещен и подвергнут опале и унижениям, казалось бы, всесильный префект претория Востока Иоанн Каппадокийский.

Феодора не боялась даже открыто противостоять воле императора и заменяла своими распоряжениями повеления Юстиниана. В то время как Юстиниан, думая о былом величии Рима, мечтал восстановить империю Цезарей, Феодора, более тонкая и проницательная, обращала свои взоры на Восток. Она понимала, что богатые и цветущие провинции Азии, Сирии и Египта действительно представляли живую силу империи. Она чувствовала, какую опасность создавали для государства религиозные расколы, и решительно защищала монофиситов. Именно ее покровительству были обязаны монофиситы Египта и Сирии и монофиситские миссии в Аравии, Нубии, Абиссинии. Феодора чувствовала необходимость значительными уступками и широкой терпимостью рассеять грозившее недовольство, и когда она пыталась повернуть императорскую политику в этом направлении, можно с уверенностью утверждать, что она была дальновиднее, чем ее державный супруг.

Несомненно, она преследовала свои цели со слишком страстным пылом, со слишком необузданной резкостью, со слишком упорной злобой, даже со слишком холодной жестокостью, но она обнаруживала при этом и качества, присущие истинному государственному деятелю.

Но женщин, подобных Юлиане Аникии и Феодоре, было в Византии немного, и в еще меньшей степени они соответствовали тому женскому идеалу, который постепенно создавался у византийцев. Истинное призвание женщины, в соответствии с этим идеалом,— дом и семья. Жена должна принимать погруженного в заботы мужа, утешать, успокаивать его и затем вновь отпускать его уже без тех тяжелых дум, которые он принес с собой, но в добром расположении духа, приобретенном им дома, так как «никто не может так успокоить мужа и настроить его душу по собственному желанию, как благочестивая и разумная жена. Ни друзей, ни учителей, ни архонтов не послушает он так, как свою супругу, когда она увещевает его и дает советы. Это увещевание доставляет ему и некоторое удовольствие, так как он очень любит свою советницу». (PG, t. 59, col. 340).

Можно констатировать, что отношение к семье, вернее — отношение к жизни семейной и гражданской, начинает меняться. Если раньше свободный гражданин жил в первую очередь интересами города, полиса, то ныне, по всей видимости, в связи с упадком полисного строя, общест-{654}венная жизнь утрачивает свою притягательность для городского жителя. Все, что происходит вне семьи,— это ненужные тревоги, заботы и волнения, семья же — это та тихая пристань, где человек обретает покой и душевное равновесие (PG, t. 54, col. 217). Неудачный брак считался величайшим бедствием для человека, чем-то подобным кораблекрушению, несущему опасность для самой человеческой жизни. Лишь ради семьи человек трудится и старается продвинуться вверх по общественной лестнице (Ibid.).

Семью стремились укрепить. Помолвки старались устраивать как можно раньше. Женихом и невестой можно было объявить мальчика семи лет и девочку такого же возраста. На их предбрачный союз смотрели почти так же строго, как на брак. Девушка, у которой умер жених, могла считать себя вдовой 92.

Юстиниан установил брачный возраст в 14 лет для мужчин и в 12 лет для женщин. На практике брачный возраст для юношей колебался между 12 и 18 годами, для девушки — между 10 и 15 годами в зависимости от условий и обычаев данной местности. В восточных областях империи браки заключались в очень раннем возрасте, особенно если в доме не было «хозяйки», женской руки 93. Разводы усложнялись, повторные браки встречались все реже, а о браках в третий, четвертый, десятый раз (столь распространенных в Риме) не слышно вовсе. А между тем нравы оставались вольными. Публичные женщины существовали в каждом городе, а в таком крупном, как Константинополь, публичных домов было множество. Не только женщины, но и мужчины промышляли порой подобным ремеслом (Euagr., III, 39). Супружеская неверность была явлением обычным, прелюбодеянием же считалась лишь связь с замужней женщиной (PG, t. 59, col. 487).

Традиции особенно давали себя знать в отношении византийцеь к смерти. Христианская заповедь «не скорбите об умерших» не смогла прижиться в византийском обществе. Тело умершего являлось объектом для того, чтобы выказать самую искреннюю любовь к ушедшему из жизни. Похороны были пышными, по римскому образцу. Покойника облачали в одежды из дорогих (как правило, белых) тканей, сильно пропитанных благовониями. Скорбящие одевались в черное, женщины рвали на себе волосы, наемные плакальщицы громко стенали. Играла музыка, пелись погребальные гимны, горели свечи и сжигался ладан (PG, t. 48, col. 560). Как ни протестовал Иоанн Златоуст против черных одежд и чрезмерного проявления скорби, все оставалось по-прежнему. Вот как описывает Феофилакт Симокатта похороны Тиверия: «По всему городу, как волны моря, прошли плач и стенания... Была порваны светлые одежды и надеты траурные одеяния» (I, 2, 3—4).

Дорогостоящие похороны были, однако, не всем доступны. Об этом свидетельствуют и скромные, похожие друг на друга надгробия. Эпоха величественных саркофагов и украшенных барельефами стел ушла в прошлое 94.

Беднякам пышные похороны были и вовсе не под силу. Для них существовали бесплатные похороны. Бесплатно выделялись носилки для {655} похорон и определенное число людей, непосредственно занятых в погребальной процессии (несших носилки, рывших могилы и т. п.). Средства и людей для этой цели поставляли мастерские, освобожденные от государственных податей. В Константинополе их насчитывалось 1100 (Nov. 59).

Организация похорон постепенно переходит в ведение церкви, которая, смирившись с траурным характером похоронной церемонии, принимает в ней деятельное участие. Влияние церкви сказывается и на самой погребальной процессии. Место плакальщиц занимают монахини (Ibid.), вместо языческих гимнов поют псалмы, «пение которых ночью при зажженных лампадах не облегчало души присутствующих, но, напротив, создавало тяжелое впечатление» (Theoph. Simoc., I, 2, 4).

Но если скорби предавались всецело, то так же безудержно и радовались. Праздники в основном продолжали оставаться языческими. К ним тщательно готовились. За несколько дней до их наступления вынимали из сундуков самое лучшее платье, приводили его в порядок, покупали новую обувь, делали обильные запасы для стола, «придумывали множество всяких приготовлений, всячески убирали и украшали самих себя» (PG, t. 48, col. 755).

Особенно весело отмечали январские календы — начало нового года. Улицы и двери домов украшались гирляндами цветов, а «агора походила на богатую, пышно одетую женщину, которая с гордостью хвастается своими прекрасными украшениями». (Ibid.). За день до Нового года весь город был полон куда-то спешивших людей с подарками в руках. И дающий, и получающий испытывали равное удовольствие. Мало кто спал в ночь под Новый год. Устраивались обильные пиршества, много пели, танцевали, устраивали процессии, стучались друг к другу в двери, смеялись, шутили. Господствовала всеобщая вольность, все позволялось. Господа садились за стол с рабами, хозяин играл в кости со слугой. В праздничные дни люди непременно наслаждались зрелищами, после которых нежились в банях, ели, а ночью играли в кости 95.

Сохранились и другие языческие праздники, среди которых особенно выделялся праздник Майюма, также продолжавшийся несколько дней. Это был праздник в честь Диониса и Афродиты, сопровождавшийся ночными театральными представлениями. В городе зажигалось бесчисленное множество светильников, люди стекались к театру, «покрытые тюрбанами, с распоясанными бедрами». Перед ними горели светильники, курился фимиам, и они бодрствовали всю ночь, «кружась по городу и прославляя плясуна до утра в песнях» (Josh. Styl., Ch. 30).

Особенно долго языческие праздники удерживались в деревнях. Здесь календы, воты, врумалии, неомении, языческие обряды вакханалий или дионисий сохранялись вплоть до конца VII в. В дни, когда выжимали виноград, устраивались всенародные пляски. Мужчины надевали женское платье, женщины мужское. Разыгрывались сценки: комические, сатирические или трагические.

Во многих восточных областях сохранился культ огня. В новолуние перед домами разжигали костры и прыгали через них. Существовал ряд празднеств, связанных с поклонением огню — «источнику жизни и чистоты». В армянских областях культу огня были посвящены празднества в период сева, в период сбора урожая и в иные дни, когда жгли кост-{656}ры или устраивали шествия с огнем и когда каждая семья из общего костра несла в свой дом горящую головню, чтобы обновить домашний очаг 96.

Кувшин граненый.

Серебро, позолота. 582—602 гг.

Ленинград. Гос. Эрмитаж

 

Вместе с тем уже начинает разрабатываться и христианский календарь праздников, который, как и языческий, следовал смене времен года. Рождество праздновалось в день зимнего солнцестояния, подобно тому как в Римской империи в этот день отмечали «день рождения непобежденного солнца» 97, и уже в 386 г. Иоанн Златоуст во время рождественской службы старался убедить слушателей в том, что Христос действительно родился 25 декабря 98.

Повсеместно празднуются рождество, пасха, вербное воскресенье, крещение и т. д. 99

Во многих городах начали отмечаться праздники мучеников, и это давало людям возможность под видом чествования памяти достойных христиан устраивать празднества в честь старых местных богов. Вероятно, и во время религиозных христианских праздников сохранялись прежняя невоздержанность и веселье 100.

Но праздники заканчивались, и люди возвращались к привычным будням. По-разному проводили их представители различных сословий. Крестьяне весь день были заняты полевыми работами, разведением скота и охотой. Кругозор их был чрезвычайно ограничен, эти люди не знали ничего, что делалось за пределами их округи.

С глубоким недоверием слушали крестьяне, жившие по соседству с Синесием Киренским, его рассказы о море и о том, что оно в состоянии доставлять людям пропитание. Они знали, что на свете существует император, их властелин, поскольку об этом им не давали забыть сборщики налогов, однако большинству из них неизвестно было даже его имя. В редкие свободные минуты трудовых будней крестьяне пели. Сюжеты песен, по словам Синесия, были у них не «нежные и томные», как у горожан, но {657} были непосредственно связаны с тем, что их окружало, что составляло суть их жизни: похвала сильному барану или отважному псу, который не боится гиены и задушит волка и т. д. (PG, t. 66, col. 1545).

Иной выглядит повседневная жизнь самого Синесия. Этот высокообразованный и утонченный представитель родовитой муниципальной аристократии, время от времени покидающий свой дом в родной Кирене ради поместья в сельской глуши, делит свой досуг между научными и литературными занятиями, перепиской с друзьями, проводит время в философских созерцаниях, охотится, порой работает в саду. Будучи обладателем богатой библиотеки, унаследованной от отца и содержавшей немало редких сочинений, он, не задумываясь, тратит на ее увеличение золото и фамильные драгоценности. Дороже всего он ценит досуг, считая его необходимым условием как для философских созерцаний, так и для научных и литературных занятий. Подобно многим другим образованным своим современникам, и христианам, и язычникам, Синесий склонен к восторженному любованию и наслаждению красотами природы. Он с увлечением занимается садоводством. «Мои пальцы,— пишет он в одном из писем,— более привыкли к лопате, нежели к перу» (Ibid., col. 1173). Но подлинной страстью этого утонченного любителя природы была охота, охота на диких зверей ливийских степей и пустынь — занятие, связанное с большими опасностями. Кони и собаки, необходимые для охоты,— предмет особой любви и заботы Синесия, до такой степени увлеченного охотничьими занятиями, что, по его собственному признанию, часто во сне его воображению открывались следы зверей, их убежища, пути и средства, которыми должно было их преследовать (Ibid., col. 1308).

Романтическое восприятие дружбы было свойственно Синесию и, по-видимому, вообще людям его круга, среди которых существовал своего рода культ дружбы. Особое место в дружеских отношениях занимала переписка. Однако изящные литературные произведения, выходившие из-под пера Синесия и его корреспондентов, не являлись письмами в общепринятом смысле слова, где изливались бы искренние чувства. Подобные послания, написанные с величайшим тщанием, представляли собой плод долгих и зачастую нелегких усилий, направленных на то, чтобы, блеснуть эрудицией, остроумием, неожиданными оборотами, метафорами и т. д. Эти письма не предназначались лишь для их адресата, их читали вслух в кружках, объединявших любителей и поклонников греческой культуры и образования. Там же читали произведения древних и современных писателей, сопровождая их литературными и филологическими комментариями. Как явствует из писем Синесия, такие кружки существовали в Александрии и Константинополе и объединяли не только язычников, но и высокообразованных христиан (Ер. VII, XXIX etc.). Вероятно, подобные кружки интеллектуальной элиты имелись и в других (во всяком случае, крупных) городах империи.

Однако людей, подобных Синесию, было немного даже в среде аристократии, значительную часть которой составляли ныне люди, выдвинувшиеся на гражданской или военной службе и, даже войдя в состав знати, зачастую сохранявшие грубые привычки и нравы, присущие породившей их среде. Пример тому — Иоанн Каппадокийский, префект претория Востока при Юстиниане, дельный администратор и незаурядный политик, в повседневной жизни отличавшийся весьма грубыми манерами и низменными привычками. Страсть к чревоугодию владела им до {658} такой степени, что часто он не мог встать из-за стола для занятий государственными делами. Самые изысканные блюда и самые тонкие вина потреблялись префектом с удивительной прожорливостью. Когда Иоанн Каппадокийский выходил из своего дворца, облаченный в одежды зеленого цвета, лишний раз оттенявшего бледность его лица, показная роскошь, характерная для него, носила несколько скандальный характер, ибо обыкновенно он появлялся, сопровождаемый пестрой толпой фривольно одетых женщин легкого поведения, «опираясь на плечи которых, он продвигался в живописном и полном распущенности великолепии» (Joan. Lyd. De mag. III, 64, 65).

Ожерелье с медальоном.

Золото. Конец VI в. Ленинград. Гос. Эрмитаж

Неприглядный образ малоазийского магната рисует Феодорит Киррский. Этот человек горд и заносчив, «выступает на концах ногтей, озирается по-львиному», ездит на высокой колеснице, окруженный множеством слуг и копьеносцев. Он «имеет хорошо выезженных лошадей с блестящими украшениями на лбу и на груди, голосистого глашатая, высоко возвышающийся дом, гостиные, расцвеченные эвбейским и фессалийским мрамором, испещренные живописью, усыпанное цветами ложе, драгоценные тарелки, приборы, кубки, благовонные вина и все, что только служит к жизни раздольной, изнеженной и роскошной» (PG, t. 83, col. 663). Зимой «богач лежит в жарко натопленном доме, разметавшись на мягкой постели, укутавшись во множество теплых одежд, имея вокруг себя несколько жаровен, чтобы побороть холод. Летом же, наоборот, его помещают в другом доме, открытом для наружного воздуха, в который свободно проходят веяния ветров, а если они прекратятся, слуги опахалами ухитряются производить ветер. Повсюду расставлены древесные ветви, наподобие сада, превращающие дом в рощу. В верхних ап-{659}артаментах устроены специальные фонтаны, чтобы журчанием своим они наводили сон на его вежды» (Ibid.).

Византийские аристократы обыкновенно жили в городах, но и свои загородные дома и виллы они отстраивали с неменьшим великолепием, вводя туда «изнеженные городские нравы». Всякий выезд богача в свое имение обставлялся с чрезвычайной парадностью, к нему тщательно готовились. Восседая в повозке, запряженной нарядно украшенными мулами, аристократ пускался в путь с огромной свитой слуг и евнухов. Число рабов сопровождавших его, порой доходило до одной-двух тысяч. Не только выезд богача за пределы города, но и обычный его выход обставлялся с большой торжественностью. На украшенном золотом и драгоценными камнями коне или в пышной повозке, одетый в дорогие шелковые одежды, сияя блеском драгоценностей, окруженный слугами и прихлебателями, гордый и неприступный, он появлялся на улице. Рассчитанный на внешний эффект выезд богача являлся своего рода зрелищем и достопримечательностью византийских улиц, где рядом уживались роскошь и нищета, где одновременно можно было встретить и разряженного богача, и одетого в жалкое рубище калеку.

Шумными и оживленными были улицы крупных византийских городов: Константинополя, Антиохии, Александрии. Кого только не увидишь среди разноплеменной толпы, сновавшей по мостовым. Важные сановники, чужеземные послы, купцы, приехавшие из разных городов и стран, и масса простого трудового люда.

Свой досуг горожане проводили в лавках брадобреев, в харчевнях. Иные собирались в лавке стеклодува — погреться и посмотреть на хитрое ремесло¹⁰¹. По вечерам юноши устраивали вечеринки в складчину, часто приглашая на них актрис и женщин легкого поведения (участницей подобных сборищ в свое время была и будущая императрица Феодора). В теплую погоду горожане много времени проводили на улицах. В портиках зданий беседовали, играли в шашки и кости. Книголюбы отправлялись в портики, где размещались книжные лавки (в Константинополе книжные лавки располагались в самом центре города — Царском портике).

По вечерам здесь происходили самые настоящие диспуты — отдаленный отзвук афинских философских диалогов. Главным предметом дискуссий являлось божество, его природа и сущность. Спорили, доступно ли оно страданиям, рассуждали о неслиянии и тому подобном. Не все участники подобных споров могли похвастаться высокой образованностью, встречались среди них и такие, которые «не очень усердно посещали грамматические школы и не отличались безукоризненной жизнью». Агафий не без сарказма замечает, что они «разглагольствовали, как им заблагорассудится, о возвышенных и божественных предметах, всегда болтая одно и то же». Не особенно стараясь убедить друг друга, но стремясь лишь любым способом высказать собственное мнение, участники диспута в пылу спора подчас просто оскорбляли друг друга, «издавая отвратительные звуки, подобно играющим в кости» (Hist., VII, 29). В эти лавки приходили стяжать дешевые лавры всевозможные заезжие философы-шарлатаны, подобные сирийцу Уранию, выдававшему себя за великого знатока Аристотеля и надменно вызывавшего любого спорить {660} с собой (Ibid.). Возле книжных лавок постоянно сновали уличные адвокаты и поверенные, вокруг которых собирались их доверчивые клиенты, с восхищением внимавшие высокопарным юридическим диспутам и вариантам напыщенных судебных речей (Procop. De aed., I, 11, 12).

Типичной для византийских городов была фигура юродивого. Вот он появляется на людной улице, грязный, одетый в убогие лохмотья, совершает нелепые поступки: то опрокинет лоток с пирожными, то пристанет к девушке, то тащит за хвост дохлую собаку, то затеет что-то непотребное прямо в храме. Люди смеются, издеваются над ним, мальчишки бьют его 102. Но для суеверных византийцев юpодивый чем дальше, тем больше перестает быть лишь предметом шуток и насмешек. В его неухоженном, грязном, жалком теле начинают видеть проявление высшей святости, в его невнятных словах находят пророчества, в его нелепых поступках обнаруживают изъявление божественной мудрости. Некоторых юродивых после смерти канонизируют.

Иной раз воображение горожан занимало какое-нибудь необычное событие; о нем много говорили, хронисты заносили его в свои сочинения наряду с важными политическими событиями, войнами, прибытием посольств и т. п. Изумление, смешанное с ужасом, вызвала у византийцев женщина-великанша из Киликии, которая во времена Юстина прошествовала по всем ромейским городам. Ее рост на целый локоть превосходил рост самого крупного мужчины. В другой раз, уже в правление Юстиниана, на улицах городов появился некий выходец из Италии с рыжей ученой собачкой. Старательно и подробно описал Иоанн Малала все фокусы, которые совершала она на потеху рыночной толпы: различала монеты, угадывала характер людей, возвращала владельцам спрятанные кольца. Полные изумления люди говорили в толпе зевак, что у нее душа Пифона (Malal., р. 453—454).

Подобные зрелища, имевшие характер кратковременных сенсаций, овладевавших вниманием жаждавшей необычного городской толпы, существовали в Византии бок о бок со зрелищами традиционными, глубоко профессиональными, истоки которых надо искать в античности. Но характер последних существенно меняется. Они становятся более яркими внешне, но в то же время малосодержательными. Наибольшим успехом пользовались акробаты, эквилибристы, шуты, танцовщицы и, конечно, возничие ипподрома. В театральных постановках зрители придавали больше значения роскоши обстановки, нарядам и внешнему виду актрисы, чем самой пьесе. Театральное искусство переживает упадок, теряя значение гражданского, воспитывающего института, каким оно было в эпоху расцвета античной цивилизации. Многообразие театральных жанров сводится теперь к довольно грубой комедии — миму и к весьма нескромному балету — пантомиму.

Пантомим (и актер, и жанр обозначались одинаково) пришел в Рим из Греции и начиная с эпохи Августа завоевывал там все бóльшую популярность. Пантомим представлял собой сольный танец, как правило, на мифологические сюжеты. Актеры (как мужчины, так и женщины) должны были обладать красотой, незаурядной фантазией, силой и пластичностью. Особую роль, вероятно, даже бóльшую, чем в современном балете, играли руки, которыми могла передаваться самая сложная гамма {661} чувств. По выражению византийцев, хорошие актеры говорили своими руками. Представление сопровождалось музыкой, иногда пением 103.

Костюм как женщин, так и мужчин, отличался большой вольностью. Актеры-мужчины носили длинные волосы, а пластичное, изнеженное тело делало их похожими на женщин.

Мим, каким он процветал в ранневизантийский период, начал складываться в эллинистическую эпоху, когда произошло слияние дорийской мимологии и ионийской мимодии 104.

Дорийская мимология представляла собой прозаическое произведение, изображавшее повседневную будничную жизнь. Она была близка к акробатике и, возможно возникла из нее. Спектакли такого жанра отличались буффонадной яркостью, утрированностью костюмов, грубостью шуток.

Ионийская мимодия, напротив, являлась лирическим музыкальным произведением, близким к серенаде. Костюмы выступавших в ней актеров были просты, но изящны, речь — поэтична. Содержание, впрочем, было близко к содержанию дорийской мимологии и опиралось на мифы или повседневную, будничную жизнь.

На основе этих двух, близких по духу, но во многом несхожих жанров родилась мимическая драма. По количеству сцен и актов этот спектакль приближался к классической драме. Чуждые друг другу элементы дорийской мимологии и ионийской мимодии не пытались слиться в нечто единое, но попросту сосуществовали друг с другом. Каноны литературной драмы были отброшены, единство действия, места и времени не соблюдалось 105. Проза чередовалась со стихами, вокальные номера — с танцами и акробатикой. Серьезные, почти трагические моменты перебивались буффонадой.

Содержание мимических пьес было простым и опиралось на будничную жизнь или мифологию, преподносившуюся в пародийном стиле. Главное внимание уделялось не интриге, а изображению характеров. Набор типов был довольно однообразным. Теща, которая является грозой для зятя или его любовницей, вдова, скряга, пьянчужка, мачеха, влюбленная в пасынка (грубый отголосок Федры), старая ведьма, сводница, гадалка, трактирщица — вот тот круг персонажей, который постоянно повторялся в пьесах. Характерной для этого жанра была фигура шута, лысого, с бутафорским фаллом 106. Пороки людей актеры изображали с особенным воодушевлением (Theoph. Simoc. X, 12). В миме часто высмеивалось мошенничество и крючкотворство, показывались устрашающие казни. Некоторыми своими элементами пьесы были близки к народным сказкам с их неожиданными переменами судьбы, превращениями бедняка в богача и наоборот и т. п. Но особенно широко были распространены и пользовались большой популярностью пьесы, изображавшие супружескую неверность. Как было остроумно подмечено, «мим или изобличает измену, или показывает ее» 107. Действие подобных пьес не отличалось сложностью, все они походили одна на другую. Обычными {662} героями таких представлений являлись: обольстительная ветреная супруга, брюзгливый муж, красавец-любовник (изящный и грациозный, как женщина), плутовка-горничная, непременная устроительница любовных свиданий. Весьма откровенно разыгрывались в пьесах эротические сцены. Муж, как правило, появлялся в самый неподходящий момент. Любовника полагалось прятать в ящик. Обман раскрывался, разгневанный муж порывался заколоть соперника — в этот момент на сцене появлялся устрашающих размеров нож. Затем, передумав, муж вел обоих любовников к судье. Те дрожали от страха, но все кончалось примирением, куплетами, веселой шуткой 108.

Исполнение сопровождалось музыкой и пением. К музыке впечатлительные византийцы питали особую склонность. Когда в Антиохию прибывал какой-нибудь известный музыкант, люди бросали самые неотложные дела и, сидя на ступеньках театра, «с большим вниманием слушали пение и музыку, испытывая их благозвучие» (PG, t. 59, col. 24—25). Своей игрой на арфе славилась в юности сестра императрицы Феодоры Комито. Сама же Феодора, будучи маленькой девочкой, сопровождала сестру на сцене и прислуживала ей. Когда же будущая супруга Юстиниана подросла, она предпочла выступать в пантомиме и своим вольным нарядом, нескромными движениями и остроумными выходками приводила в восторг невзыскательных зрителей.

Для театральных представлений была характерна импровизация. У мимов была канва сюжетов, отдельные заготовки, но они всегда могли, руководствуясь вкусами или обстоятельствами, вносить изменения, добавления и исправления. Использовались сценические эффекты и техника, характерная для классического театра. Части сцены или предметы могли неожиданно освещаться, люди — внезапно появляться и исчезать. Гремел гром, падал град, появлялось облако, пылал костер 109.

В миме мог быть занят один актер, но обычно их бывало несколько. Руководил ими архимим 110.

Как и в пантомиме, наряд актеров (особенно женщин) отличался большой смелостью, жесты и движения — откровенной нескромностью. Именно эта сторона мима способствовала развращению публики, о чем с таким негодованием говорит Иоанн Златоуст: «...когда ты уходишь, в душе у тебя остаются ее слова, одежды, взгляды, походка, стройность, ловкость, обнаженное тело, и ты уходишь, получив множество ран. Не отсюда ли беспорядки в доме? Не отсюда ли погибель целомудрия? Не отсюда ли расторжение браков? Не отсюда ли брани и ссоры? Не отсюда ли бессмысленные неприятности? Когда ты, занятый и плененный ею, приходишь домой, то и жена тебе кажется менее приятною, и дети — более надоедливыми, и слуги — несносными, и дом — отвратительным, и обычные заботы... тягостными, и всякий приходящий — неприятным и несносным. Причина же этого в том, что ты возвращаешься домой не один, но приводишь с собой блудницу, входящую не явно и открыто — что было бы более сносно, потому что жена скоро выгнала бы ее,— но сидящую в твоей душе и в сознании и воспламеняющую душу вавилонским и даже более сильным огнем» (PG, t. 56, col. 267). {663}

По временам зрителям предлагалось и более пикантное зрелище: обнаженные купальщицы плавали в бассейне театра (PG, t. 57, col. 81).

Но уж если актриса была одета, то она была одета с исключительным великолепием. Платье сияло золотом и блеском драгоценных камней. Глаза, ресницы, лицо были сильно накрашены. Под стать актрисе была и сцена, чрезмерная пышность которой вошла в поговорку (PG, t. 58, col. 750).

В частной жизни актрисы также отличались легкостью поведения. И для Иоанна Златоуста, и для Прокопия слова «актриса» и «блудница» — синонимы. Для аристократов браки с актрисами были до 527 г. запрещены, но на связь с ними смотрели спокойно, и они часто были на содержании у видных и знатных лиц. Зрители любили их, выставляли их портреты в портиках и у входа в театр, но они никогда не пользовались тем уважением, с которым относились к актерам в классической Греции.

Театральные сценки ставились не только в театре, но (что также свидетельствует об упадке театрального искусства) ими часто заполняли антракт в цирке, и нередко слово «театр» означало ипподром, который переживал в этот период истинный расцвет. Он соединял все виды зрелищ и являлся театром по преимуществу.

Ипподром пришел на Восток из Рима, но нашел здесь таких многочисленных и страстных поклонников, что стал почти синонимом и одним из самых необходимых условий городской цивилизованной жизни. Прокопий, перечисляя все необходимые для города постройки, никогда не забывал упомянуть ипподром, несмотря на то, что он весьма неодобрительно относился к борьбе цирковых партий (Procop. В. Р., I, 24, 6). Более того, он признавал, что без ипподрома жизнь была бы скучна (Procop. Н. а., XXVI, 9—10). Ливаний, который также не разделял разгоравшихся на ипподроме страстей, приводит бесстыдные, по его мнению, слова, которые во время разрухи говорили его современники: «...уничтожено достоинство города, он принял вид крепости, и ни ипподром, ни театр не пришли в норму» (Lib. Or. XXIII, 26).

Ипподром занимал важное место в архитектурном ансамбле города. В Константинополе он непосредственно примыкал к Большому дворцу и находился на одной площади со св. Софией и сенатом. Построенный в III в. Септимием Севером и украшенный затем Константином, он был уменьшенной копией римского Circus Maximus. Он представлял собой открытый цирк длиною более 400 м 111. Сооружение было слишком велико для холма, на котором оно возвышалось, и его южную часть поддерживал высокий массивный фундамент. Ипподром состоял из 30—40 каменных ярусов, на которых могли разместиться около 60 тыс. зрителей. Его арену пересекал по центру невысокий каменный барьер (спна) шириной в 10 м, щедро украшенный (в два ряда) памятниками античного искусства, статуями императоров и знаменитых возничих. Два из этих всемирно известных памятника и поныне стоят на своем месте. Первый — это обелиск Тутмоса III, монолит из розового гранита, привезенный Феодосием Великим из Египта. Он был помещен на массивное основание из двух каменных блоков, украшенных барельефами, изображавшими перевозку и установку монолита, прием варварских послов, {664} а также сюжеты, не-