Сатурнические стихотворения

ПОСВЯЩЕНЬЕ

Ты знаешь, мудрецы с издавних пор мечтали
(Хотя задача их разрешена едва ли)
На языке небес прочесть судьбу людей
И связь у каждого найти с звездой своей,
Насмешки злобные в ответ им раздавались,
Хоть часто те смешны бывали, кто смеялись!..
Но тайна страшная пленила разум мой,
Я знаю, кто рожден под вещею звездой
Сатурна желтого, столь чтимого волхвами,
Тому Судьба грозит несчетными скорбями:
Смутится дух его тревожною мечтой,
Бессильный разум в нем замолкнет пред судьбой,
И ядовитою, горячею волною
Польется кровь его кипящею струею);
Тоскуя, отлетит на небо Идеал,
И повелит Судьба, чтоб вечно он страдал,
Чтоб даже умер он, терзаясь бесконечно
(Ведь можно допустить, что здесь ничто не вечно),
Тому влияньем чар от века предрекла,
Увы, всю жизнь Судьба, безжалостна и зла.

ПОКОРНОСТЬ

В детстве Коинор* влек мои мечтанья,
С ним - персидский блеск, пышность папских зал,
Гелиогабал и Сарданапал!

Рисовало мне жадное желанье
В золотых дворцах, в ароматах мирр,
Без конца - гарем, жаркой плоти мир.

Ныне, не остыв, только став в сторонке
И поняв, как жизнь усмиряет вдруг,
Должен был я страсть втиснуть в узкий круг,
Но строптивость - та ж, что была в ребенке.

Пусть! Большое все вырвалось из рук,
Но долой "чуть-чуть", слитки и подонки,
И смазливые мерзки мне бабенки,
Зыбкий ассонанс и разумный друг.

НИКОГДА ВОВЕКИ

Зачем ты вновь меня томишь, воспоминанье?
Осенний день хранил печальное молчанье,
И ворон несся вдаль, и бледное сиянье
Ложилось на леса в их желтом одеянье.

Мы с нею шли вдвоем. Пленили нас мечты.
И были волоса у милой развиты, -
И звонким голосом небесной чистоты
Она спросила вдруг: "Когда был счастлив ты?"

На голос сладостный и взор ее тревожный
Я молча отвечал улыбкой осторожной,
И руку белую смиренно целовал.

- О первые цветы, как вы благоухали!
О голос ангельский, как нежно ты звучал,
Когда уста ее признанье лепетали!

ОБЕТ

Подруги юности и молодых желаний!
Лазурь лучистых глаз и золото волос!
Объятий аромат, благоуханье кос
И дерзость робкая пылающих лобзаний!

Но где же эти дни беспечных ликований,
Дни искренней любви? Увы, осенних гроз
Они не вынесли, - и вот царит мороз
Тоски, усталости и нет очарований.

Теперь я одинок, угрюм и одинок.
Так старец без надежд свой доживает срок,
Сестрой покинутый, так сирота тоскует.

О женщина, с душой и льстивой и простой,
Кого не удивишь ничем и кто порой,
Как мать, с улыбкою вас тихо в лоб целует!

 

Галантные празднества

ЛУННЫЙ СВЕТ

 

Лишь стоит в сердце Вам заглянуть —
Там бродят вместе маски и бергамаски,
Играя на лютне, танцуя, но чуть
Печальны, хоть наряжены для сказки.
И всё поют, минорный взяв лад,
Любовь жестокую, безоблачные лета,
И счастью своему поверить не хотят,
И к песне лунного спешат прибавить света,
Лунного света, что, печален и тих,
Птиц на высоких ветвях унимает;
И водомет средь мраморов нагих,
И гибкий водомет в его лучах рыдает.

 

ПАНТОМИМА

 

В Пьерро от Клитандра — ни жилки.
Он дно разглядел у бутылки
И поровну делит пирог.
Кассандр в глубине аллеи
Напрасно слезы льет, жалея
Леандра — беспощаден рок.
Взбрело наглецу Арлекину
Во тьме умыкнуть Коломбину,
И делает он пируэт.
Коломбина вся в удивленье,
Чуя ветра сердцебиенье,
И в сердце своем — ответ.

 

НА ТРАВЕ

 

— Аббат в бреду. — Маркизу все равно:
Парик на лоб иль на затылок.
— Вы, Камарго, влечете, как вино,
Сильнее кипрского бутылок.

— Огонь мой... — До, ми, соль, ля, си.
Аббат, не помешайся спьяну!
— Захочешь — только попроси —
И я звезду тебе достану!

— Собачкой быть — вот это да!
— Пастушек расцелуем: эта,
Другая. — Что же, господа?
— До, ми, соль. — Эй, Луна, дай света!

АЛЛЕЯ

 

Белила и сурьма, как в старой пасторали.
Меж бантов из тяжелых лент хрупка,
Идет под ветками, склоненными в печали
На мшистые скамьи, повадка так легка,
На тысячи ладов изменчива, едва ли
Средь папугайчиков такое вы видали.
Синь кринолин, а веер, что она
Гнет в тонких пальцах с крупными перстнями,
Украшен сцен любовных смутными тенями,
Чьей мелкою игорой совсем не смущена.
— Скорей, блондинка. Острый нос и бледно-алый
Рот, на губах божественная спесь,
Невольная. — И мушки самый малый
Штрих оживляет взор и так уместен здесь.

НА ПРОГУЛКЕ

 

Бледное небо и тонкие ветлы
Одеждам нашим вслед улыбки шлют,
Одеждам, что небрежно так плывут,
Подобно крыльям, и легки, и светлы.

И ветерок едва тревожит мелкий пруд,
И солнца проблески (в которых чуть живее
Тень невысоких лип, идущих по аллее)
То голубеют вдруг, а то совсем умрут.

Лгуны отпетые, кокетки записные —
Сердца нежнейшие, но клятвам не верны —
Беседой тонкою своей увлечены,
Лишь иногда в ответ на колкости незлые

Неслышная ладонь любовницы дает
Пощечину, и пальчики встречают
Не щеку — поцелуй, что сразу возвращают
Им губы, но подобный оборот

Не в меру дерзок, и тогда ответом
И наказаньем служит хладный взор,
Но помогает оттенить укор
Гримаса добродушная при этом.

 

В ГРОТЕ

У Ваших ног умру сейчас!
Моя тоска не в силах длиться
Гиркании самой ужасная тигрица
Была б овечкой возле Вас.

О да, сейчас, Климена злая,
Вот меч, прославленный в боях.
На нем и Кира кровь, и Сципиона прах,
Пусть перестанет боль тупая!

Но есть ли в нем еще нужда,
Чтоб навсегда расстаться с Вами?
Амур мне грудь пронзил калеными стрелами.
Она утихнет без труда.

 

ПРОСТОДУШНЫЕ

Каблук высокий спорил с юбкой длинной,
Да так, что то ветер, а то косогор
Порой ладыжкой голой радовали взор
Наш на лету. И наслаждались мы игрой невинной.

Укусы дерзкие ревнивой мошкары
Красоток воротник поправить заставляли,
И шейки белые тогда порой сверкали —
Награда высшая безумной детворы.

Вечер спускался, вечер неверный осенний,
Красотки в полусне, склонясь в объятья к нам,
Тогда вручали всех себя таким словам,
Что наши души с тех времен полны сомнений.

 

Романсы без слов

 

ЗАБЫТЫЕ АРИЕТТЫ

 

 

I

 

 

Полей дуновенье

Ровней на мгновенье.

(Фавар)

 

 

Это тоска о сказке,

Это усталость ласки,

Дрожь, от которой не деться.

И на ветрах морей,

Около серых ветвей,

Хор голосов из детства.

 

 

О неумолчный ропот!

Чирикание и шепот,

Похожий на нежный плач,

Когда умирает трава...

Ты скажешь, вода жива,

Её для души предназначь.

 

 

Эта душа малютка

Жалобна не для шутки,

Наша душа, позволь

Вечером тёплым, сонным,

С робостию врождённой

Выплеснуть её боль.

 

 

II

 

 

Чую я сквозь журчанье ручья

Легкий лепет былых голосов.

О любви вышла песня без слов,

Бледным отсветом пала заря.

 

 

И душа, хрупкий мир бытия,

Видит пепел сквозь пламень огня,

Где трепещет в волнениях дня

Эта песня, увы! не моя!

 

 

Я умру сладкой смертью своей,

От любви, что пугает тебя,

Твоё тело и душу любя,

Я умру на качелях страстей!

 

 

III

 

 

Плачет нежно над городом

(Артюр Рембо)

 

 

Тоска свысока

Плачет в сердце моем;

Не плывут облака,

Видят что свысока?

 

 

О дожди, слух услади

Эхом крыш и земли!

Сердце плачет в груди –

Песней боль услади!

 

 

Скорбь взяла меня в плен

Беспричинно совсем.

Что! довольно измен?..

Сердце, взятое в плен,

 

 

Хорошо боль хранит.

Мне б не знать ни о чём.

Без любви и обид

Сердце боль сохранит!

 

 

IV

 

 

Нежности, нежности, нежности.

(Неизвестный)

 

 

Попробуем прощать, что раньше не прощали,

И будем счастливы, как мы о том мечтали,

И если в жизни есть мгновения печали,

Мы выплачем их все с тобой в самом начале.

 

 

Всё перепутаем, ребяческая нежность

К конфузу нашему, о души! две сестры,

От женщин и мужчин нас отделит безбрежность

Неведенья путей, забытые миры.

 

 

Как девушки вдвоем, вдвоем, как ребятишки,

Не ценим ничего, всему удивлены,

Бледнеем от того, что прочитали в книжке,

Не зная сами, что от века прощены.

 

 

V

 

 

И радостен, и безутешен клавесина звук.

(Петрюс Борель)

 

 

Мой пьяный вечер, пьяный без вина,

Целует клавиши касаньем рук,

Едва расправит крылья тишина,

По воздуху любовный мой недуг

Скитается и прячет свой испуг

У спальни, где слышна одна Она.

 

 

Звук колыбели вдруг ли стал чужим,

Что исцелял больную душу мне?

Что пожелаешь, нежный, нам двоим?

Что хочешь ты, томим собой самим,

Стихая скоро в маленьком окне,

Открытом чуть над садиком пустым?

 

 

VI

 

 

Собака у Жана Нивель

Кусается при дю Гуэ!

Котенок мамаши Мишель,

Чулок-Франсуа в игре.

 

 

Луна дарит пасмурный лик,

Кропает во тьме книгочей,

Медор и его Анжелик

В зеленой тени кирпичей.

 

 

Раме Священный солдат,

Хороший солдат дю Руа,

Привычно застолью рад,

Но в сердце его тоска:

 

 

Из-за Буланжер? – Да, мадам!

Старик Люстюкрю вином

И пламенем короновал...

Учи Dominus vobiscum!

 

 

Как платье ее шелестит!

Сатин голубой к лицу,

Пятно на нем портит вид,

Но не до пятна юнцу,

 

 

Философу и школяру,

Раз место ему нашлось,

А роскошь вредна перу,

О чем и писал месье Лос!

 

 

Малиновка, прячься скорей!

Глупышка назад летит,

Не пойманной рифмой своей

Поэт никогда не томит!..

 

 

И ночь не томит людей...

Однако на самой заре,

Наивный весёлый злодей,

Чулок-Франсуа в игре.

 

 

VII

 

 

О грусть, о грусть души моей

О той, о той, кто всех милей.

 

 

Я безутешен, бледен вид,

И сердце бедное болит.

 

 

Бегу, всё позабыть спеша,

В разладе сердце и душа.

 

 

Я безутешен, бледен вид,

И сердце бедное болит.

 

 

И сердце, будто бы в укор,

С душой ведет свой разговор:

 

 

— Скажи, душа, зачем сей пыл,

Зачем её он полюбил?

 

 

Моя душа ему в ответ:

— Не знаешь разве, счастья нет,

 

 

И потому, с тобой сродни,

Нам не сбежать из западни.

 

 

VIII

 

 

Скучен и далёк

Путь среди равнины.

Снег, почти не зримый,

Светел, как песок.

 

 

Небеса безлунны,

В них разлита медь,

И, конечно, трудно

Жить и умереть.

 

 

Так подобен тучам,

Изгнанным с небес,

Старый и могучий

Близлежащий лес.

 

 

Небеса безлунны,

В них разлита медь,

И, конечно, трудно

Жить и умереть.

 

 

Карканье вдали

И пустые толки,

И худые волки...

Что же вы пришли?

 

 

Скучен и далёк

Путь среди равнины.

Снег, почти не зримый,

Светел, как песок.

 

 

IX

 

 

Соловей высоко на ветке оглядывается вниз, ему кажется, что он упал в реку.

Он на самой макушке дуба и всё-таки боится утонуть.

(Сирано де Бержерак)

 

 

Тени деревьев в туманной реке

Тонут, как дым, налегке,

Воздух сквозь тяжесть нависших ветвей

Кружит потоки теней.

 

 

Путник, пейзаж этот бледный, увы,

Нейдет из твоей головы,

Слышен ли плач над высокой листвой —

Крик о спасении твой!

 

 

Май, июнь 72.

 

 

БЕЛЬГИЙСКИЕ ПЕЙЗАЖИ

 

 

«Завоевания короля»
(Старинные эстампы)

 

 

ВАЛЬКУР

 

 

Кирпичи и черепица,

Восхитительный уют,

Где любовникам забыться

Суждено на пять минут.

 

 

Хмель густой и виноградник,

Листья, злаки и цветы,

И разбитый палисадник

Окрыляют их мечты!

 

 

Что же, пусть шумит таверна

И столы для всех полны,

Завсегдатаи, наверно,

Пивом с вечера пьяны!

 

 

И открытые вокзалы,

И дороги в никуда

Вызволяют из подвалов,

Кого спрятала беда.

 

 

Июль 72.

 

 

ШАРЛЕРУА

 

 

В чёрной траве

Кобольды-гномы.

Ветер знакомый,

Плач в голове.

 

 

Что же со мной?

Свист издалёка.

Ранит жестоко

Куст неживой.

 

 

Кто здесь живёт?

В уличной пыли

Фабрики скрыли

Весь небосвод!

 

 

Знаю, пора...

Там, у вокзала,

Вспомню устало

Шарлеруа.

 

 

Холод ночей!

Запах тяжёлый,

Шум невесёлый

Красных печей.

 

 

Сырость и тлен!

Горе увечий,

Пот человечий

Дышит из стен!

 

 

В чёрной траве

Кобольды-гномы.

Ветер знакомый,

Плач в голове.

 

 

БРЮССЕЛЬ

Простые фрески

 

 

I

 

 

Зелен и розовоцветен

Времени бег по склонам.

В отблесках лампы сонной

Призрачно всё на свете.

 

 

Злато над бездной покорной

Светится кровью черной.

Птичка в кустах вдоль забора

Балует песней вздорной.

 

 

Но ничего не изменит

Грусти осенних явлений.

Только душа моя грезит

Баиньки у коленей.

 

 

II

 

 

Дорога длинна,

Как небо, бледна,

Божественна ли...

Узнаешь ли ты

Секрет высоты

Деревьев вдали?

 

 

Одни господа

С сеньором всегда,

Пред ним лебезят

И к замку спешат.

На дерзкий мой взгляд,

Смешон их наряд.

 

 

А замок весь бел,

Закатный предел,

Поля от и до...

Там наша любовь,

Нас радуя вновь,

Сплетает гнездо.

 

 

Кабачок Младшего Ренара, август 72.

 

 

БРЮССЕЛЬ

Деревянные лошадки

 

 

С святым Жилем

Едем к нам,

Мой двужильный

Алезан!

(В. Гюго)

 

 

Кружи, лошадка огневая,

Кружи сто раз, кружи мильон,

Кружи всегда, бери в полон,

Беги по кругу, не стихая.

 

 

Большой солдат, большая бонна

На карусели взгромоздясь.

Что за дела? В гостях у нас

Такие важные персоны.

 

 

Кружи, кружи, весна сердец,

И победитель, и воришка

В твою заглядывают книжку,

Кружи, пока не пал венец.

 

 

Как можно пьяным быть и сытым,

По кругу шляться, лечь в траве:

Сон в животе, звон в голове,

Проснуться дураком набитым.

 

 

Кружи и не нуждайся боле

В парадных шпорах и бантах,

Галопом резвым в пух и прах

Кружи, кружи себе на воле.

 

 

Но торопись, весна души:

Ночь заберёт свои огни,

Голубка с голубем одни

Спасаются от госпожи.

 

 

Кружи! разлукой нежеланной

Уже позолотило лес,

Укрытый бархатом небес.

Кружи вслед дроби барабанной!

 

 

Ярмарка Святого Жиля, август 72.

 

 

МАЛИН

 

 

На лужках, во флюгерах

Замка старого вельможи

Ветер на молву похожий,

Аспид крыш, тень в кирпичах

И пейзаж один и тот же...

 

 

Как деревья в кущах рая,

Ясеней огромный зонт

Заслоняет горизонт,

Там Сахара луговая,

Клевер розов, бел газон.

 

 

В тишине бегут вагоны,

И кругом покою рады.

Спи себе, коровье стадо!

И быки на лоне оном

Отдохните долгим взглядом!

 

 

В этом крае шум неведом,

Что восславил Фенелон.

Превращён вагон в салон,

Где вполголоса беседа

И природа из окон.

 

Рембо

Пьяный корабль

В стране бесстрастных рек спускаясь по теченью,
хватился я моих усердных бурлаков:
индейцы ярые избрали их мишенью,
нагими их сковав у радужных столбов.

Есть много кораблей, фламандский хлеб везущих
и хлопок английский, -- но к ним я охладел.
Когда прикончили тех пленников орущих,
открыли реки мне свободнейший удел.

И я, -- который был, зимой недавней, глуше
младенческих мозгов, -- бежал на зов морской,
и полуостровам, оторванным от суши,
не знать таких боев и удали такой.

Был штормом освящен мой водный первопуток.
Средь волн, без устали влачащих жертв своих,
протанцевал и я, как пробка, десять суток,
не помня глупых глаз огней береговых.

Вкусней, чем мальчику плоть яблока сырая,
вошла в еловый трюм зеленая вода,
меня от пятен вин и рвоты очищая
и унося мой руль и якорь навсегда.

И вольно с этих пор купался я в поэме
кишащих звездами лучисто-млечных вод,
где, очарованный и безучастный, время
от времени ко дну утопленник идет,

где, в пламенные дни, лазурь сквозную влаги
окрашивая вдруг, кружатся в забытьи, --
просторней ваших лир, разымчивее браги, --
туманы рыжие и горькие любви.

Я знаю небеса в сполохах, и глубины,
и водоверть, и смерч, покой по вечерам,
рассвет восторженный, как вылет голубиный,
и видел я подчас, что мнится морякам;

я видел низких зорь пятнистые пожары,
в лиловых сгустках туч мистический провал,
как привидения из драмы очень старой,
волнуясь чередой, за валом веял вал,

я видел снежный свет ночей зеленооких,
лобзанья долгие медлительных морей,
и ваш круговорот, неслыханные соки,
и твой цветной огонь, о фосфор-чародей!

По целым месяцам внимал я истерии
скотоподобных волн при взятии скалы,
не думая о том, что светлые Марии
могли бы обуздать бодливые валы.

Уж я ль не приставал к немыслимой Флориде, --
где смешаны цветы с глазами, с пестротой
пантер и тел людских и с радугами, в виде
натянутых вожжей над зеленью морской!

Брожения болот я видел, -- словно мрежи,
где в тине целиком гниет левиафан,
штиль и крушенье волн, когда всю даль прорежет
и опрокинется над бездной ураган.

Серебряные льды, и перламутр, и пламя,
коричневую мель у берегов гнилых,
где змеи тяжкие, едомые клопами,
с деревьев падают смолистых и кривых.

Я б детям показал огнистые созданья
морские, -- золотых, певучих этих рыб.
Прелестной пеною цвели мои блужданья,
мне ветер придавал волшебных крыл изгиб.

Меж полюсов и зон устав бродить без цели,
порой качался я нежнее. Подходил
рой теневых цветов, присоски их желтели,
и я как женщина молящаяся был, --

пока, на палубе колыша нечистоты,
золотоглазых птиц, их клики, кутерьму,
я плыл, и сквозь меня, сквозь хрупкие пролеты,
дремотно пятился утопленник во тьму.

Но я, затерянный в кудрях травы летейской,
я, бурей брошенный в эфир глухонемой,
шатун, чьей скорлупы ни парусник ганзейский,
ни зоркий монитор не сыщет под водой, --

я, вольный и живой, дымно-лиловым мраком
пробивший небеса, кирпичную их высь,
где б высмотрел поэт все, до чего он лаком, --
лазури лишаи и солнечную слизь, --

я, дикою доской в трескучих пятнах ярких
бежавший средь морских изогнутых коньков,
когда дубинами крушило солнце арки
ультрамариновых июльских облаков, --

я, трепетавший так, когда был слышен топот
Мальстромов вдалеке и Бегемотов бег,
паломник в синеве недвижной, -- о, Европа,
твой древний парапет запомнил я навек!

Я видел звездные архипелаги! Земли,
приветные пловцу, и небеса, как бред.
Не там ли, в глубине, в изгнании ты дремлешь,
о, стая райских птиц, о, мощь грядущих лет?

Но, право ж, нету слез. Так безнадежны зори,
так солнце солоно, так тягостна луна.
Любовью горькою меня раздуло море...
Пусть лопнет остов мой! Бери меня, волна!

Из европейских вод мне сладостна была бы
та лужа черная, где детская рука,
средь грустных сумерек, челнок пускает слабый,
напоминающий сквозного мотылька.

О, волны, не могу, исполненный истомы,
пересекать волну купеческих судов,
победно проходить среди знамен и грома
и проплывать вблизи ужасных глаз мостов.

 

Стихотворения

 

***

Мглой комната полна, и осторожно в ней

Звучит шушуканье печальное детей.

Две детских головы за занавеской белой,

От грез отяжелев, склоняются несмело.

Снаружи стайка птиц друг к другу зябко льнет,

И крылья не влекут их в серый небосвод;

Проходит Новый год со свитою туманной;

Влача свой снежный плащ и улыбаясь странно,

Он плачет и поет, охвачен дрожью он.

 

БАЛ ПОВЕШЕННЫХ

На черной виселице сгинув,
Висят и пляшут плясуны,
Скелеты пляшут Саладинов
И паладинов сатаны.

За галстук дергает их Вельзевул и хлещет
По лбам изношенной туфлею, чтоб опять
Заставить плясунов смиренных и зловещих
Под звон рождественский кривляться и плясать.

И в пляске сталкиваясь, черные паяцы
Сплетеньем ломких рук и стуком грудь о грудь,
Забыв, как с девами утехам предаваться,
Изображают страсть, в которой дышит жуть.

Подмостки велики, и есть где развернуться,
Проворны плясуны: усох у них живот.
И не поймешь никак, здесь пляшут или бьются?
Взбешенный Вельзевул на скрипках струны рвет...

Здесь крепки каблуки, подметкам нет износа,
Лохмотья кожаные сброшены навек,
На остальное же никто не смотрит косо,
И шляпу белую надел на череп снег.

Плюмажем кажется на голове ворона,
Свисает с челюсти разодранный лоскут,
Как будто витязи в доспехах из картона
Здесь, яростно кружась, сражение ведут.

Ура! Вот ветра свист на бал скелетов мчится,
Взревела виселица, как орган, и ей
Из леса синего ответил вой волчицы,
Зажженный горизонт стал адских бездн красней.

Эй, ветер, закружи загробных фанфаронов,
Чьи пальцы сломаны и к четкам позвонков
То устремляются, то прочь летят, их тронув:
Здесь вам не монастырь и нет здесь простаков!

Здесь пляшет смерть сама... И вот среди разгула
Подпрыгнул к небесам взбесившийся скелет:
Порывом вихревым его с подмостков сдуло,
Но не избавился он от веревки, нет!

И чувствуя ее на шее, он схватился
Рукою за бедро и, заскрипев сильней,
Как шут, вернувшийся в свой балаган, ввалился
На бал повешенных, на бал под стук костей.

На черной виселице сгинув,
Висят и пляшут плясуны,
Скелеты пляшут Саладинов
И паладинов сатаны.

 

БУФЕТ

 

Дубовый, сумрачный и весь резьбой увитый,
Похож на старика объемистый буфет;
Он настежь растворен, и сумрак духовитый
Струится из него вином далеких лет.

Он уместить сумел, всего себя натужив,
Такое множество старинных лоскутков,
И желтого белья, и бабушкиных кружев,
И разукрашенных грифонами платков;

Здесь медальоны, здесь волос поблекших прядки,
Портреты и цветы, чьи запахи так сладки
И слиты с запахом засушенных плодов, —

Как много у тебя, буфет, лежит на сердце!
Как хочешь ты, шурша тяжелой черной дверцей,
Поведать повести промчавшихся годов!

 

ЯРОСТЬ КЕСАРЯ

 

Вот бледный человек гуляет по аллее.
Сигару курит он, и черный фрак на нем.
Он вспомнил Тюильри и стал еще бледнее,
И тусклые глаза вдруг вспыхнули огнем.

Да, оргия шла двадцать лет! И ею
Сыт император, что когда-то говорил:
«Свободу, как свечу, я потушить сумею...»
Свобода вновь живет! И свет ему не мил.

Он пленник. Кто поймет, что это душу гложет?
Каким он жгучим сожалением объят?
У императора потухший мертвый взгляд.

О Куманьке в очках он думает, быть может,
Смотря, как облаком всплывает голубым
Его раскуренной сигары легкий дым.

 

ОФЕЛИЯ

I

По глади черных вод, где звезды задремали,
Плывет Офелия, как лилия бела,
Плывет медлительно в прозрачном покрывале...
В охотничьи рога трубит лесная мгла.

Уже столетия, как белым привиденьем
Скользит Офелия над черной глубиной,
Уже столетия, как приглушенным пеньем
Ее безумия наполнен мрак ночной.

Целует ветер в грудь ее неторопливо,
Вода баюкает, раскрыв, как лепестки,
Одежды белые, и тихо плачут ивы,
Грустя, склоняются над нею тростники,

Кувшинки смятые вокруг нее вздыхают;
Порою на ольхе гнездо проснется вдруг,
И крылья трепетом своим ее встречают...
От звезд таинственный на землю льется звук.

II

Как снег прекрасная Офелия! О фея!
Ты умерла, дитя! Поток тебя умчал!
Затем что ветра вздох, с норвежских гор повеяв,
Тебе про терпкую свободу нашептал;

Затем что занесло то ветра дуновенье
Какой-то странный гул в твой разум и мечты,
И сердце слушало ночной Природы пенье
Средь шорохов листвы и вздохов темноты;

Затем что голоса морей разбили властно
Грудь детскую твою, чей стон был слишком тих;
Затем что кавалер, безумный и прекрасный,
Пришел апрельским днем и сел у ног твоих.

Свобода! Взлет! Любовь! Мечты безумны были!
И ты от их огня растаяла, как снег:
Виденья странные рассудок твой сгубили,
Вид Бесконечности взор погасил навек.

III

И говорит Поэт о звездах, что мерцали,
Когда она цветы на берегу рвала,
И как по глади вод в прозрачном покрывале
Плыла Офелия, как лилия бела.

 

Аполлинер Гийом