«»300
Беда в том, г. Бельтов, что Гегель этого не утверждал, а доказывал противоположное!» Вы и теперь думаете, что беда именно в этом, г. рецензент? 1 Или, может быть, вы теперь изменили своё мнение по этому предмету? А если изменили, то в чём же беда в настоящее время? Мы сказали бы вам, в чём, да боимся, что вы обвините нас в излишней резкости.
Повторяем, от каждого журналиста нельзя требовать знания истории философии. Поэтому беда, в которую попал г. рецензент «Русской Мысли», не столь уж велика, как это может показаться с первого взгляда. Но «беда в том», что эта беда г. рецензента не последняя. Вторая беда его горше первой: он не дал себе труда прочитать ту книгу, о которой писал свой отзыв.
На стр. 75–76 своей книги (стр. 83 наст. издания) г. Бельтов делает довольно длинную выписку из Большой Логики Гегеля («Wissenschaft der Logik» («Наука логики». — Ред.). Вот начало этой выписки. «Изменения бытия состоят не только в том, что одно количество переходит в другое количество, но также и в том, что качество переходит в количество и наоборот, и т. д.» (стр.75).
Если бы г. рецензент прочитал хоть эту выписку, он не попал бы в беду, ибо тогда он не «утверждал» бы, что «Гегель этого не утверждал, а доказывал противоположное».
Мы знаем, как пишется в русской, — да, к сожалению, и не только в русской, — литературе большинство рецензий. Рецензент перелистывает книгу, быстро пробегая в ней, положим, каждую десятую, двадцатую страницу и отмечая места, как ему кажется, наиболее характерные. Затем он выписывает эти места, сопровождая их выражением своего порицания или одобрения: он «недоумевает», «очень сожалеет» или «от души приветствует» — и дело кончено, рецензия готова. Можно представить
В третьей книжке «Русской Мысли» г. рецензент продолжает отстаивать своё мнение, причём советует несогласно мыслящим взглянуть «хоть» в русский перевод «Истории новой философии» Ибервега-Гейнце. Почему бы г. рецензенту не заглянуть «хоть» в самого Гегеля?
«»301
Себе, сколько вздору печатается таким образом, особенно если (как это нередко случается) рецензент не имеет никакого понятия о том предмете, о котором говорится в разбираемой им книге!
Нам и в голову не приходит советовать гг. рецензентам совсем отделаться от этой дурной привычки: горбатого исправит могила. Но, всё-таки, им следовало бы хоть немного серьёзнее относиться к своему делу там, где, — как, напр., в споре об экономическом развитии России, — речь идёт о важнейших интересах нашей родины. Неужели они и тут будут продолжать с лёгким сердцем сбивать с толку читающую публику своими легкомысленными отзывами? Надо же и честь знать, как справедливо заключает г. Михайловский.
Г. Михайловскому тоже не нравятся полемические приёмы г. Бельтова: «Г. Бельтов человек талантливый, — говорит он, — и не лишённый остроумия, но оно, к сожалению, часто переходит у него в неприятное шутовство». Почему же в шутовство? И кому собственно неприятно это мнимое шутовство г. Бельтова?
Когда в шестидесятых годах «Современник» осмеивал, положим, Погодина, то Погодину, наверное, казалось, что этот журнал вдавался в неприятное шутовство. Да и не одному Погодину казалось это, а всем, кто привык почитать московского историка. Мало ли нападали у нас тогда на «рыцарей свистопляски»? Мало ли возмущались «мальчишескими выходками свистунов»? А вот, по-нашему мнению, блестящее остроумие «свистунов» никогда в неприятное шутовство не переходило; если люди, осмеянные ими, думали иначе, то лишь по той человеческой слабости, в силу которой Амос Фёдорович Ляпкин-Тяпкин находил, что «слишком длинно»было то письмо, где его называли в «сильнейшей степени моветоном».
Ах, вот оно что! Так вы хотите сказать, что г. Бельтов обладает остроумием Добролюбова и его сотрудников по «Свистку»! Это мило! — восклицают люди, которым «несимпатичны» полемические приёмы г. Бельтова.
