Вот как об этом говорит К.Маркс. «Возьмем, далее, два товара, например пшеницу и железо. Каково бы ни было их меновое отношение, его всегда можно выразить уравнением, в котором данное количество пшеницы приравнивается известному количеству железа, например: 1 квартер пшеницы = а центнерам железа. Что говорит нам это уравнение? Что в двух различных вещах — в 1 квартере пшеницы и в а центнерах железа — существует нечто общее равной величины. Следовательно, обе эти вещи равны чему-то третьему, которое само по себе не есть ни первая, ни вторая из них. Таким образом, каждая из них, поскольку она есть меновая стоимость, должна быть сводима к этому третьему».[6] Словом, «различные вещи становятся количественно сравнимыми лишь после того, как они сведены к одному и тому же единству. Только как выражения одного и того же единства они являются одноименными, а следовательно, соизмеримыми величинами».[7] Этим общим знаменателем у К.Маркса выступала стоимость, то есть количество труда, воплощенного в любом товаре.
Сегодня на работы К.Маркса принято смотреть свысока. Между тем, несмотря на скептическое отношение ко многим его теоретическим выводам, он был и остается одним из величайших мыслителей всех времен и народов. И его положение о том, что количественное сравнение разнородных вещей требует предварительного приведения к единому основанию, является одним из завоеваний общечеловеческой мысли. Правда, до него об этом говорил еще Гегель[8] (1770—1831), немецкий философ, создавший учение, которое до сих пор безоговорочно признается вершиной философской мысли. Но тот тяжелый язык, которым он излагал свои взгляды, делал их доступными лишь немногим, Маркс же, во-первых, придал утверждению необходимую прозрачность и четкость, во-вторых, убедительно доказал его всей логикой своего «Капитала».
Мы сделали отступление к Марксу для того, чтобы показать, что в действительности, совершая на первый взгляд интеллектуально непритязательную операцию сложения, мы всякий раз выполняем отнюдь не механическую, но сложнейшую умственную работу, которая требует от нас мобилизации многих наших знаний о самых фундаментальных взаимосвязях окружающего мира. И заметим: эта работа часто проходит в каких-то более глубинных слоях нашего сознания, нежели те, которые активизируются нами (и остаются подконтрольными нам) при решении рутинных житейских задач.
Действительно, складывая лошадей и коров, мы от «парно-» и «непарнокопытных» восходим к какому-то более высокому классу явлений, то есть к некоторой обобщающей категории «домашнего скота», и только благодаря этому восхождению на более высокий уровень абстракций получаем вполне вразумительный и поддающийся проверке результат. Пусть даже мы и не знаем таких признаков классификации, как «парно-» и «непарнокопытность», мы все же интуитивно понимаем существующую здесь разницу и пытаемся найти — и находим — некое обобщающее начало. Нам не составит труда сложить те же утюги, пароходы с египетскими пирамидами, если и здесь мы выйдем на более высокую ступень обобщений, иными словами, если и в том и в другом будем видеть просто «материальный объект». При особой нужде мы сложим с теми же утюгами, пароходами и египетскими пирамидами моцартовские фортепьянные концерты,— если, конечно, сумеем разглядеть в том и в другом продукт человеческого творчества. И так далее.
Все это и есть предварительное приведение разнородных вещей к какому-то единому основанию сравнения, к общему «качеству». Но для того, чтобы найти обобщающее начало, которое позволит нам проводить необходимые количественные сопоставления, нужно прежде всего серьезно покопаться в нашем собственном умственном багаже, ибо единое «качество», в котором можно растворить столь разнородные вещи, совсем не очевидно. К тому же, как мы скоро увидим, оно должно отвечать вполне определенным требованиям, другими словами, выбор отнюдь не произволен, и полагаться только на воображение нельзя. Поэтому далеко не во всех случаях искомое основание количественного сравнения находится нами — очень многое зависит и от уровня нашей образованности, и от той степени свободы, с какой мы ориентируемся в мире общих абстрактных представлений. Свидетельство тому и пример с определением эффективной эквивалентной температуры, и выводы политической экономии. Кроме того, интеллектуальный багаж — это одно, а умение им распорядиться — совсем другое, а следовательно, нужны не только умения, но и твердые навыки этой интеллектуальной работы, которые позволяют выполнять ее большей частью автоматически. Процедура приведения к единому «знаменателю» совершенно разнородных явлений окружающего мира — это тоже элемент нашего умственного потенциала, интеллектуальной культуры, и если нет навыков такой работы, мы часто оказываемся в тупике.
Нередко же — и это будет показано ниже — само состояние науки не позволяет установить то, что способно объединить качественно разнородные вещи.
Основания логики
Впрочем, способность к нахождению обобщающих начал там, где достаточно образованному человеку они кажутся вполне очевидными, характеризует не только индивидуальное сознание, уровень впитанной отдельно взятым человеком культуры, но и степень развития самой культуры. Так, Леви-Стросс, французский академик, один из наиболее оригинальных мыслителей-культурологов XX века, писал, что слова «дуб», «бук», «береза» и т. д. не менее абстрактные выражения, чем слово «дерево», но «из двух языков, один из которых располагает только этим последним термином, а другой многими десятками или сотнями терминов, обозначающих виды и разновидности, именно второй, а не первый при таком рассмотрении наиболее богат понятийно».[9]
Известно, что современный горожанин часто неспособен отличить лиственницу от березы и корову от страуса, поэтому его язык по богатству обозначений может уступать языку старого, неурбанизированного быта, однако в понятийном смысле, который не требует фиксации частностей, он все же является куда более развитым. Заметим только, что слово и понятие — это не одно и то же. Первое служит простому обозначению предмета, второе фиксирует в нем самые характерные признаки, выделяет в нем нечто сущностное. Поэтому понятие — это не просто бирка, прикрепляемая к предмету для простого отличения его от других, но достаточно развитая мысль о нем. Иными словами, оно фиксирует в себе результат интеллектуального труда не одного поколения.
Как бы то ни было, складывая разнородные вещи, мы, чаще всего сами того не замечая, совершаем одну из сложнейших мыслительных операций.
Правда, на первый взгляд, это может показаться удивительным. Ведь чем выше степень абстрактности используемых нами понятий, тем меньше точность их определения, в свою очередь, последнее представляет собой исходный пункт всех логических построений.
Мы произнесли слово «определение», и уже это открывает перед нами древнейшую культуру мысли. Определение имеет своей задачей установить значение незнакомого слова с помощью уже известных и осмысленных нами. Иначе говоря, путем построения своеобразного уравнения, в левую часть которого входит определяемое, а в правую — определяющее выражение, которое содержит только знакомые понятия. Впрочем, это только первое, весьма далекое от истины, приближение: трудность в том, что абстрактные понятия — в особенности это касается общих — всегда скрывают в себе бездну непознанного (и чем сложней абстракция, тем она глубже), а значит, выстроить безупречное равенство, правая часть которого содержит только известное, невозможно. Нам еще предстоит увидеть много удивительного в определении: и то, что в нем деформируется содержание определяющих понятий, и то, что, как химический «паспорт» любой отдельно взятой вещи включает в себя всю «таблицу Менделеева», определение общего в концентрированном виде вмещает в себя всю культуру. Но пока ограничимся первой итерацией.
Отметим неожиданное обстоятельство: стоило нам обратиться к значению слов, как тут же обнаружилось, что уравнения типа
2х + 2у =?
существуют не только в математике. Оказывается, что с их решения начинается построение любых, даже самых непритязательных, логических заключений. Между тем без логики нам не обойтись решительно нигде, даже в обиходной речи. И уж тем более не обойтись в математике. Начинается же она именно с определений. Не выяснив, что именно представляет предмет наших суждений, мы оказываемся не в состоянии вынести относительно него никакое суждение. Поэтому разговора о ней не избежать.
Мы привыкли считать, что одна из древнейших наук, основания которой были заложены Аристотелем (384 до н. э.— 322 до н.э.), великим древнегреческим философом,— это особый способ мышления, который оперирует строго однозначными, одинаково интерпретируемыми понятиями. Следовательно, поиск каких-то новых, к тому же не отвечающих требованиям строго равенства, иными словами, допускающих противоречивое истолкование (а в логике, о которой нам предстоит говорить, дело обстоит именно так),— это прямое нарушение ее основополагающих принципов. Привычная нам, классическая, логика не терпит противоречий. К тому же обладает еще одной принципиальной особенностью — она не вправе судить о содержании используемых слов, ее компетенции не простираются далее чисто формальных соответствий между ними. Все обстоит точно так, как и с алгеброй, которой нет никакого дела до того, что скрывается за всеми переменными (а, в, с…); существенны только отношения между ними.
Здесь же мы вторгаемся в сферу содержания, ведь уже только упомянув понятия «количества» или «качества», мы выходим за пределы чисто формальных связей между понятиями. И все же перед нами именно логика. Правда, не восходящая к древности, а новая, категориальная, о которой впервые заговорит немецкая классическая философия. Но вот уже два столетия именно она составляет ключевой раздел всей современной культуры, и эти понятия представляют собой одни из основных элементов ее инструментария.
В отличие от старой, аристотелевской, задача которой, главным образом, состоит в том, чтобы полностью исключить противоречия в построениях, новая система взглядов на основания организации человеческой мысли уже в самом противоречии видит опорный ориентир на пути к истине. Кроме того, опять же в отличие от классической, она объявляет своим предметом не только форму, но и содержание наших понятий.
Основы этой логики были заложены Иммануилом Кантом (1724—1804), великим немецким мыслителем, родоначальником немецкой классической философии, профессором университета в Кенигсберге, в его «Критике чистого разума». Впоследствии она будет существенно дополнена и развита его соотечественником Гегелем. Но гегелевская «Наука логики» — предмет более фундаментального знакомства с философией, чем то, которое предполагается здесь. Поэтому мы ограничимся лишь самыми началами.
Основные категории или, как их называет сам Кант, «чистые рассудочные понятия» сводятся в специальную таблицу, состоящую из четырех групп, каждая из которых объединяет в себе взаимосвязанные и взаимозависимые понятия:
— количества, которое раскрывается категориями единства, его прямой противоположности множества, наконец, объединением того и другого в понятии целого, целостности;
— качества, оно конкретизируется, с одной стороны, как реальность явления, с другой, — как ее отрицание, наконец, обе противоположности объединяются в понятии ограничения, которое устраняет абсолютность его небытия, но в то же время полагает границы существования;
— отношения, здесь противопоставляется самостоятельность и несамостоятельность существования предмета (в последнем случае он подразумевается как нечто, присущее чему-то другому); эта же категория объединяет причину и следствие, а также понятие взаимодействия явлений;
— модальности, которая мыслится, прежде всего, как противопоставление понятий возможности и невозможности, которым, в свою очередь, противостоит существование и несуществование, и наконец, обе пары противоположностей объединяются в парном же понятии необходимости и случайности.[10]
Останавливаться на содержании этих категорий мы не станем, это предмет более детального разбора, который способен увести нас далеко в сторону, общий же их смысл ясен интуитивно.
Кант говорит, что эти категории полностью исчерпывают собой все присущие сознанию логические схемы, в соответствии с которыми человек только и может организовывать познание окружающей действительности. На первый взгляд, действительно трудно найти в материальной действительности что-либо, не входящее в этот перечень. Но все же в этом пункте его поправит Гегель, который не ограничивает логику анализом вещественности, ибо понятие о предмете — для него это такая же реальность, как и сам предмет, поэтому учение о познании обязано объять собою и все реалии духа. Словом, он существенно расширит кантовский список многими другими философскими категориями. Но сейчас нам важно вовсе не то, в чем ошибался великий мыслитель (кстати, не такая это и ошибка, если построение нового инструментария познания не завершено по сию пору). Здесь мы хотим подчеркнуть то, что только постижение основ именно этой логики делает простого ученика самостоятельным исследователем.
Заметим еще одно обстоятельство, которое прямо вытекает из основоположений кантовского учения. Это заключение сразу же будет воспринято его преемниками и во всем блеске проявит себя в гегелевской системе и в новой парадигме мышления, рожденной Марксом (как бы мы ни смотрели на него сегодня, более столетия многое в европейской мысли подчинялось именно ей). Существо вывода сводится к тому, что любая вещь, попадающая в сферу нашего анализа, в обязательном порядке проходит сквозь строй всех логических категорий. Нет такого, чтобы одни подчинялись каким-то одним категориям из этого общего списка, другие — другим, и только некоторые — всем.
На первый взгляд это утверждение отдает какой-то высушенной средневековой схоластикой, которая не имеет отношения ни к непосредственно данной реальности, ни к процессу ее постижения. Но в действительности оно выражает один из самых фундаментальных принципов лежащих в глубинной основе познания, и которое имеет самое непосредственное отношение к предмету нашего исследования. В какой-то степени это является иносказанием другой максимы, имеющей самое непосредственное отношение уже не к абстрактно-логической сфере, но к материальной действительности: любое явление подчинено действию всех законов природы.
Сказав это, мы тут же обнаруживаем, что, казалось бы, простая и самоочевидная мысль принадлежит к разряду тех, которые легче высказать, нежели понять сказанное. Дело в том, что здесь мы сразу же оказываемся в самом центре идейного противоборства, которое длится вот уже не одно тысячелетие.
Вообще говоря, мы должны были бы начинать с того, почему именно «четыре». Ведь ни первое, ни второе слагаемое не содержат в себе решительно никаких указаний на итог вычисления. Правда, возразят нам, существует некая математическая логика, которая доказывает истинность результата. Однако известно и другое: любая логика, какой бы безупречной она ни была, опирается на систему не поддающихся никакому доказательству (а следовательно, и опровержению) предположений, аксиом. При этом понятно, что предположения должны быть едиными для всех (в противном случае, откуда взяться математике), но какое единство может быть там, где люди веруют далеко не в одно и то же…
Вдумаемся. Неукоснительное подчинение всем законам объективной реальности означает, что траектория каждого атома Вселенной (и, конечно же, каждого из слагаемых) определяется не только законами физики, но и основоположениями химии, биологии, социологии... А значит, в конечном счете, и законами человеческого познания.
Но, высказав последнее, мы тут же сталкиваемся с опровержением: не может мыслящая ничтожность, какой на фоне бесконечного в пространстве и времени мира предстает человек, предписывать правила движения всему Макрокосму! И уж тем более не могут потребности безмозглой бактерии — диктовать какие-то свои законы всему веществу Вселенной.
Отвлечемся на минуту, потому что приведенная последовательность (физика, химия, биология…) заслуживает того, чтобы остановиться; это тоже одно из величайших достижений человеческой мысли. Впервые ее приводит Огюст Конт (1798-1857), французский философ, один из основоположников социологии. Конт располагает все области знания в порядке убывающей общности и простоты, или возрастающей специализации и сложности. В этом порядке Конт отмечает шесть главных ступеней, которым соответствуют шесть основных наук:
— математика,
— астрономия,
— физика,
— химия,
— биология и
— социология.
Позднее к списку была добавлена этика, под которой Конт имел в виду скорее социальную психологию в современном ее понимании. Конт считал эту классификацию одним из своих величайших открытий, и имел все основания гордиться им. Впрочем, в ней содержится и другое, куда более глубокое, содержание, о котором тогда не догадывается даже он сам.
Конт жил в эпоху, когда идея всеобщей эволюции еще только пробивала себе дорогу. «Курс позитивной философии» создается им в 1830—1842 годах. К этому времени уже издана знаменитая «Философия зоологии» Ламарка (1809 г.), первая попытка создания теоретической модели эволюции, но о той работе, которую ведет Чарльз Дарвин, еще не знает практически никто («Происхождение видов» выйдет в свет после смерти Конта, в 1859 году). Таким образом, научный мир только готовится принять идею всеобщего развития от простого к сложному, от низших форм организации материи к высшим. В обыденном же сознании господствует представление о Божественном творении. Между тем Конт своей классификацией закладывает основы того, о чем еще только начинают догадываться величайшие умы человечества, и во многом благодаря ему она станет аксиоматическим ядром научного мировоззрения. Согласно ему физические, химические, биологические, наконец, социальные явления и регулирующие их законы являются следствием эволюционного развития материи, первоначально представленной в виде предельно простых форм. В конечном счете все эти законы должны выводиться из строгих математических уравнений, описывающих движение атомов, в представлении того времени неделимых частиц материи.
…Но ведь и на человеческом творчестве восхождение к высшим формам движения не прекращается; простая логика легко достраивает какие-то следующие этажи единой конструкции универсума, и наиболее совершенной и развитой из всех существующих форм становится философский аналог Бога. Именно под его контролем оказываются все низлежащие эволюционные ступени. Знакомый с основными терминами философии с легкостью обнаружит здесь явственные следы идеализма. Поэтому напрашивается мысль о том, что противоположная позиция принадлежит материалистической школе.
Материалистическая же традиция утверждает, что каждое явление подчиняется только законам своего уровня (и, конечно же, всех «низлежащих»). Отсюда законы химии не властны над механическим движением, биологии — над течением химических реакций (и тем более над той же «механикой»), и так далее. Но в то же время законы физики определяют законы химии (так, например, различие химических свойств почти исключительно определяется количеством электронов в атоме), физические и химические вместе — законы биологии, их интегральное единство — законы человеческого общежития и человеческого творчества… Словом, все более сложные формы организации материи определяются поступательно нарастающей суммой, базовые начала которой которые рождаются с рождением Вселенной.
Вот так и наша задача вдруг обнаруживает в себе совершенно неожиданное. Ведь, если отдаться одному течению мысли, «четыре» предстанет перед нами как следствие проявления каких-то свойств, изначально присущих самим слагаемым; другому — характеристики слагаемых станут определяться (кроме всего прочего) их суммой. (Но как это может быть, если сама сумма появляется на свет только после сложения?) Словом, позиции принципиально несовместимы. Но вот парадокс: единство, благодаря которому только и становится возможной рационалистическая научная мысль, каким-то таинственным образом достигается, и, вместо того, чтобы спорить по каждому пункту, мы обретаем согласное представление о многих явлениях нашего мира. (Что, однако, нисколько не мешает спорить о его основаниях.)
Это согласие запечатлевается не только в научных справочниках и энциклопедиях, но и в бессмертных произведениях искусства, которые становятся программными для всей европейской культуры. На величественной фреске Рафаэля в Ватикане основатель Афинской школы Платон указывает на небо, жест великого его ученика и оппонента Аристотеля обращен к земле. Мы знаем, что это выражает принципиальную противоположность их взглядов. Да и вся композиция, объединившая выдающихся деятелей всех областей культуры, выстроена как ряд Платона и ряд Аристотеля. Воины и политики (Александр, Алкивиад), художники (Микеланджело в образе Гераклита, сам Рафаэль), математики (Евклид, Пифагор), астрономы (Птолемей), философы (Сократ, Диоген, Зенон, Эпикур)… Здесь собраны не только афиняне (Парменид и его ученик Зенон не были гражданами Афин) и даже не только современники (Зороастр скончался за несколько веков до Платона, Аверроэс, переводчик и комментатор Аристотеля, появится на свет более чем через тысячелетие позже его ученика, сам Рафаэль — через несколько столетий после Аверроэса). Все они принадлежат разным философским исповеданиям, так что Небо и Земля разъединили не только центральных персонажей — основателя Академии и его самого строгого критика. Но в то же время все они создают волнующую своей целостностью торжественную композицию, которая призвана восславить подвиг пусть и разъятой на противоборствующие школы, но все же единой человеческой мысли… В гармоническом единстве здесь сплелось все, в том числе сама Земля и Небо.
Тайна этого переплетения — может быть, самая глубокая из всех. Именно она занимала человека в поиске ответа на встающие перед ним вопросы; каждый из них, не исключая вынесенный в заглавие этой книги, требовал в конечном счете ее разрешения. Так что не в последнюю очередь именно ею будем заниматься и мы.
Но пока ограничимся тем, что в новой логике уже не существует понятий, которые бы подчинялись действию каких-то одних принципов познания и в то же время были свободны от диктата других. Если бы нам удалось наблюдать нечто, не подвластное хотя бы одному, мы были бы вправе говорить о самом настоящем чуде. Но, перефразируем Священное Писание: иудеи требуют чудес — эллины ищут мудрости,[11] и здесь мы говорим именно о том, что исключает любую иррациональность. Иными словами, о той заложенной еще греческой мыслью ключевой парадигме сознания, согласно которой весь Космос представляет собой нечто единое, все элементы которого связаны (причинно-следственными отношениями, взаимодействием) друг с другом и в то же время прямо производны от целого.
В общем, как весь окружающий мир способен собраться в точке оптического фокуса, так каждое умозаключение концентрирует в себе аппарат всей логики без изъятия. А это значит, что пристальный анализ способен и в любом отдельном понятии найти явственные следы всего категориального макроскосма (в отличие от того, который является синонимом нашей Вселенной, мы пишем его не с прописной, но со строчной). Более того: анализ не просто способен, но и обязан все это установить, а значит, если подчиненность каким-то логическим отношениям не выявлена, постижение предмета не может считаться законченным.
Отсюда вытекает еще один до чрезвычайности важный вывод: как палеонтолог по обломку кости способен воссоздать черты давно вымершего вида, каждый отдельный факт может раскрыть в себе в конечном счете всю систему взаимосвязей этого мира, а каждый отдельный фрагмент наших знаний — в конечном счете всю созданную нами культуру. Как говорил один литературный герой, «По одной капле воды человек, умеющий мыслить логически, может сделать вывод о возможности существования Атлантического океана или Ниагарского водопада, даже если он не видал ни того, ни другого и никогда о них не слыхал. Всякая жизнь — это огромная цепь причин и следствий, и природу ее мы можем познать по одному звену».[12]
Все это нам предстоит увидеть.
Логика и реальность
Новая, рожденная великими немцами, логика отличается не только этим, но и структурой вывода.
Рассмотрим цепочку утверждений:
а = b; b = c; следовательно, а = с.
Например, береза есть дерево, дерево есть растение, следовательно береза есть растение. Финальные утверждения «а = с», «береза есть растение» представляют собой строгий логический вывод, который (в системе принимаемых нами допущений) не может быть опровергнут ничем.
Каждое из утверждений (в логике они называются суждениями) предстает как форма мышления, в которой утверждается или отрицается связь между предметом и его признаком или отношение между предметами. При этом любое суждение может быть истинным (соответствующим действительности) или ложным (не соответствующим ей). Грамматически это просто повествовательное предложение. Не всякое предложение может быть суждением: вопросительные, побудительные и другие, ничего не утверждающие и ничего не опровергающие, элементами логики не являются.
Полная структура простого суждения включает в себя четыре элемента:
— субъект (S), понятие, которое является предметом мысли. В сопоставлении с грамматическими категориями это логическое подлежащее;
— предикат (Р), понятие, отражающее то, что именно говорится о предмете, его свойствах или соотношении с другими объектами (логическое сказуемое);
— связка (в языковой форме выражается словами «есть/не есть», «является/не является»), которая отражает наличие или отсутствие определенной связи между субъектом и предикатом;
— некий дополнительный определитель, который позволяет говорить о всеобщности («все S», «каждое S», «ни одно S… не»), особенности («некоторые S», «многие S», «часть S»), или единственности («это S», «данное S»), и отражают количественную характеристику суждения.
Если объединить количественную и качественную характеристики, мы получим следующую классификацию суждений:
— общеутвердительные («Все S есть Р»),
— частноутвердительные («Некоторые S есть Р»),
— общеотрицательные («Ни один S не есть Р»),
— частноотрицательные («Некоторые S не есть Р)».
При этом суждение может только утверждать или, напротив, только отрицать что-либо.
Последнее обстоятельство является одним из основополагающих законов классической логики. Из двух высказываний: «А» или «не А» одно обязательно является истинным. Другими словами, два суждения, одно из которых является отрицанием другого, не могут быть одновременно ложными или одновременно истинными, одно из них либо истинно, либо ложно. Этот закон называется законом исключенного третьего, и образует собой краеугольный камень не только логики, но и всей математики.
Казалось бы, все строго и безупречно. Но вот вопрос: применим ли этот закон к реальной действительности? Конечно, там, где речь идет о сравнительно простых явлениях, сомнений не возникает. Но что будет, если вспомнить о сложных?
Обратимся к Библии, среди прочего, заповедовавшей нам запрет на всякое убийство. В одной из ее книг говорится о том, как ассирийская армия под предводительством Олоферна осадила город Ветилуе. Юдифь, богатая и красивая, уважаемая всеми за набожность вдова, пробралась во вражеский лагерь… дождавшись когда Олоферн напьется и уснет, Юдифь отрубила ему голову.[13]
Или вот…
«Человек, сидевший при дороге, был Долгушов, телефонист. Разбросав ноги, он смотрел на нас в упор.
— Я вот что, — сказал Долгушов, когда мы подъехали, — кончусь... Понятно?
— Понятно, — ответил Грищук, останавливая лошадей.
— Патрон на меня надо стратить, — сказал Долгушов.
Он сидел, прислонившись к дереву. Сапоги его торчали врозь. Не спуская с меня глаз, он бережно отвернул рубаху. Живот у него был вырван, кишки ползли на колени, и удары сердца были видны.
— Наскочит шляхта — насмешку сделает. Вот документ, матери отпишешь, как и что...
— Нет, — ответил я и дал коню шпоры.
Долгушов разложил по земле синие ладони и осмотрел их недоверчиво.
— Бежишь? — пробормотал он, сползая. — Бежишь, гад...
Испарина ползла по моему телу. Пулеметы отстукивали все быстрее, с истерическим упрямством. Обведенный нимбом заката, к нам скакал Афонька Бида.
— По малости чешем, — закричал он весело. — Что у вас тут за ярмарка?
Я показал ему на Долгушова и отъехал.
Они говорили коротко, — я не слышал слов. Долгушов протянул взводному свою книжку. Афонька спрятал ее в сапог и выстрелил Долгушову в рот.
— Афоня, — сказал я с жалкой улыбкой и подъехал к казаку, — а я вот не смог.
— Уйди, — ответил он, бледнея, — убью! Жалеете вы, очкастые, нашего брата, как кошка мышку...
И взвел курок.
Я поехал шагом, не оборачиваясь, чувствуя спиной холод и смерть…»[14]
Вдумаемся.
По законам классической логики, мы, признав незыблемость древней заповеди, были бы обязаны обвинить героиню библейского сказания. (Кстати, не случайно, будучи неотъемлемой частью Ветхого Завета, книга Юдифи все же исключается из канона, т.е. из совокупности книг Библии, признаваемых церковью «боговдохновенными», и применяемых в богослужении.) Но почему же ставшей примером мужества вдове посвящают вдохновенные церковные проповеди, пишут стихи? Донателло создает знаменитую бронзовую скульптуру «Юдифь и Олоферн», аллегорию борьбы флорентийской коммуны против тирании, Микеланджело помещает ее образ в Сикстинской капелле. Она вдохновляет Боттичелли, Джорджоне, Тицианa, Веронезе, Караваджо, Беккафуми, Рембрандта, Рубенса… В музыкальном искусстве известны оратория «La Giuditta» Скарлатти, «Juditha triumphans» Вивальди, «La Betulia Liberata» Моцарта, «Юдифь» Александра Серова… Да именно потому, что жизнь никак не вписывается в прокрустово ложе формальных максим.
