Стихи о неизвестном солдате

МАНДЕЛЬШТАМ Осип Эмильевич [3 (15) января 1891, Варшава — 27 декабря 1938, лагерь Вторая Речка под Владивостоком], русский поэт, прозаик, переводчик, эссеист.

Из петербургской еврейской купеческой семьи. Учился в Тенишевском училище, увлекался эсеровским движением (воспоминания «Шум времени»,1925). В 1907-08 слушал лекции в Париже, в 1909-10 в Гейдельберге, в 1911-17 изучал в Петербургском университете романскую филологию (курса не закончил).

Символизм

Первые стихотворные опыты в народническом стиле относятся к 1906, систематическая работа над поэзией началась с 1908, первая публикация — 1910. Мандельштам примыкает к символизму (посещает В. И. Иванова, посылает ему свои стихи). Его программа — сочетать «суровость Тютчева с ребячеством Верлена», высокость с детской непосредственностью. Сквозная тема стихов — хрупкость здешнего мира и человека перед лицом непонятной вечности и судьбы («Неужели я настоящий / И действительно смерть придет?..»); интонация — удивленной простоты; форма — короткие стихотворения с очень конкретными образами (пейзажи, стихотворные натюрморты). Поэт ищет выхода в религии (особенно напряженно в 1910), посещает заседания Религиозно-философского общества, но в стихах его религиозные мотивы целомудренно-сдержанны («Неумолимые слова...» — о Христе, который не назван). В 1911 принимает крещение по методистскому обряду. Из стихов этих лет Мандельштам включил в свои книги менее трети.

Акмеизм

В 1911 Мандельштам сближается с Н. С. Гумилевым и А. А. Ахматовой, в 1913 его стихи Notre Dame, «Айя-София» печатаются в программной подборке акмеистов (см. Акмеизм). Программа акмеизма для него — конкретность, «посюсторонность», «сообщничество сущих в заговоре против пустоты и небытия», преодоление хрупкости человека и косности мироздания через творчество («из тяжести недоброй и я когда-нибудь прекрасное создам»): поэт уподобляется зодчему, первая книга Мандельштама называется «Камень» (1913, 2-е изд.— 1916). Так же «зодчески» должно строиться и общество (стихи о всеединящем Риме, статьи «Петр Чаадаев», «Скрябин и христианство»). Стихи его приобретают высокую торжественность интонаций, насыщаются классическими мотивами («Петербургские строфы», «Бах», «Я не увижу знаменитой «Федры»); в сочетании с бытовыми и книжными темами это порой дает остраненно-причудливые рисунки («Кинематограф», «Домби и сын»). К нему приходит известность в литературных кружках, он свой человек в петербургской богеме, задорный, ребячливый и самозабвенно-торжественный над стихами.

Война и революция

Первую мировую войну Мандельштам сначала приветствует, потом развенчивает («Зверинец»); отношение к октябрю 1917 как к катастрофе («Кассандре», «Когда октябрьский нам готовил временщик...») сменяется надеждой на то, что новое «жестоковыйное» государство может быть гуманизовано хранителями старой культуры, которые вдохнут в его нищету домашнее, «эллинское» (а не римское!) тепло человеческого слова. Об этом — его лирические статьи «Слово и культура», «О природе слова», «Гуманизм и современность», «Пшеница человеческая» и др. (1921-22). В 1919-20 (и позднее, в 1921-22) он уезжает из голодного Петербурга на юг (Украина, Крым, Кавказ: воспоминания «Феодосия», 1925), но от эмиграции отказывается; в 1922 поселяется в Москве с молодой женой Н. Я. Хазиной (Н. Я. Мандельштам), которая станет его опорой на всю жизнь, а после гибели героически спасет его наследие. Стихи 1916-21 гг. (сборник Tristia, 1922, «Вторая книга», 1923) написаны в новой манере, значения слов становятся расплывчаты, иррациональны: «живое слово не обозначает предметы, а свободно выбирает, как бы для жилья,... милое тело». Слова соединяются в фразы только звуками и семантической эмоцией («Россия, Лета, Лорелея»), связь между фразами теряется из-за пропусков ассоциативных звеньев. В тематике появляются «черное солнце» любви, смерти, исторической катастрофы, «ночное солнце» сохраняемой и возрождаемой культуры, круговорот времен, а в центре его — «святые острова» Эллады («На розвальнях...», «Сестры — тяжесть и нежность...», «Золотистого меда струя...», «В Петербурге мы сойдемся снова...» и др.). К 1923 надежды на гуманизацию нового общества иссякают, Мандельштам чувствует себя отзвуком старого века в пустоте нового («Нашедший подкову», «1 января 1924») и после 1925 на пять лет перестает писать стихи; только в 1928 выходят итоговый сборник «Стихотворения» и прозаическая повесть «Египетская марка» (тем же отрывисто-ассоциативным стилем) о судьбе маленького человека в провале двух эпох.

Вызов власти

С 1924 Мандельштам живет в Ленинграде, с 1928 в Москве, бездомно и безбытно, зарабатывая изнурительными переводами: «чувствую себя должником революции, но приношу ей дары, в которых она не нуждается». Он принимает идеалы революции, но отвергает власть, которая их фальсифицирует. В 1930 он пишет «Четвертую прозу», жесточайшее обличение нового режима, а в 1933 — стихотворную инвективу («эпиграмму») против Сталина («Мы живем, под собою не чуя страны...»). Этот разрыв с официальной идеологией дает ему силу вернуться к творчеству (за редкими исключениями, «в стол», не для печати): его стихи — о чести и совести, завещанных революционными «разночинцами», о новой человеческой культуре, которая должна рождаться из земной природы, как биологическое или геологическое явление («Сохрани мою речь...», «За гремучую доблесть грядущих веков...», «Армения», очерки «Путешествие в Армению»). Ассоциативный стиль его стихов становится все более резким, порывистым, темным; теоретическая мотивировка его — в эссе «Разговор о Данте» (1933).

Ссылка и гибель

В мае 1934 Мандельштам арестован (за «эпиграмму» и другие стихи), сослан в Чердынь на Северном Урале, после приступа душевной болезни и попытки самоубийства переведен в Воронеж. Там он отбывает ссылку до мая 1937, живет почти нищенски, сперва на мелкие заработки, потом на скудную помощь друзей. Мандельштам ждал расстрела: неожиданная мягкость приговора вызвала в нем душевное смятение, вылившееся в ряд стихов с открытым приятием советской действительности и с готовностью на жертвенную смерть («Стансы» 1935 и 1937, так называемая «ода» Сталину 1937 и др.); впрочем, многие исследователи видят в них лишь самопринуждение или «эзопов язык». Центральное произведение воронежских лет — «Стихи о неизвестном солдате», самое темное из сочинений Мандельштама, с апокалиптической картиной революционной (?) войны за выживание человечества и его мирового разума. Мандельштам то надеялся, что «ода» спасет его, то говорил, что «это была болезнь», и хотел ее уничтожить. После Воронежа он живет год в окрестностях Москвы, «как в страшном сне» (А. Ахматова). В мае 1938 его арестовывают вторично — «за контрреволюционную деятельность» — и направляют на Колыму. Он умер в пересыльном лагере, в состоянии, близком к сумасшествию, по официальному заключению — от паралича сердца. Имя его оставалось в СССР под запретом около 20 лет.

.

Стихи о неизвестном солдате

"Стихи о неизвестном солдате" — одно из самых вершинных, гениальных творений Осипа Мандельштама — является одновременно одним из самых значительных произведений мировой поэзии XX века.

Написано оно 1 – 15 марта 1937 г. в разгул Красного террора в России, во время окончательного становления Фашизма на Западе, между Первой и Второй Мировой войной...

Этот воздух пусть будет свидетелем,

Дальнобойное сердце его,

И в землянках всеядный и деятельный

Океан без окна — вещество...

До чего эти звезды извертливы!

"Стихи о неизвестном солдате" — основное стихотворение "Третьей Воронежской тетради". Оно само по себе является циклом, вокруг которого располагаются дополнительные тематические (и словесные) циклы. В частности, "небесные" стихи.

Основные темы для будущего шедевра уже намечены (собственно, само это стихотворение — также самостоятельный шедевр) — Тема Неба, Тема Войны и Смерти, Тема Человека во Вселенной, Тема Будущего. В этом произведении уже взята та непостижимая метафизическая высота Слова, которая позже повторится (хотя в искусстве ничего не повторяется — значит, будет еще выше, еще непостижимее) — в "Солдате".

Одновременно с "Солдатом", в 1937 г. были написаны еще несколько стихотворений, ступеньками ведущие, подготавливающие нас к головокружительной вершине.

Вот отрывки из них:

Не кладите же мне, не кладите

Остроласковый лавр на виски,

Лучше сердце мое разорвите

Вы на синего неба куски...

И когда я усну, отслуживши,

Всех живущих прижизненный друг,

Он раздастся и глубже и выше —

Отклик неба — в остывшую грудь.

Работая над "Солдатом", точнее над его "небесной" частью, О. Мандельштам вспомнил слова Гумилева о том, что у каждого поэта свое отношение к звездам, и сказал, жалуясь, что у него "звезды появляются, когда материал кончается".

До чего эти звезды изветливы?

Все им нужно глядеть — для чего?

В осужденье судьи и свидетеля,

В океан без окна вещество.

Вот еще один пример:

Для того ль заготовлена тара

Обаянья в пространстве пустом,

Чтобы белые звезды обратно

Чуть-чуть красные мчались в свой дом?

Читая эти строчки, хочется продолжить фразу Мандельштама, слегка изменив ее: когда отработанный материал кончается, и появляется нечто новое. Вообще же Мандельштам слегка лукавил — материал был всегда!

"На первом этапе работы разрабатывалась тема пехоты, окопов, свороченных пластов земли (насыпи, осыпи) и неба, если на него смотреть из окопов... Отсюда сохранившийся в окончательном тексте эпитет "дальнобойный" (к слову "воздух") — дальнобойные орудия — это новинка первой мировой войны, и в этом же отрывке "яд Вердена" — воспоминания об ядовитых газах — нововведении этой же войны" — это запись из черновика (их было очень много — черновых вариантов на каждый отрывок).

Этот воздух пусть будет свидетелем,

Дальнобойное сердце его,

Яд Вердена — всеядный и деятельный

Океан без окна — вещество...

Другой вариант:

Этот воздух пусть будет свидетелем

Безымянная манна его —

Сострадательный, темный, владетельный —

Океан без души, вещество...

Темный, отравленный воздух — уже не воздушный океан, а вещество — враждебное, ненастоящее, "химическое вещество".

В связи с газами появляется семистишие: "Шевелящимися виноградинами угрожают нам эти миры..." Так любимый, воспетый Поэтом виноград, виноградная лоза обыгрываются здесь как нечто смертельное, неживое.

И висят городами украденными,

Золотыми обмолвками, ябедами,

Ядовитого холода ягодами...

"Стихи о неизвестном солдате" начались едва ли не в январе, работа над ними продолжалась не меньше двух месяцев.

Работая над "Солдатом", О. Мандельштам как-то сказал: "Получается что-то вроде оратории". И получилось действительно крупное музыкальное драматическое произведение для хора, певца-солиста и оркестра.

Певец — сам Осип Мандельштам, хор — "миллионы убитых задешево". Тема истребления Человека Человеком находит свой апофеоз в строках: "Аравийское месиво, крошево".

Тема Неизвестного Солдата… Она впервые появилась в черновом (каком по счету?) варианте "Солдата".

Надежда Мандельштам спросила О. Мандельштам: "На что тебе сдался этот "неизвестный солдат?" Он ответил, что может, он сам — неизвестный солдат. Личная тема, проявившаяся в последней строфе — "Я рожден в ночь с второго на третье Января..." — начинается именно с неизвестного солдата: "И в своей знаменитой могиле неизвестный положен солдат".

Тема ласточки... Ласточка (как и щегол) — сквозная тема в творчестве Мандельштама. В черновом варианте "Солдата" она звучала как "смертоносная ласточка". Но затем была отвергнута Поэтом, и появились такие окончательные строки:

Научи меня, ласточка хилая,

Разучившаяся летать,

Как мне с этой воздушной могилой

Без руля и крыла совладать...

Иносказательно — это тема авиации, воздушной катастрофы, погибающего летчика, и похорон летчика, т. е. себя.

Не мучнистой бабочкой белой

В землю я земной прах верну —

Я хочу, чтоб мыслящее тело

Превратилось в улицу, в страну:

Позвоночное, обугленное тело,

Сознающее свою длину.

Поэт ассоциирует себя с летчиком: сначала "холод пространства бесполого", а потом беспамятство, быстро просмотренная Жизнь и "свист разрываемой марли".

Дальше — еще не припомню — и дальше как будто

Пахнет немного смолою, да кажется, тухлой ворванью...

Это уже там, в запредельном мире...

Каждая ремарка, каждая отсылка к другому, сопряженному стихотворению, показывают, сколь сильна, неразрывна, хотя и незаметна на первый взгляд связь между ними и "Солдатом".

"Солдат" — это некая сердцевина, сердце, от которого и к которому по невидимым капиллярам движется кровь, соединяя в общую кровеносную систему практически все позднее (последнее) творчество Осипа Мандельштама.

Я скажу это начерно, шепотом,

Потому что еще не пора,

Достигается потом и опытом

Безотчетного неба игра.

Какое cострадание, какая истинная любовь ко всем безвестным "Неизвестным Солдатам" (это в первых двух строчках), и какое осуждение ко всеобщему равнодушию и отупению (в третьей и четвертой). Улавливается даже некая издевка — "от лица земляных крепостей", от которых скоро ничего не останется, настолько все мнимо, эфемерно, недолговечно именно в силу вселенского людского равнодушия.

"Я губами несусь в темноте" — именно губами, которые созданы для нежности, для поцелуя. Поэт пытается дыханием своих губ согреть этот вечный равнодушный холод целокупного — Неба и Земли с его мертвыми воздушными ямами и развороченными могилами.

Воистину сам XIX век с его относительным равновесием, с его устоями, с его "воздушными кораблями" и "одинокими парусниками", которые еще только ищут бури — сам XIX век спит под этим камнем. Мир еще окончательно не сошел с ума, и гренадеры, пусть без почестей, но по-человечески похоронены. Их не забыли живущие, даже Боги помнят о них и "тихо" навещают...

В стихотворении Мандельштама все ровно наоборот. Хотя тема и дикция двух строчек совпадает как будто: "Зарыт он без почестей бренных Врагами в сыпучий песок" и "И в своей знаменитой могиле Неизвестный положен солдат", но Буря уже грянула, "корабль" (отнюдь не воздушный) идет ко дну, каждый как может в одиночку спасает свою, теперь ничего не стоящую жизнь.

Знаменитая могила "неизвестного солдата" — просто развороченный ров, не засыпанный землей. Это в стихах. А в жизни — даже думать об этом страшно, но думать надо! — бесчисленные "братские" могилы, до верху заполненные (а точнее, закиданные) мертвыми телами с биркой на ноге. Рабы ГУЛАГа, уничтоженные не на поле брани, а за торжество идеологии, "как враги народа", т. е. враги этой безумной идеологии, лежат ни в чем не повинные, уничтоженные во имя светлого будущего.

 

Хочется еще раз вспомнить, что Осип Мандельштам во время написания "Солдата" отбывал ссылку в Воронеже, до этого — первый арест и ссылка в Чердынь, где он пытался покончить с собой, прыгнув из окна (к счастью, был второй этаж). Этот прыжок был своеобразным катарсисом после накопившегося ужаса, страха и неопределенности положения: "Прыжок — и я в уме!"

Поэт находился в изгнании, в почти полной изоляции, лишенный работы, живя исключительно пожертвованиями родных и друзей. В постоянной бедности и в состоянии ожидания. Чего? По его интуиции — самого худшего. Но он хотел "досмотреть это кино до конца".

Осип Мандельштам уже в то время был тяжело, хронически болен, с трудом дышал. У него была астма и стенокардия — "грудная жаба", как говорили наши предки. Каждый глоток воздуха давался с трудом.

О, этот медленный одышливый простор!

Я им пресыщен до отказа —

И отдышавшийся распахнут кругозор —

Повязку бы на оба глаза.

И опять на память приходит первая строчка "Солдата"; "Этот воздух пусть будет свидетелем". Воздух. Он отравлен не только ядами Вердена, но еще и тем "колоссальным неблагополучием", той кровью и ужасом застенка, который просто завораживал многих, доводя до полубезумного состояния.

Шли массовые аресты, о пытках в тюрьме уже говорили все, многие побывали в лагерях и мечтали лишь об одном — чтобы про их существование забыли. Почти все эти люди были обречены на повторный арест, т. е. полное физическое истребление. Редко кто выживал после двух сроков ГУЛАГа! Остальные делали вид, что ничего не происходит (днем), а ночью тряслись от ужаса, услыхав звук подъезжающей машины или остановившегося на этаже лифта.

И в таком состоянии, моральном и физическом, Осип Мандельштам продолжал создавать вещи "неизреченной красоты", не просто продолжал — у Поэта открылось новое "поэтическое дыхание". Самые лучшие произведения его родились именно в этот страшный воронежский период.

В нищей памяти впервые

Чуешь вмятины слепые,

Медной полные воды, —

И идешь за ними следом,

Сам себе немил, неведом —

И слепой, и поводырь.

Просто "обыкновенное чудо". Такое бывает с Великими Художниками — чем хуже, тем лучше.

В августе 1919 года О. Мандельштам долго стоял ночью у окна, следя, как прочерчивают воздух снаряды. И это нашло свое воплощение еще в черновом варианте "Солдата".

А вот мнение именно об этих строках Иосифа Бродского: "Если честно, я не знаю ничего в мировой поэзии, что может сравниться с откровением четырех строк из "Стихов о неизвестном солдате", написанных за год до смерти: "Аравийское месиво, крошево..." Грамматика почти полностью отсутствует, но это не модернистский прием, а результат невероятного душевного ускорения, которое в другие времена отвечало откровениям Иова и Иеремии. Этот размол скоростей является в той же мере автопортретом, как и невероятным астрофизическим прозрением. За спиной Мандельштам ощущал отнюдь не близящуюся "крылатую колесницу", но свой "век-волкодав", и он бежал, пока оставалось пространство..."

Мандельштама мучила мысль о земле без людей. Через всю поэзию его проходит мысль о человеке как о центре и воплощении жизни, и о человечестве, воплощающем смысл жизни. Исчезновение человека, конец человечества, это та опасность, которая нависла над миром.

Мандельштам не вполне сознавал, а скорее почувствовал, что гибель будет связана с новым оружием и войной. Раз было начало, будет и конец. Пока самоутверждающиеся народы колеблются и медлят, талантливые исполнители государственных заказов и охранители национального достоинства, суверенитета и прочих бредовых идей, отказавшись от личности и свободы во имя индивидуализма, личного и национального, разрабатывают такое передовое и прогрессивное оружие, что оно погубит не только человека, но и всякую жизнь на земле. Хорошо, если уцелеет растительность, чтобы хоть что-нибудь осталось от этого прелестного и безумного мира, где так здорово научились во имя всеобщего или национального счастья убивать друг друга и уничтожать людей, не принадлежащих к породе убийц.

"И бороться за воздух прожиточный" — это моральная и физическая потребность Поэта стала настоящей реалией его тяжких последних лет. И только благодаря своей неискоренимой жизнерадостности, какому-то прямо языческому жизнелюбию он пишет:

Я обращался к воздуху-слуге,

Ждал от него услуги или вести,

И собирался в путь, и плавал по дуге

Неначинающихся путешествий...

Действительно, для чего рожден человек, для чего маленький беззащитный ребенок растет, мечтает, надеется на лучшее. Его помыслы чисты, он весь открыт навстречу Жизни. "Развивается череп от жизни/ Во весь лоб — от виска до виска, —/ Чистотой своих швов он дразнит себя..."

И далее, в восьмистишии, удивительно тонко и иносказательно, о том Великом Обмане, о той безжалостной жестокости, с которыми вторгается Мир в святая святых — Разум Человека. Как крутит его доверчивостью, как постепенно отнимает все живое, радостное. И печальны эти, на первый взгляд, мажорные строки:

Мыслью пенится, сам себе снится, —

Чаша чаш и отчизна отчизне,

Звездным рубчиком шитый чепец,

Чепчик счастья — Шекспира отец...

Чепчик счастья — горькая аллегория украденного счастья, несбывшихся детских грез.

Известна попытка О. Мандельштама послать рукопись "Солдата" в редакцию московского журнала "Знамя". Поэт, конечно, не надеялся получить отклик — ему давно никто не отвечал. Но вдруг неожиданно откликнулись следующим сообщением: "Войны бывают справедливые и несправедливые, и пацифизм сам по себе не достоин одобрения".

Когда читаешь "Стихи о неизвестном солдате", не перестаешь удивляться необыкновенной, хотя несколько нестройной (в классическом понимании) красоте этих строк:

И за полем полей поле новое

Треугольным летит журавлем...

Или еще одна строфа:

И дружит с человеком калека —

Им обоим найдется работа,

И стучит по околицам века

Костылей деревянных скамейка, —

Эй, товарищество, шар земной!

О жанре... То же и с жанром. Это не реквием, как кажется поначалу, и не ода, и не баллада, конечно; стансы здесь уж совсем неуместны. Наверное, это действительно некая трагическая оратория с собственной внутренней музыкой в чудесном изложении Певца — Поэта — Провидца.

Да! Это воистину удивительнейшее стихотворение. Оно покоряет. Завораживает. Его хочется читать и перечитывать, пока не выучишь наизусть. Пленит сам язык — это "дивное косноязычие", пленит некий сплав лирической философии и Великой Любви к Человеку — самому бесправному и униженному созданию на нашей грешной земле.

 

Сведения о Мандельштаме в первые месяцы после октября 1917 г. мы находим у Ахматовой: “Особенно часто я встречалась с Мандельштамом в 1917 – 1918 годах, когда жила на Выборгской у Срезневских (Боткинская, 9)... в квартире старшего врача Вячеслава Срезневского, мужа моей подруги Валерии Сергеевны. Мандельштам часто заходил за мной, и мы ехали на извозчике по невероятным ухабам революционной зимы, среди знаменитых костров, которые горели, чуть ли не до мая, слушая неизвестно откуда несущуюся ружейную трескотню. Так мы ездили на выступления в Академию художеств, где происходили вечера в пользу раненых, где мы оба несколько раз выступали. Был со мной О. Э. на концерте Вутомо-Названовой в консерватории, где она пела Шуберта. К этому времени относятся все обращенные ко мне стихи: “Я не искал в цветущие мгновенья” (декабрь 1917 года), “Твое чудесное произношенье”; ко мне относится странное, отчасти сбывшееся предсказание:

Когда-нибудь в столице шалой

На диком празднике у берега Невы

Под звуки омерзительного бала

Сорвут платок с прекрасной головы...”

В начале весны 1918 года Мандельштам уезжает в Москву. По-видимому, последнее из написанных перед отъездом стихотворение “На страшной высоте блуждающий огонь”:

Прозрачная весна над черною Невой

Сломалась, воск бессмертья тает...

О, если ты звезда, — Петрополь, город твой,

Твой брат, Петрополь, умирает!

Начинаются скитания Мандельштама по России: Москва, Киев, Феодосия...

В 1919 г. в Киеве Мандельштам познакомился с двадцатилетней Надеждой Яковлевной Хазиной, которая стала его женой. Волны Гражданской войны прокатывались через Киев. Горожане потеряли счет сменам власти. Мандельштама тянуло на юг. Казалось, там можно пережить грозные времена.

Чуя грядущие казни, от рева событий мятежных

Я убежал к нереидам на Черное море...

После целого ряда приключений, побывав во врангелевской тюрьме, Мандельштам осенью 1920 г. возвращается в Петроград. Вот как выглядел город в то время, по воспоминаниям Ахматовой: “Все старые петербургские вывески были еще на своих местах, но за ними, кроме пыли, мрака и зияющей пустоты, ничего не было. Сыпняк, голод, расстрелы, темнота в квартирах, сырые дрова, опухшие до неузнаваемости люди... Город не просто изменился, а решительно превратился в свою противоположность”.

Мандельштам поселился в “Доме искусств” — елисеевском особняке на Мойке, 59, превращенном в общежитие для писателей и художников.

В “Доме искусств” жили Гумилев, Шкловский, Ходасевич, Лозинский, Лунц, Зощенко, художник Добужинский, у которого собирались ветераны “Мира искусства”.

“Жили мы в убогой роскоши Дома искусств, — пишет Мандельштам, — в Елисеевском доме, что выходит на Морскую, Невский и на Мойку, поэты, художники, ученые, странной семьей, полупомешанные на пайках, одичалые и сонные... Это была суровая и прекрасная зима 20 – 21 года... Я любил этот Невский, пустой и черный, как бочка, оживляемый только глазастыми автомобилями и редкими прохожими, взятыми на учет ночной пустыней”.

21 октября 1920 года Мандельштам впервые выступал в Клубе поэтов в доме Мурузи (Литейный, 24). Присутствовавший на вечере Блок отметил это выступление в своем дневнике, особо выделив “Венецию”.

Недолгие месяцы пребывания Мандельштама в Петрограде в 1920 – 1921 гг. оказались на редкость плодотворными. В эту пору им созданы такие жемчужины, как стихи, обращенные к актрисе Александрийского театра Ольге Арбениной, “Чуть мерцает призрачная сцена”, “Возьми на радость из моих ладоней”, “За то, что я руки твои не сумел удержать”, стихи “Когда Психея-жизнь спускается к теням” и “Я слово позабыл”.

Вот Петроград зимы 1920 – 1921 гг.:

Дикой кошкой горбится столица,

На мосту патруль стоит,

Только злой мотор во мгле промчится

И кукушкой прокричит.

(“В Петербурге мы сойдемся снова”)

В пустом, промерзшем и голодном городе Мандельштам создает одно из лучших любовных стихотворений. Оно как будто отпечаток горячего дыхания на заледеневшем стекле:

Возьми на радость из моих ладоней

Немного солнца и немного меда,

Как нам велели пчелы Персефоны.

В феврале 1921 года Мандельштамы уехали в Москву. Надежда Яковлевна так объясняет причины отъезда: “В Петербурге двадцатого года Мандельштам свое “мы” не нашел. Круг друзей поредел... Гумилева окружали новые и чужие люди... Старики из религиозно-философского общества тихо вымирали по своим углам...”

Лето и осень 1921 г. Мандельштамы провели в Грузии. Там их застало известие о гибели Гумилева. С этим связаны трагические стихи Мандельштама “Концерт на вокзале” (“На тризне милой тени в последний раз нам музыка звучит”) и “Умывался ночью на дворе”. Последнее из этих стихотворений перекликается с ахматовским “Страх, во тьме перебирая вещи...”. Мандельштам писал Анне Андреевне: “Знайте, что я обладаю способностью вести воображаемую беседу только с двумя людьми: с Николаем Степановичем и с Вами. Беседа с Колей не прерывалась и никогда не прервется”.

В 1922 – 1923 годах у Мандельштама выходят три стихотворных сборника: “Tristitia” (1922), “Вторая книга” (1923), “Камень” (3-е издание, 1923).

Его стихи и статьи печатаются в Петрограде, Москве, Берлине. В это время Мандельштам пишет ряд статей по важнейшим проблемам истории, культуры и гуманизма: “Слово и культура”, “О природе слова”, “Девятнадцатый век”, “Пшеница человеческая”, “Конец романа”.

Едва ли не единственным критиком, оценившим эти полные глубоких мыслей работы Мандельштама, был князь Дмитрий Петрович Святополк-Мирский. В парижском журнале “Современные записки” он писал: “Статьи Мандельштама разбросаны по журналам, читатели которых весьма мало интересуются умом и историей. Читатели “Аполлона” не могли оценить, даже если и прочли, статью Мандельштама о Чаадаеве, напечатанную еще в 1915 г. и уже дающую почти полную меру его культурно-исторической зоркости. Как в некоторых стихах, так и в этих статьях — Мандельштама занимают ценности культурно-исторические... Судьбы русской культуры в XIX веке особенно интересуют Мандельштама. Он продолжает линию историко-философской мысли Герцена, Чаадаева, Григорьева... Связана его мысль и с Блоком, с которым его особенно роднит гениальная конкретность исторического воззрения, но полная свобода от символизма полагает резкую грань между ним и Блоком”.

Летом 1924 г. Мандельштам приезжает в Ленинград. По-видимому, этот приезд был связан с издательскими делами. В этот раз он останавливался на ул. Герцена, 49. “Летом 1924 года Осип привел ко мне (Фонтанка, 2) свою молодую жену, — вспоминает Ахматова. — С этого дня началась моя дружба с Надюшей”. Издательские дела были связаны с предполагавшейся публикацией в новом журнале “Ленинград” записок Мандельштама. Записки вышли в марте 1925 г. отдельной книгой “Шум времени” в ленинградском издательстве “Время”. По выражению Ахматовой, это был “Петербург, увиденный сияющими глазами пятилетнего ребенка”.

В следующем году Мандельштам снова был в Ленинграде. “В 1925 году, — пишет Ахматова, — я жила с Мандельштамами в одном коридоре в пансионе Зайцева в Царском Селе. И Надя, и я были тяжело больны, лежали, мерили температуру”.

Большую часть 1930 года Мандельштамы провели в Армении. Результатом этой поездки явилась проза “Путешествие в Армению” и стихотворный цикл “Армения”. Из Армении в конце 1930 года Мандельштамы приехали в Ленинград. Остановились у брата Мандельштама, Евгения Эмильевича, на Васильевском острове. Хлопотали о квартире, но в писательской организации было сказано, что в Ленинграде им жить не разрешат. Причин не объясняли, но перемена атмосферы уже чувствовалась во всем. Именно тогда были написаны стихи “Куда как страшно нам с тобой”, “Я вернулся в мой город”, “Помоги, Господь, эту ночь прожить”, “Мы с тобой на кухне посидим”. Впервые он оказался чужим в своем городе.

Петербург! я еще не хочу умирать:

У тебя телефонов моих номера.

Петербург! у меня еще есть адреса,

По которым найду мертвецов голоса.

В 1933 году Мандельштам побывал в Ленинграде, где были устроены два его вечера. Ахматова пишет об этом в своих воспоминаниях: “В Ленинграде его встречали как великого поэта, persona grata, и к нему в Европейскую гостиницу на поклон пошел весь литературный Ленинград (Тынянов, Эйхенбаум, Гуковский), его приезд и вечера были событием, о котором вспоминали много лет”.

Мандельштам раньше многих почувствовал истинную суть происходящих в стране перемен. Еще в стихотворении “1 января 1924 года” он писал:

Я знаю, с каждым днем слабеет жизни выдох,

Еще немного — оборвут

Простую песенку о глиняных обидах

И губы оловом зальют.

В 1933 году он побывал в Крыму, видел задушенную голодом Украину.

Природа своего не узнает лица,

И тени страшные Украины, Кубани...

Как в туфлях войлочных голодные крестьяне

Калитку стерегут, не трогая кольца...

Осенью того же года он пишет: “Мы живем, под собою не чуя страны”, Последние два стихотворения, а также “За гремучую доблесть грядущих веков” (1931 г.) послужили, по-видимому, непосредственным поводом для ареста Мандельштама 13 мая 1934 года. Приговор — три года ссылки. Под конвоем его отправляют в Чердынь на Каме. После хлопот Ахматовой и Пастернака Чердынь заменяется Воронежем. Несмотря на слабое здоровье, после Лубянки, при отсутствии денег и работы, при самом неопределенном будущем Мандельштам сочиняет непрерывно. Об этих стихах Ахматова скажет: “Мандельштам и в годы воронежской ссылки продолжал писать вещи неизреченной красоты и мощи”.

Я обращался к воздуху — слуге,

Ждал от него услуги или вести,

И собирался в путь, и плавал по дуге

Не начинающихся путешествий...

После ссылки Мандельштамам жить в Москве и Ленинграде было запрещено. Они скитались вблизи Москвы, жили одно время в Калинине. Осенью 1937 года Осип Эмильевич с Надеждой Яковлевной приезжали на два дня в Ленинград. Останавливались у поэта В. Стенича. В маленькой квартирке Стенича Мандельштам виделся с Ахматовой. Возможно, именно там она показала ему свое стихотворение “Немного географии” (“Не столицею европейской”), в котором он “принял (справедливо) последний стих” о Ленинграде на свой счет:

Он, воспетый первым поэтом,

Нами грешными и тобой.

Второй и последний раз его арестовали в мае 1938 года. В официальном извещении было сказано, что он умер 27 декабря того же года в лагере под Владивостоком.

 

 

ШОЛОХОВ Михаил Александрович [11 (24) мая 1905, хутор Кружилин станицы Вешенской области Войска Донского — 21 февраля1984, Вешенская Ростовской обл.], русский писатель; крупнейший русский прозаик, наиболее яркий советский писатель-неинтеллигент, сделавший жизнь донского казачества предметом пристального читательского интереса; академик АН СССР (1939), дважды Герой Социалистического Труда (1967, 1980). Лауреат Сталинской (1941), Ленинской (1960) и Нобелевской (1965) премий.

Детство. Юность

Внебрачный сын украинки, жены донского казака А. Д. Кузнецовой и богатого приказчика (сына купца, выходца с Рязанщины) А. М. Шолохова. В раннем детстве носил фамилию Кузнецов, получил надел земли как «сын казачий». В 1913, после усыновления родным отцом, потерял казачьи привилегии, став «сыном мещанина». Рос в атмосфере явной двусмысленности, что, очевидно, породило в характере Шолохова тягу к правде и справедливости, но и одновременно привычку скрывать о себе по возможности все. О юности Шолохова при его жизни распространялись многочисленные легенды, которые ничем не подтверждаются, противоречат историческим фактам и элементарной логике, но писатель их никогда не опровергал. Он окончил четыре класса гимназии. Во время Гражданской войны семья Шолохова могла оказаться под ударом с двух сторон: для белых казаков это были «иногородние», для красных — «эксплуататоры». Юный Шолохов не имел страсти к накопительству (как и его герой, сын богатого казака Макар Нагульнов) и принял сторону победившей силы, установившей хотя бы относительный мир, служил в продотряде, но самовольно снижал обложение людей своего круга; был под судом.

Его старший друг и наставница («мамуня» в обращенных к ней письмах), член РСДРП (б) с 1903 Е. Г. Левицкая (сам Шолохов вступил в партию в 1932), которой впоследствии был посвящен рассказ «Судьба человека», полагала, что в «шатаниях» Григория Мелехова в «Тихом Доне» много автобиографического. Шолохов сменил множество профессий, особенно в Москве, где подолгу жил с конца 1922 по 1926. Затем, после того как закрепился в литературе, обосновался в станице Вешенской.