ГЛАВА I. Сенсационный дебют 1 страница

 

Зрительный зал нового венского Бург-театра блестел огнями бесчисленных электрических лампочек. Только что отстроенное великолепное здание нового придворного театра, казалось, улыбалось, чаруя красотой линий и убранства, и являлось действительно храмом искусства, достойным царственного города Габсбургов.

 

Под стать роскошному новому театру была и публика, наполнявшая его. Нарядная толпа дам в бальных или вечерних туалетах, с бриллиантами в волосах, с веерами в руках, затянутых в светлые перчатки, наполняла ложи первых трёх ярусов, почти все абонированные и передаваемые из поколение в поколение. Как бы рамкой для нарядных дам служили их мужья, отцы и братья, в мундирах всевозможных рангов и ведомств, в большинстве которых можно было приметить какой-нибудь особенный характерный значок вроде кусочка бахромы на талии, военных мундиров, обозначающего право приезда ко двору, то есть принадлежность к родовой аристократии австро-венгерской империи, — самой гордой и самой древней в Европе.

 

Действительно, знаменитый придворный венский театр считался как бы “своим” австрийской аристократией настолько, что простые смертные в скромных черных фраках оставались всегда в неизмеримом меньшинстве.

 

В тот вечер, о котором идёт речь, блестящее венское общество собралось полностью в своем любимом театре, несмотря на то, что наступили уже тёплые весенние дни, манящие из длинных зрительных зал в светлый, благоухающий и прохладный Пратер, под тень распускающихся каштанов и лип. А между тем в Бург-театре шла старая, всем известная драма Грильпарцера “Геро и Леандер”.

 

Но в этой классической пьесе дебютировали две ученицы венской консерватории, две молодые девушки, ещё не окончившие курса знаменитой “Драматической школы при национальной академии искусств”, но уже успевшие обратить на себя внимание публики и строгих ценителей.

 

Поэтому понятен интерес венской публики, когда газеты сообщили о дебюте этих двух учениц консерватории в одной из труднейших классических пьес репертуара. Немногочисленные места, остающиеся свободными от абонементов, оказались разобранными немедленно после появления на афишах имени дебютанток. В день же представления не только верхние галереи, наполненные искренними любителями, а подчас и настоящими знатоками и ценителями драматического искусства, но даже и более дорогие места первых ярусов, абонированные аристократией, родовой, финансовой или артистической, оказались занятыми задолго до начала спектакля.

 

Любопытство сосредоточивалось главным образом на дебютантке, игравшей Геро, одну из лучших и труднейших ролей давнишней любимицы венской публики, Марты Нессели, более десяти лет занимавшей в Бург-театре амплуа так называемой “драматической инженю”.

 

В сугубо консервативном театре, каким всегда был венский “Бург”, где артисты и артистки повышаются и получают роли со строгой последовательностью, если и не всегда за выслугу лет, то всё же неукоснительно по табели о рангах, в таком театре факт появления никому неизвестной консерваторки, к тому же ещё иностранки по рождению, в такой ответственной роли как Геро, уже сам по себе был явлением из ряда выходящим. К тому же говорили, что Марта Нессели была до крайности обижена передачей “коронной” роли какой-то русской “авантюристке”. А так как за “нашей прелестной Нессели” ухаживал некий граф Богомил Родак, человек весьма близко стоящий к интенданту королевско-императорских театров, то неожиданный дебют становился совершенно загадочным. Очевидно, неизвестная консерваторка была действительно выдающимся талантом, победившим все препятствия.

 

Так оно и было на самом деле. Публика, наполнявшая зрительный зал, вскоре сама в этом убедилась.

 

Когда занавес поднялся, открывая хорошо известную классически прекрасную декорацию древнего храма с беломраморными колоннами, обвитыми гирляндами роскошных цветов, по зрительному залу пробежал лёгкий шепот восторга и сейчас же замер. Все настороженно обратились к сцене, потому что в эту минуту должна была появиться та русская дебютантка, имя которой — Ольга Бельская — повторялось во всех гостиных, во всех кафе и ресторанах.

 

Сидя в “артистической” ложе первого яруса, хорошенькая и голубоглазая Марта Нессели перегнулась через барьер и устремила жадные взоры на боковую кулису справа, из-за которой обычно появляется Геро.

 

Вдруг неожиданно, посередине сцены, разделилась тяжелая малиновая занавесь, закрывающая главный вход храма, и на этом ярком фоне появилась высокая стройная женская фигура...

 

Придерживая одной рукой края белого пеплума, наполненного живыми розами, молодая жрица, слегка приподняла другой рукой пурпурную занавесь над своей головой и на минуту замерла на пороге портика, ослепленная ярким солнцем, заливающим сквозные галереи храма. Эта поза, это движение, поворот прелестной головки, полуулыбка, блеск задумчивых глаз — были так просты, жизненны и вместе с тем неподражаемо прекрасны, что чуткая венская публика, привыкшая ценить не только эффектные места ролей и истерические крики артистов, но и художественную простоту и неподдельное изящество позы и жеста, разразилась неожиданно для себя самой громкими аплодисментами.

 

Это было только мгновение. Затем тишина сразу восстановилась. Но это мгновение заставило вспыхнуть и побледнеть Марту Нессели, досадливо откинувшуюся на спинку своего стула.

 

А дебютантка, казалось, даже и не заметила столь же неожиданного, как и лестного, приема публики. Медленно и спокойно прошлась она по сцене, так просто, точно бы ходила у себя по комнате, мгновениями то приостанавливаясь, чтобы поправить какой-либо цветок на статуе, увешанной гирляндой, то отступая, любовалась игрой света и теней, то устремляла взгляды в темное небо, сливающееся с безбрежным морем, чуть видным вдали. Она говорила при этом. Говорила всем известные и звучные стихи Грильпарцера, говорила удивительно приятным, бархатным, грудным голосом, чарующим мягкостью и нежностью. Изредка в красивых словах поэта чувствовалось что-то новое, непривычное, но что казалось особенно прелестным, — это едва уловимый иностранный акцент, подобный едва ощутимому аромату в давно опустелом флаконе духов.

 

Первое действие не дает ничего артистке. Почти не сходя со сцены, Геро говорит самые простые, почти будничные слова, показывая сначала себе самой, потом подругам, верховному жрецу, наконец, своим родителям, как она счастлива в храме и как с радостью посвящает всю свою жизнь богине.

 

Лишь под конец первого действия начинается в душе Геро что-то похожее на любовное чувство, когда у статуи Амура, с которым навеки прощается новопосвящаемая жрица, глаза её встречают восторженный взгляд юноши, явившегося на праздник соседнего города и потерявшего рассудок при виде молодой служительницы алтаря.

 

Не легко актрисе оставаться постоянно на глазах публики и не утомить её деланностью движений или однообразием выражения. Но для дебютантки это затруднение, по-видимому, не существовало.

 

Она была слишком хороша, чтобы утомить публику своим присутствием, её блестящая красота сразу покорила сердца зрителей: высокая, стройная, гибкая, в классической белой одежде, она казалась греческой статуей, сошедшей с пьедестала. Каждое движение её просилось на картину.

 

Так прекрасна была эта Геро, что, любуясь ею, публика почти не замечала второй дебютантки, игравшей второстепенную роль Янте. А между тем Гермина Розен была почти так же красива, как и Ольга Бельская, хотя и совершенно другого типа.

 

Совсем ещё молодая девушка, Гермина Розен была немного ниже Геро, но её ещё не совсем сложившаяся очаровательная фигурка выдавала крайнюю юностью тонкость рук, несмотря на вполне развитой стан. Её темно-каштановые волосы отсвечивали медно-красным блеском, а большие чёрные глаза казались ещё больше и темней от поразительного цвета лица, встречающегося только при рыжих волосах, прозрачная белизна которого смягчается нежным румянцем.

 

В общем, трудно было найти двух девушек красивей этих дебютанток, и когда в начале третьего действия они вышли на сцену обнявшись, то шепот восторга вторично пронесся по зале.

 

Победа молодых артисток была несомненна. Венский Бург-театр обогатился двумя новыми звездами.

 

К концу 3-го акта это было уже окончательно решено не только публикой, но и влиятельными представителями печати, одинаково восторгавшимися оригинальным талантом русской Геро, талантом, сумевшим найти новые черты в давно известной классической роли.

 

Особенно восхищались красотой и талантом дебютанток в одной из лож бельэтажа, принадлежавшей по абонементу графу Клинскому, но уступленной старым холостяком двум англичанам, привезшим ему рекомендательные письма от его племянника, первого секретаря при австро-венгерском посольстве в Лондоне.

 

Один из англичан, лорд Дженнер, был ещё молодой человек лет 30, общеизвестного английского типа, деревянная чопорность которого смягчалась отчасти оттенком какой-то особенной, неанглийской живости, выдающей примесь южной крови. Большие тёмные глаза лорда Дженнера глядели менее холодно, чем подобало для великобританца его положения, а улыбка пунцовых чувственных губ была удивительно привлекательна.

 

Рядом с лордом Дженнером сидел уже пожилой господин, видимо, утрирующий английскую манеру держаться и одеваться, быть может, с целью скрыть еврейский тип своего умного, непроницаемого лица. Блеск его пронзительных глаз становился временами положительно невыносимым, как и насмешливая, злая полуулыбка на тонких бледных губах.

 

(слева: прототип Джевида Моора - член палаты лордов Натан Ротшильд, 1840-1915.

В целом еврейские банкирские семьи завели обычай выдавать своих дочерей за английских аристократов. К примеру, в 1878 году дочь Мейера Ротшильда страшная и толстая Ханна Ротшильд вышла замуж за лорда Розбери, - гомосексуалиста, который позже стал премьер-министром, от брака которых появилось четверо детей: Сибил (1879); Маргарет (1881); наследник Гарри Мейер Арбальд Примроуз лорд Дэлмени (6-й граф Rosebery, 1882); Нил (1882).

В 1922 году Луи Маунтбаттен, дядя принца Филиппа и кузен королевы, женился на дочери еврейского банкира Эрнеста Касселя.

Мать Уинстона Черчилля (Дженни Якобсон Джером) была еврейкой. В началу ХХ века, осталось совсем немного английских аристократических семей, которые бы не смешались с семьями еврейских банкиров. Вся остальная Европа не переставала удивляться, почему внешность английских аристократов становится все больше похожа на еврейскую.

По словам издателя Л.Дж.Пайна, евреи «так тесно переплелись в английским пэрством, что их интересы полностью стали общими. Лорды и евреи так смешались, что удар, нанесенный по одним, не замедлит сказаться на других.» (Сказки об Английской Аристократии, 1957 год, стр.219))

 

Оба лорда были в безукоризненном вечернем туалете, украшенном целой коллекцией миниатюрных золотых крестиков в петлице. Говорили они между собой по-английски, но с примесью множества иностранных слов, с каким-то особенным акцентом, делающим их разговор совершенно непонятным людям, даже знающим английский язык.

 

(справа: возможный прототип "лорда Дженнера" - Гарри Мейер Арчибальд Примроуз, 6й граф Розбери)

 

— Красивая женщина, — обратился старший англичанин к своему спутнику, когда занавес опустился в конце 3-го акта. — Удивительно красивая женщина! её необходимо добыть в наше распоряжение. Да и вторая — тоже красавица. Красивые женщины — такая редкость в наше время.

 

— Я сам об этом думал, но не знаю, возможно, ли достичь чего-либо подобного. У нас нет сведений об этих женщинах. Одна из них, как говорят, русская, приезжая, из Москвы, а это обстоятельство всегда неблагоприятно для наших целей. Что касается другой, то я о ней ничего не слыхал, кроме того, что она дочь вот той дамы в черном, и, кроме того, пользуется особенным вниманием милейшего Альфреда Цвейфуса.

 

— Вот как? — протянул собеседник лорда Дженнера. — Что ж, это не может помешать нашему плану, скорей напротив... Впрочем, мы можем немедленно узнать все подробности о дебютантках. Подождите одну минутку: я вижу в райке, прямо против нас, на первой скамейке маленького Зюса, нашего агента по драматическому классу консерватории. Я сейчас вызову его сюда, и он расскажет нам всё, что нас интересует.

 

— Но не породит ли появление этого маленького плюгавенького субъекта в нашей ложе лишних разговоров? — нерешительно вымолвил лорд Дженнер.

 

— Не забывайте, друг мой, что мы в Вене, где любители театра обмениваются мнениями, не заботясь о разнице общественного положения. Кроме того, в нашем распоряжении аванложа, в которой никто нас не увидит в обществе этого, действительно, мало привлекательного еврейчика... Вот он заметил уже мой знак и идёт к нам.

 

На пороге ложи появился тщедушный юноша еврейского типа, талантливый музыкант, помещенный несколько лет назад в венскую консерваторию богатым бароном-евреем Блауштейном.

 

Войдя в ложу, маленький юркий еврейчик быстро оглядел все уголки своими черными глазками и, не видя посторонних, поклонился чуть не до земли тому из двух джентльменов, быстрый жест руки которого указал ему одного из тайных вождей всесветного общества, известного под названием “Союза воинствующего еврейства” или “Аксьон Израэлите Интернационал”.

 

— Вы изволили приказать мне явиться, — сказал почтительно жидочек, в то же время, отвечая таким же быстрым и незаметным знаком на знак своего повелителя: — Я к услугам вашим.

 

Лорд Джевид Моор нетерпеливо сказал:

 

— Оставьте формальности, Зюс!.. Так, кажется, вас зовут? И постарайтесь лучше ответить на наши вопросы.

 

— Я в вашем распоряжении, — робко пробормотал Зюс, с почтительным восторгом глядя на столь великую особу, знающую не только в лицо, но и по имени даже такого скромного агента, как он, не умерший с голоду только благодаря поддержке своего знаменитого единоверца, барона Блауштейна, которому рекомендовал талантливого мальчика раввин далекого местечка в Галиции, где маленький Зюс родился двенадцатым сыном бедного разносчика.

 

— Итак, молодой человек, скажите, прежде всего, знакомы ли вы с сегодняшними дебютантками? — спросил лорд Дженнер, в свою очередь, делая знак, доказывающий его высокое положение в тайном обществе.

 

— Ведь я учился с обеими дебютантками в одном классе, у профессора Крастеля, и смею сказать, что мы большие друзья как с Ольгой, так и с Герминой.

 

— Тем лучше, тем лучше, — перебил старший собеседник. — В таком случае вы можете сообщить нам подробности об этих актрисах, об их прошлом образе жизни, характере и вкусах. Говорите подробно, не опасаясь утомить нас мелочами. При изучении женских характеров, мелочи важнее серьёзных вещей, — прибавил барон Джевид, снисходительным жестом указывая своему агенту на стул.

 

“Еврей-вундеркинд” почтительно опустился на кончик стула и заговорил:

 

— Я должен предупредить высокочтимых господ, что старшая из дебютанток, играющая Геро, Бельская, — женщина сдержанная, пожалуй, даже скрытная. Я знаю о ней немного больше того, что известно всем нашим товарищам по консерватории, хотя и считаюсь её любимцем.

 

— В каком это смысле? — насмешливо спросил красавец-англичанин, измеряя презрительным взглядом тщедушную фигурку еврейчика, с непропорционально большим носом и непомерно длинными руками и ногами.

 

Зюс понял значение этого презрительного взгляда.

 

— Называя себя любимцем Ольги Бельской, я подразумевал только её участие во мне, как в товарище. Ольга любит всех нас, она готова на всякую услугу. Вообще, Бельская — редкая женщина по уму и сердцу.

 

— Женщина? — протянул Дженнер. — Или девушка?

 

— Женщина, — повторил Зюс, — хотя в консерваторию принимают только девушек, почему она и принуждена скрывать факт своего замужества. Она сделала это по желанию профессора Мейлена. Она говорила по-немецки совсем плохо, но её необыкновенный талант заставил экзаменаторов забыть её акцент и принять русскую актрису, явившуюся в Вену учиться.

 

— Значит, она уже была актрисой у себя на родине? — спросил барон Джевид.

 

— Как же. Лет пять, кажется... В настоящее время ей 23 года. Я знаю, что она была замужем, но или овдовела, или разошлась с мужем.

 

— Однако вы должны же знать, имеет ли она средства к жизни и откуда их получает? — заметил лорд Дженнер. Еврейчик усмехнулся.

 

— Средства она, несомненно, имеет и, кажется, вполне достаточные. Хотя, надо правду сказать, она живет просто, в двух меблированных комнатах, у старухи, недалеко от Бург-театра.

 

— Но ведь за ней наверно ухаживали, — перебил нетерпеливо барон Джевид.

 

Рудольф Зюс заметно покраснел.

 

— Конечно, ухаживали... Но никто не может похвастаться малейшим знаком её внимания. Она не принимает решительно никого, кроме нас, товарищей по консерватории. В классе её все любят. Многие положительно обожают, как, например Гермина Розен.

 

— О Розен потом, — перебил барон Джевид. — Сначала скажите нам, что вы знаете о характере этой Ольги. Похожа ли она на других русских дам? И, прежде всего, скажите нам, посещает ли она русскую церковь и свободна ли от фанатизма?

Зюс засмеялся.

 

— Не имея особых приказаний, я не посвящал себя специальному изучению характера, наклонностей и верований Бельской. Знаю только, что она носит на груди золотой крест, как почти все русские. Но в русскую церковь — по крайней мере, в посольскую — она не ходит, опасаясь захворать тоской по родине.

 

— Ну, а политика? Как относится эта русская к политическим учениям? Быть может, эту Бельскую изгнала из России какая-либо политическая “история”?

 

— Не думаю, господин мой, — возразил Зюс, — она относится с явным презрением к русским революционерам. Да и здесь она незнакома ни с одним из политических изгнанников.

 

Умное лицо пожилого еврея нахмурилось.

 

— Всё это не особенно приятные сведения. Ну, да посмотрим... Теперь расскажи нам о второй дебютантке... Кто она? Откуда? Какой религии, какого характера? Словом, говори всё, что тебе известно.

 

Зюс улыбнулся.

 

— В этой девочке нет ничего таинственного... Гермина Розен — дочь венской мещанки, родилась здесь и из Вены никогда не выезжала. Мать её — еврейка.

 

Слушатели молча переглянулись.

 

— Сама же девочка Гермина — ей пятнадцатый год — еврейка, но воспитывалась так, чтобы в случае чего без труда превратиться в христианку, если найдется “папенька” из числа богатых гоимов; пока роль папеньки играет наш знаменитый Адольф Цвейфус.

 

Красивое лицо лорда Дженнера повеселело.

 

— Значит, эта маменька... — быстро перебил он и остановился, не зная, или не желая высказать точно свою мысль.

Но Рудольф Зюс понял его молчание по-своему.

 

— Её мать, ещё до сих пор красивая женщина, совершенно откровенно говорит: “Пора Гермине начать работать вместо меня. Я всё-таки отцветаю, а ей уже пошёл пятнадцатый год”.

 

Барон Джевид улыбнулся.

 

— С этой девчонкой, значит, церемониться нечего. В случае необходимости, её можно будет купить у мамаши. Таким образом, она будет в полном нашем распоряжении. Благодарю тебя за сообщённые сведения, Зюс. Ты хорошо исполнил данное тебе верховным советом поручение. Но... постой... Скажи нам, кто бы мог познакомить нас сегодня же с этой русской актрисой?

 

— Профессор Мейлен. Он всегда протежировал ей и до сих пор разучивает с ней все роли. Мне кажется даже, что он весьма к ней неравнодушен.

 

— Вот как... А она?

 

— Она... она любить старика, конечно, не может. Но всё же у неё много дружбы к директору нашей драматической школы. Впрочем, кроме профессора Мейлена вас может провести за кулисы директор консерватории Гельмерсбергер. Не говоря уже о его сиятельстве, господине интенданте.

 

— Хорошо... Благодарю тебя. Можешь идти, Зюс...

 

— Ты слышал, Джевид, что эта девочка еврейка? — неожиданно обратился лорд Дженнер к своему спутнику по уходе Зюса.

 

— Конечно, слышал... Что же из этого?

 

— А то, что она принадлежит к нашему народу и, следовательно...

 

— Следовательно, ничего не мешает тебе, мой прекрасный друг и брат, взять её в любовницы, или даже в жены, — насмешливо перебил пожилой еврей. — Я давно уже вижу, что тебе нравится эта Янте, и буду очень рад твоему счастью... Только советую не забывать того, что каждый из нас обязан отдать свою любовницу, жену или дочь, по первому требованию верховного синедриона, для исполнения данного ей поручения.

 

Красивое лицо лорда Дженнера побледнело, и он досадливо закусил губы.

 

— Это напоминание совершенно излишне, Джевид. Я знаю наши статуты не хуже тебя... Но знаю и то, что дочь нашего народа избавляется от слишком постыдных поручений...

 

Барон Джевид Моор громко засмеялся, хлопнув по плечу своего молодого собеседника.

 

— Полно кипятиться без толку, дружище... Пойдёмте-ка лучше, — посмотрим этих женщин поближе, а там уже решим, на что они годны или негодны, и стоит ли хлопотать.

 

 

ГЛАВА II. В уборной восходящей звезды

 

Дебютанткам отведена была одна из лучших уборных. Спокойная и весёлая, уверенная в своем успехе, Бельская перекидывалась веселыми замечаниями со своей хорошенькой товаркой и с пожилым господином почтенной наружности — директором драматической школы при венской консерватории — известным профессором “эстетики”, тайным советником Мейленом, бывшим другом и сотрудником покойного эрцгерцога Рудольфа.

 

Сидя в единственном мягком кресле, находившемся в уборной, тайный советник Мейлен любовался прекрасной фигурой стройной красавицы в белоснежной греческой тунике, перехваченной у пояса голубым шерстяным шнурком.

Внезапно раздался лёгкий стук в дверь, и чей-то голос произнёс торопливо и почтительно:

 

— Госпожа Бельская, его сиятельство граф Хохберг желает вас видеть.

 

— Сам “интендант”, — прошептала Янте. — Какая честь, Ольга... Но Геро отнеслась к этой “чести” спокойнее.

 

— Войдите, — промолвила она, делая два шага навстречу старику в залитом золотом камергерском мундире и с красной лентой через плечо. Без малейшего признака подобострастия, Ольга проговорила:

 

— Не знаю, как благодарить ваше сиятельство за любезность к скромной дебютантке. Простите невозможность предложить вам даже покойное кресло в этой бедной уборной.

 

Граф Хохберг взглядом знатока смерил обеих молодых девушек и невольно причмокнул губами, найдя их вблизи ещё более привлекательными, чем издали.

 

— Дебютантки, подобные вам, мадам, в этих уборных явление случайное и даже оскорбительное. Вы скоро получите свои собственные помещения, убранные лучше, чем этот сарай.

 

Тайный советник Мейлен любезно уступил кресло вновь прибывшему “интенданту”, который, усевшись поспокойней, обратился к “прекрасным хозяйкам” с просьбой позволить познакомить их с двумя “знатными иностранцами”, приехавшими из Лондона и “совершенно побежденными прелестью артисток”.

 

Не дожидаясь ответа, почтенный “интендант”, не допускавший и мысли о том, чтобы его просьба могла быть не исполнена “его” артистками, поднялся с места и собственноручно отпер дверь уборной, впуская уже знакомых нам англичан, низко склонившихся перед юными красавицами.

 

Маленькая Янте, очарованная красотой и любезностью лорда Дженнера, подсевшего к ней, принялась весело щебетать. Бельская попросила позволения докончить сортировку писем и посылок, только что принесенных ей в уборную.

 

— Пожалуйста, пожалуйста, — поспешил ответить “интендант”. — Таким образом, мы окажемся поверенными ваших тайн, прекрасная Геро, и узнаем имена ваших обожателей.

 

Молодая артистка, молча улыбаясь, развязывала небольшую фарфоровую бонбоньерку, завернутую в папиросную бумагу и перевязанную лентой.

 

В бонбоньерке, вместо конфет, лежал великолепный браслет, в виде золотой цепочки, застегнутой двумя большими рубинами, окруженными бриллиантами. Прелестное лицо актрисы вспыхнуло. Резким жестом бросила она браслет на стол, но затем, подумав минуту, развернула записку, лежавшую на дне бонбоньерки под браслетом, и быстро пробежала её. Краска негодования сбежала с её лица; гневно сверкнувшие глаза приняли спокойное, слегка насмешливое выражение.

 

— Профессор, — обратилась она к Мейлен. — Вы, кажется, знаете графа Вальдензее? По крайней мере, он ссылается на вас...

 

— Конечно, знаю, — отозвался тайный советник, с любопытством осматривая бонбоньерку и браслет. — Это очень порядочный человек и большой любитель драматического искусства.

 

— Вот прочтите, что он мне пишет. Признаюсь, его записка примирила меня с его подарком. Я верю, что он не хотел обидеть меня и действительно прислал этот браслет так же точно, как прислал бы букет цветов... только “неувядающий”... Но всё же я не могу принять подобного подарка, хотя мне и не хотелось бы обидеть человека, по-видимому, солидного. Скажите, профессор, что может стоить этот браслет?

 

— Право, я не знаток в этих вещах, но думаю, что не дороже 800 гульденов. Именно это и доказывает, что мой приятель не хотел вас оскорбить, Ольга. При его богатстве этот пустяк никакого значения иметь не может. Он просто хотел, чтобы вы сохранили воспоминание о вашем первом счастливом выходе на сцену в Бург-театре.

 

— Если это так, я оставлю себе браслет на память, но пошлю от имени графа 800 гульденов в общество Красного Креста; вас же, профессор, попрошу передать вашему знакомому, что мои средства не позволяют мне принимать подобные сувениры слишком часто, и попросить его не присылать мне больше “неувядаемых” цветков, слишком дорогих для моего скромного состояния.

 

— Решение, достойное мудрого Соломона, — с чуть заметной насмешкой произнёс барон Джевид, в то время как прекрасная Геро распечатывала письмо, из которого выпал на ковер кусок синеватой бумаги.

 

Его поднял граф Хохберг, к ногам которого он свалился, и, рассмотрев обрезок, заметил с удивлением:

 

— Что это значит, мадемуазель Ольга? Кто это посылает вам разрезанный пополам билет в 1000 гульденов? Какая глупая шутка...

 

— Скажите лучше, какая наглая дерзость! — гневно прошептала артистка, комкая в руках толстый лист золотообрезной почтовой бумаги, от которого так и разило крепкими духами. — Представьте себе, ваше сиятельство, что эту половину банкового билета присылает мне барон Альфред Цвейфус с приглашением получить недостающую часть билета завтра утром на его квартире, где он будет ждать меня к завтраку...

 

— Остроумно! — улыбаясь, заметил барон Джевид.

 

— Ошибаетесь, барон! Эта дерзость не только остроумна, но даже просто глупа... И знаете почему? Потому, что я отвечу следующее. — Артистка быстро вынула из раскрытой шкатулки лист почтовой бумаги и карандаш и, наскоро написав три строчки, протянула их Мейлену.

 

Профессор быстро пробежал глазами написанные строчки и, громко рассмеявшись, прочел следующее:

 

“Безмерно тронутая любезностью барона Альфреда Цвейфуса, артистка Ольга Бельская столь же безмерно огорчена невозможностью принять его любезное предложение за неимением времени. Но зато она с особенным удовольствием сохранит присланный ей сувенир на память о деликатном внимании г. барона”.

 

Общий смех приветствовал остроумный ответ молодой артистки, которая поспешно вложила записку в конверт и, позвав “одевальщицу”, послала её передать записку привратнику для немедленного вручения по адресу.

 

Оба англичанина переглянулись. Но в эту минуту раздался голос помощника режиссера, напоминающий о скором конце антракта, и артистка попросила “дорогих гостей” удалиться, чтобы позволить ей приготовиться к четвертому акту.