ГЛАВА I. Сенсационный дебют 3 страница

 

— Я очень охотно поехала бы в Америку, если бы он поехал со мной. Но... так как это невозможно, то я предпочитаю остаться здесь с моим принцем и банкиром. Чего бы ты хотела от жизни, Ольга? — с участливым любопытством спросила Гермина.

 

— Успеха... Прежде всего, успеха на сцене.

 

— Но ведь ты же всегда и везде имела успех, Ольга...

 

— В том-то и горе, что мои успехи какие-то странные. Всегда и повсюду моё первое появление вызывает целую бурю восторгов. Но затем случается что-то непонятное и необычайное. И я вдруг перестаю нравиться тем самым людям, той самой публике, которая меня вчера ещё засыпала цветами. Даже в маленьком Базеле случилось то же самое, и, не скрою, я смертельно боюсь повторения этой старой печальной истории в Берлине.

 

— Полно, милочка. Я ведь знаю, как ты играешь Гретхен. Берлинцы будут от тебя без ума, — уверенно заметила Гермина.

 

— Да, в день моего первого дебюта. А там опять что-нибудь случится, и снова мне придется искать другое место, быть может, и другое дело...

 

Гермина Розен хотела что-то ответить, но дверь внезапно открылась и на пороге показалась достойная мамаша молодой артистки, растолстевшая, обрюзгшая, постаревшая, в богатом, шёлковом платье и с заплывшим лицом, ставшим с годами типично еврейским.

 

Её появление сразу прекратило задушевную беседу подруг. Начались обычные расспросы, советы и сожаления; пришлось выслушать ещё раз всё то, что так часто слышала и так ненавидела Ольга Бельская в разговорах состарившихся актрис и маменек хорошеньких молодых дочерей.

 

Едва скрывая своё нетерпение, она просидела ещё минут десять, и затем, наскоро допив чашку кофе, распростилась, пообещав приехать ужинать после представления “Фауста”.

 

— До тех пор я запираюсь, чтобы повторить давно не игранную роль, — объявила она Гермине, провожавшей её через ряд роскошных комнат до передней.

 

А почтенная мамаша хорошенькой актрисы встретила возвращающуюся дочь характерным возгласом:

 

— Какая странная особа эта Ольга! Такая красавица и до сих пор в суконных платьях и ни одного бриллианта!.. Удивительно непрактичный народ эти русские... Пожалуйста, не вздумай снова поддаваться её влиянию.

 

 

ГЛАВА V. В императорской ложе

 

Избранная Ольгой для первого дебюта роль Маргариты в гётевском “Фаусте” даёт немного так называемых “выигрышных” сцен, да и то только к концу пьесы. В первых действиях Маргарита совсем не является; во втором появляется только на минуту, и только с конца третьего акта публика начинает “интересоваться” Маргаритой, причём интерес её всё же разделяется между нею, Фаустом и Мефистофелем. Поэтому актрисы довольно редко дебютируют в роли Гретхен.

 

Быть может, именно поэтому берлинская печать и публика отнеслись с необыкновенным интересом к новой артистке.

 

(слева: Вильгельм II c супругой)

 

С момента первого выхода Маргарита сразу завоевала сердца берлинцев. Правда, счастливая наружность Ольги много способствовала успеху. Эта Маргарита казалась ожившей картиной Каульбаха и не могла не возбудить симпатии, которая росла с каждым словом артистки. Когда же она запела, наконец, всем известную балладу, расчёсывая (по ремарке самого Гёте) свои дивные золотистые косы, запела так, что любая оперная певица могла бы позавидовать, то вся зала, как один человек, разразилась громкими аплодисментами.

 

Успех увеличивался с каждой сценой. Как зачарованная слушала публика мягкий бархатный голос, с таким глубоким чувством произносивший дивные стихи Гёте. Маргарита росла и менялась на сцене согласно желанию автора. Наивная и беззаботная девочка постепенно превращалась на глазах публики во влюблённую девушку, сначала счастливую, затем печальную и, наконец, безумную, так правдоподобно, что зрители минутами забывали, что перед ними не жизнь, а игра. Артистка действительно жила на сцене, и это чувствовалось зрителями.

 

Но ещё большее отличие ожидало артистку после третьего акта. После знаменитой сцены с прялкой, на пороге её комнатки появляется Фауст. Маргарита бросается к нему. Но вслед за Фаустом входит его неразлучный спутник, Мефистофель, в котором чуткое сердце любящей девушки давно уже угадало врага. Появление Мефистофеля пугает Маргариту, которая прячет лицо на груди Фауста. Это довольно длинная немая сцена, во время которой противоположные впечатления выражаются только двумя возгласами, — одно из труднейших мест роли.

 

Во время этой-то сцены Ольга случайно подняла глаза на директорскую ложу в момент появления Мефистофеля. В этой ложе она увидела тех самых англичан, которых считала для себя роковыми. Они сидели позади хорошенькой, залитой бриллиантами, молодой смуглянки совершенно так же, как год тому назад в Базеле, и такое же смутное чувство беспокойства и страха больно сжало сердце актрисы. Так сильно было это впечатление и так поразительна перемена в лице дебютантки, что публика, принявшая его за выражение испуга Маргариты при виде Мефистофеля, пришла в восторг от удивительной мимики.

 

Не успел занавес опуститься, как к Ольге быстро подошёл сам директор с известием, что император желает её видеть.

Счастливая и сконфуженная вошла молодая артистка в маленький салон императорской бенуарной аванложи, соединённой с театром маленьким коридором, дверь которого скрывалась пунцовой штофной портьерой.

 

Царственная чета приехала в театр с обеда у английского посланника и потому была в парадных костюмах. Император в красном мундире английского адмирала, с лентой через плечо, императрица в вечернем туалете, не скрывающем её прекрасных, поистине царственных плеч и рук. Несмотря на то, что волнистые каштановые волосы императрицы заметно поседели после последней болезни, Августа-Виктория всё-таки казалась моложе сорока лет, особенно когда улыбалась своей чарующей доброй улыбкой. Император, наоборот, казался значительно старше своих лет и своей супруги.

Его характерное мужественное лицо, с приподнятыми кверху густыми тёмно-русыми усами, было бледно, а поперёк высокого умного лба легла складка, не исчезавшая даже в минуты весёлости и оживления.

 

При входе молодой артистки, робко остановившейся на пороге аванложи, император, любезно поднялся ей навстречу.

 

— А вот и наша прелестная Маргарита, — весело произнёс он звучным, твёрдым голосом. — Я очень рад лично поздравить вас с успехом и представить её величеству императрице, пожелавшей поблагодарить вас за удовольствие, доставленное нам вашей удивительной игрой.

 

Дебютантка низко присела перед государыней, милостиво протянувшей ей руку.

 

— Да, дитя моё. Вы глубоко растрогали меня, и я хотела сказать вам, что никогда не видала такой правдивой Маргариты... Где вы учились, фрейлейн Бельская?

 

Ольга ответила, назвав венскую консерваторию и своего старого друга, директора Гроссе.

 

— Ах да, я слыхал, что вы русская, — заметил император. — И, несмотря на это, вы изображаете нашу Маргариту, чисто немецкую девушку, так живо и натурально, как не всегда удаётся и лучшим немецким артисткам.

 

— Быть может потому, что между русскими и немцами больше родства, по крайней мере, духовного, чем думают поверхностные наблюдатели, — быстро ответила Ольга.

 

Император улыбнулся. Ответ артистки, видимо, понравился ему.

 

Императрица же обратилась к интенданту и директору, оставшимся стоять в глубине маленького салона вместе с лицами свиты.

 

— Как жаль, что дебюты Ольги уже назначены. Мне бы хотелось посмотреть её в какой-либо пьесе Шиллера.

 

— Ах, да, — быстро прибавил император, — “Луиза Миллер” или “Жанна д'Арк” должны быть особенно интересны в исполнении нашей русской немки.

 

— Если вашим императорским величествам угодно, — начал граф, — то можно изменить пьесы, назначенные для дебютов...

 

— Нет, нет, граф, — перебила императрица, — фрейлейн Ольга, быть может, не разучивала этих ролей...

 

— Или просто не любит их так, как любит роли, выбранные ею, — улыбаясь, добавил император.

 

Поймав вопросительный взгляд интенданта императорских театров, артистка поспешила ответить:

 

— Смею уверить ваши величества, что я играла всего Шиллера и люблю его роли не менее чем выбранные мною... Так что, если вашему величеству угодно будет приказать...

 

— Просить, милая барышня, — любезно прибавил император. — Просить сыграть нам наши любимые пьесы: “Коварство и любовь” для императрицы, “Жанну д'Арк” для меня... Надеюсь, это можно будет устроить, директор?..

 

— Когда прикажете, ваше величество! — почтительно ответил интендант.

 

— В таком случае, через неделю... в понедельник...

 

— Ты забываешь приезд иностранных гостей, — тихо заметила императрица.

 

— Да, правда... В таком случае, скажем, во вторник и среду. В эти два вечера мы будем свободны.

 

— Если только две такие роли подряд не окажутся слишком утомительными для нашей молодой артистки? — с доброй улыбкой заметила императрица.

 

— Помилуйте, ваше величество. В провинции мне пришлось играть по шести раз в неделю, не утомляясь...

 

- Тем лучше, тем лучше... Прошу вас, распорядитесь, граф. Объявите спектакли по моему желанию, и нельзя ли, чтобы Мтаковский играл Фердинанда и Роза Поспишиль — леди Мильфорд. Мне будет очень интересно посмотреть, как три славянина справятся с чисто немецкой трагедией. Вас же, дитя моё, — ласково заметила императрица, — я благодарю заранее за исполнение моей прихоти и желаю вам успеха для последних сцен. Они так же трудны, как и прекрасны.

 

 

ГЛАВА VI. Триумф

 

Счастливая и весёлая вернулась Ольга в свою уборную переодеваться к четвёртому акту.

 

В маленьком, ярко освещённом помещении она нашла Гермину Розен, пришедшую поздравить свою подругу с успехом.

Неожиданная и необычайная любезность императорской четы к молодой артистке уже стала известна всему театру и произвела громадное впечатление на берлинскую публику. Милость императорской четы к дебютантке сразу сделала её любимицей публики, что и сказалось немедленно после знаменитой молитвы перед статуей Мадонны.

 

Правда, Ольга была действительно идеальной Маргаритой: в ней соединялась поэтическая красота наружности с редким пониманием роли.

 

Когда после весёлой, злой болтовни у колодца легкомысленной Лизхен, Маргарита упала с заломленными руками перед статуей Мадонны, выражая горе, страх и стыд, зрителям действительно могло показаться, что перед ними ожила картина Каульбаха... Немудрено, что после этой сцены раздались бурные аплодисменты.

 

Между четвёртым актом и последней сценой в тюрьме у Маргариты остаётся более часа свободного времени, пока идут сцены Фауста и Мефистофеля. Быстро переодевшись, по своему обыкновению, Ольга осталась в уборной, куда скоро набралось несколько человек “гостей”.

 

Тут были, конечно, Гермина Розен и старый друг дебютантки, директор Гроссе. Обоих Ольга просила посидеть с ней до её выхода.

 

— Не то я разнервничаюсь перед последней сценой до потери способности владеть собой... Эта сцена в темнице чуть ли не самая страшная во всей немецкой поэзии.

 

— И самая красивая, — заметил старый идеалист-директор.

 

— Да, конечно... Но, Боже, как она трудна! Сколько работы нужно мне было для того, чтобы овладеть дивными стихами настолько, чтобы позабыть об их трудности и произносить слова Гете так, как будто они только что пришли мне в голову, и даже не мне, а сумасшедшей Маргарите... Помните, директор, сколько мы с вами работали над этой ролью?..

 

— Да, вы были прилежной ученицей, Ольга, и надеюсь, останетесь прилежной и добросовестной артисткой и здесь, в императорском театре в Берлине.

 

Ольга вздохнула.

 

— Не говорите так уверенно, директор... Как знать, суждено ли мне остаться здесь?..

 

— Ну, ещё бы, — вмешалась Гермина с непоколебимой уверенностью. — После твоего успеха...

 

— Венский успех был не меньше этого, — пошептала Ольга. — Однако...

 

— Ты все ещё помнишь эту глупую старую историю, — пожимая пышными плечами, проговорила Гермина. — Охота тебе думать о скучном Бург-театре.

 

— И рада бы не думать, да не могу... И знаешь почему? Ты видела, кто сидит в директорской ложе? Гермина вспыхнула.

— Конечно, видела... И даже заметила красноречивые взгляды в мою сторону, но всё это ещё не доказывает справедливости твоего странного подозрения... Вы знаете, директор, что Ольга считает своими злыми гениями двух англичан, сидящих в директорской ложе...

 

— Знаю, — спокойно ответил Гроссе, — но надеюсь, что на этот раз милость императорской четы перевесит всевозможные “влияния”. В полураскрытую дверь постучали.

 

— На сцену, фрейлейн Ольга... — раздался голос режиссёра. — Сейчас ваш выход...

 

— Пойдёмте, доктор. Посмотрим последнюю сцену Ольги и вернёмся вместе, когда занавес опустится.

Гермина схватила старика под руку и исчезла с ним между кулисами.

 

Ольга медленно прошла на своё место, ожидая, пока поставят декорацию темницы.

 

Кончилась последняя сцена... Восторженные зрители бешено аплодировали, вызывая Маргариту и Фауста. Три раза выходили артисты рука об руку, и каждый раз восторженные крики встречали и провожали их.

 

Но дороже криков и аплодисментов для Ольги было расстроенное лицо императрицы, вытиравшей слезы.

 

Император громко аплодировал, стоя у самого барьера ложи, так что публика видела, как он вернулся к своей супруге и, взяв с её колен небольшой букет фиалок, что-то тихо сказал ей. Императрица улыбнулась и, сняв с мизинца бриллиантовое кольцо, протянула его супругу, который быстро продел в это кольцо букет и, перегнувшись за барьер ложи, бросил его к ногам прелестной Маргариты.

 

Маргарита низко поклонилась по направлению императорской ложи, поднося к губам кольцо императрицы.

 

Сидящий первым у барьера лорд Дженнер наклонился к своей хорошенькой черноглазой жене и, взяв из рук её большой букет пунцовых роз, дважды обернул вокруг стеблей великолепных цветов тяжёлую золотую цепочку, усыпанную рубинами, которую молодая испанка поспешно сняла со своей обнаженной смуглой ручки, и бросил букет на сцену.

 

Всякому энтузиазму бывает конец. Аплодисменты замолкли. Огни в зрительном зале потухли, и только сцена ещё оставалась освещённой. Здесь собралась целая группа вокруг дебютантки, с директором императорских театров во главе, почему электрики почтительно ожидали, не смея оставить в темноте своё “начальство”.

 

Кроме этого “начальства”, рассыпавшегося в комплиментах “прелестной артистке”, очаровавшей их императорские величества, которые, уходя, ещё приказали передать дивной Маргарите своё удовольствие её великолепной игрой, возле Ольги собрались её старые друзья: Гермина Розен и директор Гроссе, и новые “почитатели”, имеющие право входа за кулисы. Между ними выделялись Фауст — Матковский и Мефистофель — Граве.

 

В числе этих же почитателей находился и старый наш знакомый, Карл Закс, театральный агент, приехавший, по его словам, нарочно из Вены, чтобы полюбоваться Бельской, и его берлинский “коллега” Адам Бентч, явившийся “поздравить дебютантку с успехом” и тут же представивший ей двух влиятельных критиков имперской столицы, доктора П. Миндау из “Берлинского листка” и доктора И. Вальдау из “Берлинской газеты”, оказавшихся, по их словам, без ума от прекрасной Маргариты.

 

Рассеянно отвечала Ольга на комплименты.

 

Внезапно её точно толкнуло что-то. Она вздрогнула и подняла глаза. Перед нею стоял один из “фатальных” англичан, лорд Дженнер, почтительно спрашивая — “узнала ли его прелестная дебютантка, которой он имел счастье любоваться три года назад в венском Бург-театре?”

 

Разбитые ролью нервы артистки не вполне подчинялись её воле, так что она ответила резче, чем сама хотела бы:

— Мне было бы трудно не узнать вас, милорд. Я вижу вас не в первый раз.

 

— Ах да, как же, — согласился красивый англичанин. — Если не ошибаюсь, я уже имел счастье любоваться вами в Аугсбурге и Базеле...

 

— Как раз перед тем, как мои контракты с Мюнхеном и Висбаденом оказались нарушенными. Ваше присутствие приносило мне несчастье, милорд.

 

— Конечно, против моей воли, прекрасная Маргарита, — всё так же спокойно и любезно заметил англичанин.

 

— Само собой разумеется, милорд, — быстро ответила Ольга.

 

Лорд Дженнер склонил красивую голову перед обеими артистками и исчез в тёмных кулисах.

 

Гермина Розен напомнила своей подруге об её обещании ужинать у неё после дебюта.

 

— Мамаша уже поехала домой всё приготовить, я же осталась, чтобы довезти тебя в своей карете! — докончила она.

 

Ольга поморщилась.

 

— Знаешь что, ты не сердись на меня, но, право, не лучше ли нам поехать куда-нибудь в ресторан?..

 

Гермина сказала:

 

— Но как мне быть с принцем? Ведь я обещала ему познакомить тебя с ним за ужином. Надеюсь, ты позволишь мне привезти его в ресторан, вместе с Анной Дель-Мора, нашей первой балериной.

 

— Буду очень рада, если ему не будет неловко в обществе актёров.

 

— Напротив того, он будет рад. А ты кого же пригласила?

 

— Прежде всего, моего милого старика, директора, с сыном, профессором истории в здешнем университете, — ответила Ольга.

 

— Затем мы, грешные, — вмешался Фауст, уже успевший “сбегать переодеться” и сменить поэтический средневековый костюм на прозаический пиджак в крылатку, которые, впрочем, не мешали ему оставаться “красавцем Матковским”, любимцем берлинских дам. — Я и сам наш обер-режиссёр Мефистофель — Греве, пленённый Маргаритой вопреки Гёте.

 

— Не пугайте меня, Матковский, я ужасно боюсь строгих режиссёров, — смеясь, заметила Гермина. — А ещё кто?

 

— Ещё два критика, которых ты, конечно, знаешь: доктор Миндау и доктор Вальдау. Они просили позволения приехать. Отказать было неловко. Наконец, тоже вероятно знакомые тебе, Карл Закс и только что представленный мне берлинский его коллега Адам Бентч. По правде сказать, эти сами навязались, — прибавила Ольга вполголоса.

 

— Не беда... Нужные люди! — заметила Гермина. Так я поеду за Дель-Мора. Принц будет ждать меня у Кранцзера...

И Гермина проскользнула в уже потемневшие кулисы, а оттуда к выходу, возле которого дожидалась её маленькая каретка, запряжённая красивым сильным рысаком.

 

Бельская быстро переменила костюм на белое кашемировое платье и через четверть часа, в свою очередь, выходила на улицу через так называемый “актёрский” подъезд. Площадь уже опустела. Дебютантку не ожидала восторженная толпа, как в Вене. К артистке подошли только две мужские фигуры. Один из них, старик с длинной белой бородой, был директор Гроссе, сопровождавший свою любимую ученицу в Берлин; другой — высокий и статный молодой человек с красивым и выразительным лицом и густыми темно-русыми кудрями, падающими на высокий белый лоб. Удивительное сходство с отцом сразу выдавало сына директора Гроссе. Старик подвел молодого человека к артистке.

 

— Надеюсь, ты извинишь меня, Ольга, что я представляю тебе моего старшего сына без соблюдения светских формальностей.

 

Директор Гроссе говорил “ты” всем своим ученикам и ученицам... Артистка протянула руку молодому учёному.

 

— Я очень рада видеть вас, доктор Гроссе, и очень благодарна вам, господа, за то, что вы подождали меня. Погода такая дивная... Настоящая весенняя ночь, теплая и звездная. Если этот ресторан не слишком далеко, мне бы хотелось дойти до него пешком.

 

— Ничего нет легче! — весело ответил старик-директор. — До Хиллера не больше десяти минут ходьбы.

 

Через десять минут они остановились перед ярко освещёнными зеркальными окнами ресторана Хиллера.

В общем зале модного ресторана уже дожидались запоздавших два критика, занявшие столик у окошка, вместе с артистами императорского театра.

 

Матковский поднялся навстречу к входящим.

 

— Мы заказали кабинет на всякий случай, фрейлейн Ольга, надеюсь, вы ничего не имеете против этого? Об этом просила Гермина Розен: она боялась, что её спутнику будет неловко в слишком большом обществе.

 

— Вы совершенно правы, — спокойно ответила Ольга. — Нам всем будет удобней в кабинете, чем здесь, перед сотней любопытных глаз.

 

Анна Дель-Мора, знаменитая прима-балерина императорской оперы, оказалась, подобно большинству её соплеменниц-француженок, живой и остроумной молодой женщиной, а принц Арнульф — любезным кавалером, простым и естественным. Что касается влиятельных критиков, то они издавна пользовались репутацией остроумцев.

Немало способствовали оживлению и оба театральных агента, — венский и берлинский.

 

Трудно было представить себе людей более непохожих, чем эти два театральных агента. Поскольку “директор” Закс старался казаться джентльменом, постольку его берлинский коллега, Адам Бентч, щеголял грубоватой откровенностью пруссака, подчеркивая свой народный берлинский диалект.

 

В сущности же, оба были хищниками по характеру и профессии, умными, ловкими и бесцеремонными дельцами, готовыми, ради выгод, на всё, кроме разве открытого конфликта с уголовными законами.

 

Подали десерт, кофе и ликёры. Поднявшись из-за стола, публика разбилась на группы. Принц Арнульф попросил Ольгу спеть что-нибудь, хотя бы ту же балладу о старом короле, “верном до гроба”, которую она пела сегодня на сцене.

 

Не чинясь, села молодая артистка за рояль и спела несколько старинных русских романсов с немецким текстом.

 

— Меня удивляет, фрейлейн Ольга, как это вы с таким чудным голосом не поступили в оперу? — заметил принц Арнульф. Ольга усмехнулась.

 

— Опера для меня слишком неестественна и слишком связывает исполнителя. Необходимость постоянно следить за оркестром и безусловно подчиняться палочке дирижера страшно расхолаживает меня. То ли дело драма, где я могу играть так, как Бог мне на душу положит.

 

— А всё-таки я бы посоветовал вам бросить драму и перейти в оперу, — сказал Закс, или, ещё лучше, в оперетку. С вашей красотой, голосом и талантом, вы бы стали звездой первой величины и могли бы нажить миллион в два-три года... Особенно если захотели бы...

 

— Поехать в Америку, не так ли? — улыбаясь, перебила Ольга. Карл Закс сделал удивлённое лицо.

 

— Как это вы угадали то, что я хотел сказать вам, фрейлейн Ольга? Я действительно думаю о Новом Свете...

 

— И, пожалуй, у вас уже имеется наготове для меня контракт какого-либо американского театра?

 

В голосе Ольги слышалась насмешка. Венский агент пропустил её мимо ушей и продолжал говорить медовым голосом:

 

— О, нет... Готового контракта у меня нет, но не скрою от вас, что мне поручено собрать немецкую труппу для большого американского турне, и если бы вы захотели принять в нём участие, то я, конечно, был бы чрезвычайно счастлив...

Красивые глаза Ольги заискрились весёлой насмешкой.

 

— Скажите, директор Закс, антрепренерами этого турне не состоят ли два английских лорда?

 

Что-то похожее на смущение промелькнуло на невозмутимом лице благообразного венского агента.

 

— О каких английских лордах вы говорите, прелестная Ольга?

 

— Ах, Боже мой, — отозвалась Гермина со своего места в уголку, где она кокетничала с красивым молодым профессором. — Ольга опять вспомнила о фатальных англичанах, приносящих ей несчастье.

 

Рудольф Гроссе с видимым любопытством обратился к русской артистке:

 

— Неужели вы верите в то, что какой-либо человек может принести несчастье другому?

 

— Право, не знаю, — серьёзно ответила Ольга. — Кто же смеет так просто и скоро решать такие сложные вопросы?

— Однако ты же считаешь лорда Дженнера и барона Джевида Моора чем-то в роде средневековых итальянских “джетаторре”?

 

— Ах, вот вы о ком говорите? — заметил историк, вперив в артистку долгий пытливый взгляд.

 

— В чем же вы обвиняете этих господ, если это не тайна? — спросил принц Арнульф, подходя к Ольге вместе с Анной Дель-Мора, за которой он ухаживал не менее усердно, чем Гермина кокетничала с профессором Гроссе.

 

— Я никого ни в чём не обвиняю, ваше высочество, — спокойно ответила Ольга. — Мне только кажется, что после каждой моей встречи с вышеназванными англичанами мне приходится переживать какую-либо неприятность или, верней, разочарование...

 

— Не смеем допытываться, какое? Секреты юных красавиц священны, — заметил берлинский агент с настолько явной насмешкой, что Ольга вспыхнула.

 

— Никакого секрета нет в том, что мне три раза не удавалось поступить в один из первоклассных театров, несмотря на то, что переговоры с директорами были закончены, однажды даже был заготовлен контракт, не хватало только подписей... Но... Я случайно увидела этих англичан, и контракт подписан не был. Зато меня так же неукоснительно после каждой встречи с ними приглашали и уговаривали поехать в Америку. Как видите, герр Закс, нет ничего удивительного в моем вопросе: не состоят ли английские лорды импресарио ваших американских гастролей.

 

— Вы удивительно... наблюдательны, прелестная Ольга, — ещё слаще обыкновенного заметил венский агент.

 

— И удивительно догадливы, — пробормотал его берлинский товарищ, как бы про себя. — Не надо злоупотреблять подобными качествами. Это бывает опасно.

 

Гермина от души рассмеялась.

 

— Бентч прав, Оленька... Твоё суеверие становится опасным. Бог знает почему, ты воображаешь двух безукоризненных джентльменов какими-то фатальными личностями, приносящими тебе несчастье. А, по-моему, барон Джевид Мор и лорд Дженнер — порядочные люди.

 

— Лорд Дженнер? — повторил принц Арнульф.

 

— Да, барон Джевид Моор — его приятель и кажется даже родственник. По крайней мере, они почти не разлучаются, — ответила молодая актриса.

 

— Совершенно верно, mesdames, я встретил сегодня на обеде у английского посланника обоих этих англичан. Они показались мне крайне образованными и приятными людьми.

 

— Я нимало не сомневаюсь в их достоинствах, — ответила Ольга, как бы извиняясь. — Но ваше высочество знаете, антипатия столь же непобедима, как и симпатия. Я право не виновата, если эти господа, особенно старший из них, барон Джевид Моор, производят на меня такое же впечатление, как Мефистофель на Маргариту...

 

Общий смех встретил это признание. Только берлинский агент повторил серьёзно:

 

— Да, вы действительно наблюдательны, мамзель Ольга... Это редкое качество у молодых женщин.

 

— Редкое и... опасное, — подтвердил профессор Гроссе, пересаживаясь поближе к актрисе.

 

— В каком смысле опасное? — спросила она машинально.

 

Молодой историк быстро огляделся. Общество разделилось на группы и каждая казалась занятой своим отдельным разговором. Оба агента о чём-то горячо спорили со старым директором Гроссе.

 

Профессор понизил голос:

 

— Фрейлейн Ольга, не сочтите мою просьбу нескромностью, и поверьте, что мной руководит искренняя симпатия к любимой ученице моего отца. Мой милый старик так часто писал мне о вас, что я давно уже знаю и... люблю вас... Ради Бога не придавайте этому слову какого-либо неправильного значения. Поверьте, мне не до пошлых ухаживаний... То, о чём я хочу переговорить с вами, дело... слишком серьёзное... Здесь не место и не время говорить о серьёзных вещах, — произнёс он решительно. — Потому-то я и хотел просить у вас, фрейлейн Ольга, позволения посетить вас завтра утром, если возможно... Я имею сказать вам нечто... весьма важное для всей вашей жизни...

 

— Я рада буду видеть вас у себя завтра утром, — улыбаясь, ответила Ольга. — Лучше всего, к завтраку, в половине первого. Тогда мы успеем поговорить...

 

Молодой учёный поднёс к губам маленькую ручку артистки.