Моральные аспекты научных дискуссий

Научная дискуссия – далеко не одномоментный акт и не «антикварный сюжет» – ограниченный в пространстве и времени эпизод. Истинный смысл рациональных научных дискуссий раскрывается лишь в ретроспективе, в исторических масштабах, в свете новых достижений науки. Широко распространенное высказывание о том, что «в споре рождается истина», является, очевидно, правильным в том плане, что научная дискуссия инициирует ученых на поиск новых аргументов в защиту своей позиции, более прочных и убедительных экспериментальных методик, способствует порождению нестандартных теоретических обобщений и подходов. Так, применительно к квантовой теории можно отметить, что до сих пор продолжаются дискуссии о построении адекватной картины квантово-механической реальности.

Немаловажно и то, что научная дискуссия представляет собой интенсивную духовную работу интеллектуального научного сообщества, демонстрирующего наивысшие эталоны взаимной взыскательности, доказательности, доброжелательности. Дружественная обстановка и благоприятный нравственно-психологический климат – эти проявления высокой этики ученых – несомненно создают предпосылки для плодотворных результативных дискуссий.

В этом плане представляет интерес научная дискуссия о природе космического излучения между двумя нобелевскими лауреатами Р. Милликеном и А. Комптоном, которая происходила в 30-е годы в США. Основой дискуссии послужили идеи Милликена о том, что космическое излучение – это фотоны больших энергий. Космические лучи, по гипотезе Милликена, представляют собой «первый крик» ядер ряда элементов, рождающихся, синтезирующихся из водорода в космическом пространстве. Комптон усомнился в фотонной природе космического излучения благодаря опытам, указывающим, что большая часть космического излучения в атмосфере состоит из заряженных частиц.

Начавшаяся дискуссия стимулировала крупнейшую по своему размаху в истории физики коллективную работу ученых разных стран. В дискуссии каждый использовал только веские научные аргументы. Прессу и широкую общественность в этой истории больше интересовало не то, какая концепция правильна, а сам «спектакль ученых». Более молодому Комптону язвительных комментариев досталось несомненно больше. Когда в 1936 году Комптон, получив интересные результаты, хотел продолжить дискуссию, Милликен предупредил его, что лучше этого не делать, так как публика будет наблюдать за ней, «как за собачьей схваткой между двумя нобелевскими лауреатами, а это никому не поможет». Позже в Калифорнийском университете в кабинете Милликена, куда специально из Чикаго приехал молодой Комптон, Р. Милликен и А. Комптон пожали друг другу руки и возобновили прерванные личные отношения. Дискуссия была закончена благородным жестом Комптона, который не захотел ставить Милликена в неловкое положение.

В данной публичной научной дискуссии аргументы, представленные одной из сторон, оказались убедительными и неопровержимыми. Нельзя не отметить и то, что определенная мировоззренческая установка и ненаучные предубеждения Милликена в силу его большого авторитета в науке обусловили поддержку его позиции за рамками научного сообщества и в период дискуссии влияли на проводимые им и его сотрудниками экспериментальные исследования. И все же Милликен, будучи истинным ученым, для которого важны как идеалы доказательности научного знания, так и этические нормы, признал правоту Комптона.

Немаловажный интерес для развития научной этики представляют и моральные аспекты так называемых приоритетных дискуссий, т.е. дискуссий о приоритете научного открытия. Ученые далеко не всегда довольствуются лишь самим процессом научного творчества, добыванием истины, часто они претендуют на приоритет в установлении новых концепций. Порою это приводит к драматическим ситуациям.

Так, в свое время трое ученых, Майер, Джоуль и Гельмгольц, независимо друг от друга, идя разными путями, пришли к открытию закона сохранения энергии. В истории науки считается, что первым закон сохранения энергии сформулировал немецкий естествоиспытатель врач Ю. Майер, Д.П. Джоуль обосновал данный закон экспериментально, а Г.А. Гельмгольц обеспечил его математическое обоснование. Однако идеи и приоритет Майера в то время долго не признавались, а его попытки в длительных научных дискуссиях доказать свой приоритет привели его к тяжелой болезни.

Из истории психологии в качестве примера дискуссии о приоритете известна дискуссия между В.М. Бехтеревым и И.П. Павловым об условных рефлексах. Известно, что первые сообщения Павлова об открытых им условных рефлексах вызвали возражение со стороны школы В.М. Бехтерева со ссылкой на то, что экспериментальная разработка данного вопроса имела место и раньше в бехтеревской лаборатории. Впоследствии Павлов подчеркнул, что претензии Бехтерева на приоритет несостоятельны, напротив, он сам примкнул к опытам Павлова. Позиция Павлова оказалась более сильной, чем у других исследователей рефлексов, и победила.

Анализ научных дискуссий убеждает в том, что судьба научного открытия, его принятие научным сообществом зависит не только от степени его логической обоснованности, но и от умения «преподнести» его, привлечь психологические, этические, мировоззренческие аргументы, позволяющие вписать его в конкретную социокультурную среду. Логически четко обосновать какую-либо идею еще не означает убедить научное сообщество в ее приемлемости. Научная дискуссия как раз и направлена на поиск способов и путей как обоснования, так и «вписывания» научной концепции, ее понимания и принятия научным сообществом.

На наш взгляд, уже на пути обоснования новой концепции для ученого необходимы, во-первых, определенная готовность к дискуссии, интеллектуальная решимость, упорство, смелость, чтобы, во-вторых, вопреки установившимся традициям, взглядам, собственным сомнениям рационально выразить новую, нестандартную, «сумасшедшую» идею, не побоявшись подорвать свой устоявшийся авторитет. Если первый этап – «внутриличностный» – направлен на ломку своих внутренних стереотипов и убеждений, то второй – «субъект-субъектный», коммуникативный – направлен на ломку устоявшихся стереотипов и убеждений отдельных оппонентов и научного сообщества в целом. Мало быть убежденным в своих идеях самому, их надо передать другим людям, которые к тому же могут подвергнуть их насмешкам, порицанию, могут попытаться отбросить их как безумные, диковинные, странные. Как свидетельствует история науки, к такого рода дискуссиям готовы далеко не все ученые, приходящие к новым открытиям.

Весьма показательна в этом плане история открытия неэвклидовой геометрии, связанная с именами Гаусса, Бойаи, Лобачевского. Великий Гаусс, «король математики», при всей его математической силе, но свойственной ему интеллектуальной осторожности, нерешительности, так и не заявил публично о правомерности неэвклидовой геометрии и, занимаясь более 30 лет теорией параллельных прямых, ничего не опубликовал по неэвклидовой геометрии. И только в частных письмах он признавался в этом открытии, указывая, что неэвклидова геометрия, в которой сумма углов треугольника меньше 180 °, совершенно последовательна и что он развил ее вполне убедительно.

Самый молодой из трех великих математиков, 23-летний Янош Бойаи, написал по неэвклидовой геометрии краткую, но блестящую работу. Однако после сдержанной оценки этой работы Гауссом, обладая пылкой, самолюбивой натурой, не посчитал нужным тщательно обосновать и оформить свои идеи.

И только Н.И. Лобачевский, открытие которого так и не было официально принято Петербургской академией наук, продолжал дискуссию с официальной наукой. Соединяя в себе смелость с упорством и основательностью, силу теоретической мысли с силой воли, он обосновывал свои «сумасшедшие» идеи «чудака-геометра» и отстаивал взгляды и убеждения.

Всеобщее признание неэвклидовой геометрии научным сообществом пришло только через 40 лет. Этому во многом способствовало интеллектуальное упорство, поразительная убежденность и воля Лобачевского.

Однако история науки знает множество примеров дискуссий иного рода, когда на их предметно-логическое содержание и продуктивность оказывали сильнейшее воздействие идеологические и политические факторы, на моральном значении которых следует остановиться особо. Именно эти факторы и установки приводили к так называемой «бесовщине» в науке, к разрушению научных школ и традиций, деморализации и обману научной молодежи, к трагической ломке судеб истинных ученых. Примером таких событий является ситуация в советской биологии 30-50 годов ХХ века, когда в науке вершилось торжество лжи над правдой, зла над добром, невежества над истиной, когда стала возможной чрезвычайно цепкая лысенковская агробиология – «народная наука» колхозно-совхозного строя в противовес, как ее называли, «буржуазной», «кастовой», «профессорской» генетике.

В конце 20-х годов Лысенко с его идеями яровизации и стадийного развития растений находился на периферии биологических исследований – и в буквальном смысле, как молодой новатор из Азербайджана, и в переносном – в смысле отсутствия связей с признанными научными авторитетами. Именно тогда он получил от Вавилова, крупного организатора и доброжелательного человека, поддержку как «талантливый самородок». А уже на дискуссии 1936 года Лысенко продемонстрировал свою готовность к решительной атаке на Н.И. Вавилова и генетику в целом, готовность решать любые угодные властям задачи: от выведения ветвистой пшеницы до внедрения плановости в науке, очищения ее от врагов и т.п. На дискуссии 1939 года Лысенко прямо подчеркивал, что менделевской генетикой занимается небольшая горстка людей, не способная включиться в общее дело обновления земли, в движение ударничества на селе, в то время как мичуринским учением охвачены сотни тысяч людей.

Обличение взглядов зарубежных ученых как лженаучных и прагматических, борьба за «социалистическое естествознание», за его «партийность» и классовый характер со стороны таких идеологически выдержанных «сталинских» ученых, как Лысенко, Митин, Презент и др., происходили на фоне бурного теоретического прогресса в мировой науке. Но Лысенко и его сторонники тонко сыграли на политико-идеологических аспектах сложных взаимоотношений между прогрессивным научным знанием и опытом практической селекции, собственно науки и так называемой народной науки – донаучного искусства селекции животных, мичуринской агробиологии.

Уже с 20-х годов начала проявляться интенсивная поддержка альтернативных академической науке форм знания и практики: это и канонизированный представитель «народной науки», «великий преобразователь природы» И.В. Мичурин, и широко пропагандированное Лысенко движение за «хаты–лаборатории» в противовес академической науке с ее программами, курсами, учебниками, аспирантурой и научными степенями.

Представители лысенковщины в дискуссиях и публикациях использовали особый тип идеологической речи, вульгарно-социологическую риторику,в которой применялись штампы, лозунги, цитаты, ярлыки – чуждые науке приемы. Такой тип речи позволял в гротескных и вульгарных формах легко переводить вопрос, обсуждаемый в научных дискуссиях, в русло классовой борьбы с идеализмом, буржуазной «лженаукой» и проведения линии партии в естествознании, т.е. в «идеологическую и политическую плоскость», нагнетая страх в условиях «обострения классовой борьбы», нарастающей волны разоблачений «вредительства», «заговоров», «кавалерийской атаки» на буржуазную генетику.

Нельзя упускать из виду, что возникновению лысенковщины предшествовали развернувшиеся в конце 20-х – начале 30-х годов трагические и разрушительные процессы в области социально-гуманитарной мысли и в целом культуры, которые во многом подготовили идеологические приемы и организационные образцы лысенковщины. Социология и ее интенсивно развивающиеся конкретные отрасли – социология труда, быта, демография, социальная психология стали сворачиваться и были объявлены «буржуазной псевдонаукой», несовместимой с историческим материализмом как единственно верным учением об обществе.

Была фактически разгромлена талантливая школа аграрной экономики П.В. Чаянова, друга Н.И. Вавилова. Эта же участь постигла имеющую богатые традиции экономическую статистику. Утверждались новые принципы пролетарской историографии, исключающей возможность каких-либо критических исследований истории. Благодаря усилиям Вышинского завершился разгром и в теории и практике права. «Новое учение о наднациональном языке коммунистического общества» Марра покончило с замечательными традициями и школой отечественного языкознания. Идеологический напор брал верх над рациональными аргументами и в области философии (дискуссия «механиков» и «диалектиков»).

В деформированном социокультурном контексте срабатывала и мировоззренческая установка на формирование новой народной науки как поприща деятельности поднятых революцией народных масс, низового культурного творчества, прокладывающего необходимые пути ударникам колхозно-совхозного фронта. Внедрение в структуру научных дискуссий социально-идеологических и политических подходов, методов вульгарно выхолощенной риторики привело к разрушению преемственности в отечественной науке, падению ее престижа, уничтожению многих школ. Это было тревожным симптомом наступления «сумерек кумиров», предвестником трагических событий сталинских репрессий и Гулага. История еще раз подтвердила истину, что расцвет иррационализма, игнорирование научного миропонимания, пренебрежение моральными ценностями способны повлечь за собой весьма опасные последствия, открыть дорогу зловещим общественным силам.

Прав был К. Поппер, отмечая: «Чтобы развитие разума продолжалось, и разум мог выжить, должно быть сохранено разнообразие индивидуальных мнений, целей и задач... Даже эмоционально привлекательный призыв к общему делу, пусть самому прекрасному, есть призыв отказаться от соперничества моральных позиций, взаимной критики и аргументации. Это призыв отказаться от рационального мышления».

К счастью, как показывает история науки, в научном сообществе существует своего рода иммунитет против псевдонаучных концепций, благодаря чему при благоприятных социокультурных условиях происходит их критика и отторжение, при неблагоприятных же – такого рода иммунитет снижается.