Литературный архив. Письма гр. Л.Н. Толстого к М.А. Н

Очень, очень рад был получить от вас письмо, дорогой Михаил Александрович. Д[аниловой] письмо я передал Т.А. К[узминской], и она обещала искусно подойти к мужу с этим делом. Как-то ужасно оголились мне все… – жестокости. В то же время, как ваше письмо, приехал Ч[ертков], к. проездом был в В[оронеже] – у Д[рожжина]. Его мучают страшно, но это удивительной силы человек. Хотел бы послать вам его записку о себе, попрошу М[арью] А[лександровну] списать и послать вам. Вот тоже надо стараться помочь ему, хотя он и не просит. И такое странное отношение просить мучителей поменьше мучать. Чувствуешь, что если можешь просить и просьба принимается, то сам стоишь на одной доске с ними и стыдно. Я очень рад, что вы написали мне. Я бы и сам написал вам, если бы было время. Какое мое отношение к вам? Никакого нет, кроме любви к вам. Нам, старикам, стоящим одной ногой в гробу, некогда затевать иные, кроме любовных, отношения; а к вам, это мне так естественно, и сердцем тянет. Письмо ваше и в другом отношении полезно и хорошо. Я знал это, но хорошо живее помнить. <…>

Лев Толстой. 1889 г.

* * *

 

Уже раз начинал писать вам, дорогой Мих. Ал., но не дописал и разорвал письмо; а хочется ответить на ваше последнее письмо и высказать то чувство, которое оно вызвало во мне, не огорчив Вас. Письмо ваше вызвало во мне чувство очень сложное, смешанное, приятное и неприятное. Побуждение ваше написать мне было доброе, но не любовное. Я делаю различие между тем и другим: доброе чувство это – то, которое влечет к человеку; оно может быть и эгоистичным и неразумным; а любовное – это такое, которое переносит сознание в другого человека; это чувство весьма самоотверженно и разумно. И неприятное мне было в вашем письме – недостаток отрешения от себя, вдумчивости в состояние другого, в соединении с самым искренним, добрым и теплым чувством. Для всех людей, ищущих истины и добра, к которым причисляю себя, нет ничего дороже, как указание другими отклонений от истинного пути, ошибок, грехов. И я особенно в последнее время жаден к этого рода указаниям. Но указания эти должны быть освещены не любовью ласки, нежных слов, а любовью проникновения в чужую душу, в положение другого.

Пускай будут самые грубые, называемые людьми «жестокими», выражения, пускай будет насмешка, презрение, но только чтоб была проницательность любви. А то положение в роде того, что человек завяз по пояс в болото, а ему с добротою советуют разуться и бежать скорее или рассказывают, как другой человек прошел стороною болота, т. е. нечто такое, что даже не имеет отношения к его положению. Хотя, судя по последнему письму моему, я боюсь, что вы опять не поймете меня, все-таки скажу вам, что думаю, чего желаю вам, прося вас взамен этого сказать мне то, что вы думаете о моих грехах и чего желаете мне. Желаю я вам и советую вырабатывать в себе вдумчивость, проницательность любви и не принимать за любовь некоторую мягкость, чувствительность в отношении с людьми – доброту. Любовь – это стремление человека расширить свое сознание, включив в него сознание другого, других. От этого И(оанн) и сказал, что Бог есть любовь. Сознание всего и есть Бог. Любим мы тогда, когда входим в душу другого и чувствуем за него и знаем так же, как и тот знает, что ему дорог, что больно, чем он страдает, чему радуется, в чем его сила и его слабость. Вот так я стараюсь любить вас и вы тоже делайте. Когда достигнешь этого, – что случалось со мной иногда, – какая свобода, сила, спокойствие!

Пишите. Любящий вас всей душой...

Л. Толстой. 1889г.

* * *

 

На днях был Ф[айнерман] и рассказывал мне про Алехинских и про вас, милые друзья, М[ихаил] А[лександрович] и В[ладимир] В[асильевич]. Пишу же главное и обращаюсь к Н[овоселову] М[ихаилу] А[лександровичу].

Он рассказывал мне, что вам тяжело стало ваше положение в общине, в особенности потому, что вы – воображаемый хозяин, и к вам, как к таковому, обращаются. Я подумал по этому случаю следующее: отказаться от собственности и от того, что она дает: удобства, прихоти и обеспечение жизни, – это один шаг, по странному заблуждению кажущийся ужасно трудным людям мирским, но в сущности – шаг этот не очень труден бывает, потому что когда поднимаешь эту тяжесть, – на другую сторону весов кладется незаметно тяжелая гиря тщеславия, славы перед людьми. «Вот посмотрите: я что говорю, то и делаю». Но за этим шагом идет следующий, предстоит понять следующую тяжесть – отречение от славы людской. Тут уж мирского нечего положить на другую сторону коромысла и потому является то, что то, что мирскими людьми считается далеко не столько трудным как первое, оказывается гораздо труднее.

Ну вы – хозяин земли, вы перед людьми землевладелец, вы отстаиваете свои интересы; ну и пускай. Что вам за дело, что они будут думать и говорить? Если у вас есть то, что надо тут положить на весы (а у вас оно есть): именно любовь к Богу, к добру, желание служить Ему, то и кладите на весы и смотрите, что перевесит. Вы ведь знаете, и Бог знает, зачем вы покупали землю и жили как живете, и если это делано для служения Богу, то уж никак то, что будут думать и говорить про вас, не может это расстроить.

Хорошо сказано: и блаженны вы когда поносят вас. Да, только тогда вы найдете в своей душе, а не найдете, то выработаете, ту силу, для которой не нужно ни личных радостей, ни славы.

Помогай вам Бог. Пишите.

Л. Толстой. 1889 г.

43. «Южный край», 1903, № 7656. (26 февраля)

Письмо гр. Л.Н. Толстого

Господин редактор! Сегодня я получил прилагаемое письмо:

«Граф! Прочитавши в газетах ваше письмо относительно кронпринцессы Саксонской, Луизы, письмо, в котором вы говорите, что исповедуете христианское учение, я осталась в недоумении: как вы можете говорить таким ироническим и гордо презри­тельным тоном о несчастной женщине, так уже поплатив­шейся и глубоким страданием искупающей свой проступок? Вы говорите: «Не судите да не судимы будете», и тут же произ­носите свой суд, суд фарисея над мытарем: «Благодарю Тебя, что я не таков, как мытарь сей», забывая, что Христос, которого вы так чтите, сказал бы в таком случае: «Кто без греха, брось в нее первый камень». Если вы удостоите разрешить мое недо­умение, прошу поместить ответ в одном из номеров «Южного края». Впрочем, ответ я получить не рассчитываю, так как ответом может и должно быть ваше самообвинение в нелогичности, по меньшей мере, а этого вы не сделаете... из самолюбия».

История моего письма о принцессе следующая: получив из Берлина письмо англичанина, спрашивавшего меня о том, насколько может быть справедливо то, что на поступок прин­цессы могли повлиять выраженные мною взгляды, я в дурную минуту продиктовал моей дочери свой ответ. Обыкновенно дочь моя дает мне просмотреть отправляемые письма, и я намере­вался пересмотреть, исправить или вовсе уничтожить это письмо.

Но случилось так, что письмо было отправлено вместе с дру­гими; это было мне так неприятно, что я вскоре после этого написал моему другу Черткову в Англию, что в случае напечатания моего письма, чего я не ожидал, но что все-таки могло случиться, я прошу его напечатать мое письмо к нему, в котором я признаю письмо берлинскому корреспонденту грубым, жесто­ким и нехристианским. После этого я получил письмо от не­коего саксонца, который точно так же, как и харьковская кор­респондентка, совершенно справедливо упрекал меня в нело­гичности и, главное, грубости и жестокости моего письма, и еще такого же содержания открытое письмо в «Реtегsbeurger Zeitung». Саксонцу я ответил, описав ему те обстоятельства, при которых появилось письмо, и выразил в нем свое раская­ние в том, что допустил себя хотя бы в частном письме выска­зать такие жестокие и нехристианские суждения о несчастной женщине; притом предоставил ему право, если он найдет это нужным, опубликовать мое письмо к нему. До сих пор, сколько мне известно, ни в английских, ни в немецких газетах не появилось ни мое письмо Черткову, ни саксонцу, и потому, пользуюсь случаем письма харьковской корреспондентки, я прошу Вас, г. редактор, напечатать это мое письмо в вашей газете. Лев Толстой. 23 февраля 1903 г.

44. «Петербургские ведомости», 1903, № 71 (14 марта)

 

В «Трудах казанского юридического общества» напечатан интересный доклад Н.В. Рейнгардта: «Роман “Воскресенье” гр. Л.Н. Толстого и вопросы уголовного права». Отметив, между прочим, что наши ученые довольно легко отнеслись к этому роману, чего нельзя сказать про заграничных: известный германский ученый, профессор берлинского университета Лист обратил на «Воскресенье» серьезное внимание, признав мысли, высказанные в романе, настолько затрагивающими основания криминалистики, что решился не ограничиваться одной лекцией, а посвятил весь курс разрешению поднятых нашим писателем вопросов, автор затем приходит к следующим заключениям:

Обвиняя гр. Толстого в нападении на гласный суд и судебных деятелей, враждебные ему критики придерживаются, очевидно, той полицейско-инквизиционной точки зрения, которой некогда держались Булгарин, Греч, Полевой и Сенковский относительно «Ревизора» и «Мертвых душ» Гоголя и против которой энергически ратовал Белинский и которая должна быть давно сдана в архив, не только литературными критиками, но и серьезными юристами, имеющими дело с художественными произведениями, так как известные философско-научные принципы обязательны для всякого образованного человека, а следовательно, и для юриста, принадлежащего, конечно, к людям образованным.

Подобно тому, как некогда Булгарин, Полевой, Сенковский и др. находили, что «Ревизор» не комедия, а просто фарс, карикатура на русскую жизнь, осмеяние властей, так и упомянутые выше критики находят, что в романе «Воскресенье» нет никакой психологии, нет никакого романа, а есть, будто бы, «страстный социально-моральный памфлет», направленный против «наших культурно-общественных идеалов, стремлений», воспроизведенных, будто бы в карикатуре.

С романом «Воскресенье» гр. Толстого повторилось то же, что происходило и прежде относительно выдающихся произведений, как, например, Гоголя и Островского, а потому относительно интеллектуального состояния нашего общества можно сказать то же самое, что некогда сказал Белинский в одной из своих статей о состоянии современной литературы в связи с общественным развитием. <...>

«Вспомните только, что произведения, верно схватывающие какие-нибудь черты общества, считаются у нас пасквилями, то на общество, то на сословия, то на лица...».

Применяя к роману «Воскресенье» принципы реальной критики, руководствующейся при исследовании литературных произведений научно-философским методом, мы, конечно, не найдем в этом романе «страстного социально-морального памфлета», а верное, вполне художественное воспроизведение действительной жизни, заключающее «объяснение жизни» и отчасти даже «приговор о явлениях жизни».

В этом романе изображение суда, адвокатов, прокуроров, подсудимых, а затем изображение кассационного сената представляются вполне верными действительности, а не сатирой, не карикатурой, которые характеризуются преувеличенным изображением слабых сторон какого-нибудь предмета или явления.

В изображении гр. Л.Н. Толстого мы видим живых людей, которых в качестве адвокатов, присяжных, судей и проч. приходится, бывая в суде, видеть и наблюдать со всеми их достоинствами и недостатками, от которых мы и сами, наблюдатели, в значительной степени несвободны. <...>

Вообще надо сказать, что дело Масловой, даже для тех, кто следит за нашей уголовной практикой по газетным отчетам, не составляет особого, исключительного явления и, к сожалению, представляется заурядным по тем условиям, которые приводят к роковым ошибкам, отражающимся весьма печально на судьбе человеческой личности.

Указывая на несовершенство современного суда, граф Л.Н. Толстой не является его противником, каковым выставляют его цитированные выше критики, а только обличителем его недостатков, ведущих нередко к роковым последствиям.

45. «Петербургская газета», 1903, № 97 (11 апреля)

Письмо Л.Н. Толстого

В последнем номере журнала «Миссионерское Обозрение» напечатано письмо графа Льва Николаевича Толстого.

Воспроизводим письмо великого писателя во всей его неприкосновенности:

«Я получил ваше письмо и очень рад, что могу ответить на ваш вопрос. Я пришел к убеждению – не путем размышлений, а опытом долгой жизни, что человеческая жизнь духовна. Человек есть дух, частица Божества, заключенная в известных границах, которые мы познаем, как мать; но жизнь духа не подлежит никакому искажению – еще меньше страданию. Она растет всегда равномерно, расширяя границы, в которых заключена. Однако, людям свойственно впадать в заблуждение и думать, что сущность жизни лежит именно в пределах, ограничивающих ее, т. е. в материи. Под влиянием этого заблуждения мы смотрим на материальные страдания и в особенности на болезни и смерть, как на несчастье, тогда как страдания (всегда неизбежные, как сама смерть) только разрушают границы, стесняющие наш дух, и возвращают нас – уничтожая обольщение материальности – к свойственному человеку пониманию своей жизни, как существа духовного, а не материального. Чем сильнее материальное страдание, чем ближе страдание, кажущееся нам величайшим – смерть, тем легче, тем неизбежнее освобождается человек от обольщения материальной жизни и тем вернее познает он себя в духе. Правда, познавая себя в духе, человек не получает тех острых наслаждений, которые дает животная, материальная жизнь, но зато он ощущает полную свободу, неуязвимость, неразрушаемость, он чувствует свое единение с Богом – основанием и сущностью всего. Тогда смерть уже не существует или представляется освобождением и возрождением; испытавший такое состояние не променяет его ни на какое материальное наслаждение. Я говорю так потому, что сам испытал это с необычайной силой во время моей болезни.

Выздоравливая, я испытывал два противоположных чувства: одно – радость животного, возвращающегося к жизни, другое – сожаление духовного существа и потерю ясности духовного сознания, присущего мне во время болезни. Но, несмотря на все искушения временной жизни, пробудившейся с новой силой при выздоровлении, я верю, знаю, что болезнь была для меня высшим благом. Она дала мне то, чего не могли дать мне ни мои размышления, ни размышления других людей, и того, что она мне дала, я уже никогда не утрачу, я возьму это с собой. Но и помимо болезни, вспоминая свою жизнь, я вижу ясно, что многое, причинявшее мучение, было для меня истинным благом потому, что удаляло меня от погони за материальным благом и направляло меня к приобретению истинного блага – духовного. Не даром народная мудрость говорит по поводу болезней, пожаров и всего, что не зависит от человеческой воли: «Господь посетил».

Ничего нет хуже, в смысле приобретения истинного блага, как то, что люди желают себе и другим, а именно: здоровья, богатства и славы.

Дай Бог, чтобы вы почувствовали всю благодетельность страданий и приближения неизбежной материальной смерти. Правда, что для этого необходимо верить в свою духовную сущность – в частицу Бога, которая не подлежит ни изменению, ни умалению, еще меньше страданиям или уничтожению. Но судя по вашему письму, я имею основание думать, что вы в это верите, а если еще не верите, то все-таки придете к этому.

Да поможет вам Господь, и прежде всего Тот, Который в вас самих». С этими мыслями можно соглашаться или не соглашаться, но нельзя не видеть в

С них искренней прочувствованности, силы и оригинальности.

Великий писатель на одре болезни диктовал своим близким дневник. Этот дневник явится драгоценным сокровищем для психолога, но он, кроме того, будет иметь такое же значение, как все творения знаменитого писателя. В настоящий же момент о дневнике этом говорят лишь, как о далекой мечте. Вот почему появление мыслей о духовной сущности, как резюме дневника, должно вызывать живейший интерес.

46. «Новости», 1903, № 100 (13 апреля)

Граф Л.Н. Толстой и г. Порфирий Троцкий-Сенютович

Желание поведать миру о своем существовании заставляло у нас очень многих так или иначе связывать свое безвестное имя с славным именем «великого писателя земли русской». Неделикатные набеги в Ясную Поляну, бесцеремонные и назойливые попытки во что бы то ни стало проинтервьюировать гр. Л.Н. Толстого – всего этого было достаточно. О свидании с Толстым, хотя бы с насильственном, тотчас оповещалось в печати, причем авторы зачастую говорили больше о самих себе, чем о гр. Толстом. Ведь лестно, все-таки, на виду у всей публики стоять рядышком с красой и гордостью русской литературы, с самим гр. Л.Н. Толстым, и дружески, запанибрата, беседовать с ним! Но выходило тут иной раз так, что желавшие прославиться только бесславили себя...

На днях поведал о себе, если и не миру, то Петербургу, г. Порфирий Троцкий-Сенютович. Но он заявил о себе не с тем, чтобы похвастаться своим знакомством с гр. Толстым, а с более высокой целью – обличить Толстого в его лукавых мудрствованиях и оберечь увлекающихся учением Толстого от отравления тем духовным ядом, который в этом учении заключается. Г. Троцкий-Сенютович написал стихотворный (стихи его, надо отдать справедливость, убийственны, и читая их, язык сломать можно) ответ (ответ на что?) графу Л.Н. Толстому, напечатал этот «ответ» на отдельных листах бумаги и пустил в продажу по 5 коп. за экземпляр.

Г. Троцкий-Сенютович – ярый противник Толстого. Он негодует на Толстого и мечет на его голову громы и молнии, считая себя при этом почему-то вправе все время обращаться к гр. Толстому на «ты». В своем ответе г. Троцкий-Сенютович порицает Толстого за его заблуждения в вопросах веры и религии:

«Ты не веришь, что Господь

Послал нам Сына в искупленье,

Что он, божественно, родился

И Дух Святой над Ним явился…» и т.д..

.

Но все эти порицания не имеют никакого значения и совершенно излишни, так как по вопросу о религиозных воззрениях Толстого святейший синод сказал уже свое веское и авторитетное слово в своем известном определении от 20 – 22 февраля 1901 года. <…>

Г. Троцкому-Сенютовичу не нравиться в Толстом даже то, что тот ходит не в сюртуке, а в рубашке, и ставит ему это в вину:

«Зачем в рубахе и лаптях <…>

Свой образ представляешь? <...>

Комментарии излишни!

Как ни мелок и ничтожен сам по себе рассматриваемый нами факт, но, связанный с именем Толстого, он уже не может остаться незамеченным: газета должна быть полною и подробною летописью текущей жизни во всех ее явлениях. Быть может, в этом мелком факте найдется что-нибудь и назидательное, и характерное для нашего времени...

А. Г. М.

 

 

47. «Новости и Биржевая газета», 1903, № 104 (17 апреля)

 

«Петербургская газета» предложила своим читателям назвать десять величайших русских современных писателей из 1217, откликнувшихся больше всего голосов подано за «величайшего из наших современников», за графа Льва Николаевича Толстого (977 голосов). А.П. Чехов и Максим Горький получили одинаковое число голосов – по 613. <…>

Глас народа – глас Божий: так тому и быть отныне и впредь.

 

 

 

 

 

 

48. «Новое время», 1903, № 9746, 9 (24 апреля)

В Ясной Поляне

Кондуктор под окном кричит: «Тула-а!».

Надо вылезать из вагона. Тесный и грязный вокзал, за­сыпанный подсолнечной шелухой, благоухание незатейливого буфета, витрина металлических изделий, витрина тульских пряников, газетный ларек – и вот вы уже на той стороне вокзала в толчее извозчичьих пролеток, разрываемый на части местными «ваньками».

– В Ясную Поляну! <…>

Не знаю, по таким ли дебрям ехал почитатель XVIII века к Вольтеру в Ферней, но мне путешествие к яснополянскому философу во многом напоминало хождение по мукам.

На козлах сидел настоящий гоголевский Селифан. Он вез меня какими-то окраинами, переулками и закоулками и все уверял, что «скоро дорога полегчает». Но дорога, размытая весенними ручьями, до того вскоре сбилась, что пришлось добрые две версты идти пешком. <…>

* * *

Я опускаю весь начальный разговор. Льва Николаевича в его деревенском уединении так мало интересуют преслову­тые «злобы дня», которыми дышит город. Положим, он все знает, за всем следит, все читает. Спросишь его о чем-нибудь – и на все получаешь ясный, спокойный ответ. Даже такие вопросы, которые, казалось бы, касались лично его, не вызы­вают в нем ни малейшего волнения.

– Видали вы картину Бунина? – спросил я.

– Видал на снимке. Ну, что скажете?

– Ничего. Я давно уже достояние общества и потому не удивляюсь ничему...

И весь пресловутый «инцидент» с этой картиной нисколько не волнует Льва Николаевича. Редкое добродушие и удиви­тельное спокойствие.

А вот темы литературные, темы религиозные, философ­ские волнуют его и заставляют подниматься с кресла и после долгого оживленного разговора вызывают кашель.

Разговор зашел о Максиме Горьком, о его героях, о «На дне» и т. д. Эти разговоры главным образом я и хочу пере­дать теперь. Тема, как видите, самая модная. Петербургские журналисты по поводу «На дне» учинили заправский допрос всех наших «homines des lettres». И все они, кажется, осудили пьесу Горького. Теперь сказал свое слово и «великий писатель земли русской»... Я передал Льву Николаевичу свои москов­ские впечатления о Хитровке, которую на днях в подробно­стях осмотрел. Я шел туда под впечатлением Горького. И вынес впечатления самые отрицательные. Московское босячество с легкой руки модного романиста положительно дошло теперь до значения каких-то сословных преимуществ. Совре­менные московские босяки – это настоящие неаполитанские лаццарони, но те ленивы, добродушны и впечатлительны. Здесь как раз наоборот: видишь изобретательность рециди­виста, озлобленный, мстительный ум и самые низменные инстинкты. Они свободно разгуливают по Москве, пристают к прохожим, заигрывают с городовыми. Но добродушия тут мало, напротив: во всем чувствуется воровская уловка и нераз­борчивость средств.

– Я занимался тоже Хитровкой, – сказал Лев Николае­вич, – во время переписи. Дружил даже с хитровцами. И вот что я скажу вам. Вы говорите, что босяки жестоки. Это не­правда. Не прав и Горький, подчеркивая в них эту черту. Разумеется, есть между ними озлобленные, коварные люди. Но основная черта босячества все-таки заключается не в этом. Я, например, у большинства из них встречал душевное равно­весие и добродушие. Когда Горький был у меня, я советовал ему особенно подчеркнуть эту черту в его новой драме. Надо было еще показать, что у босяков нет ложного страха, что нет пропасти под ними и что если захотят они встать на ноги, то встанут без малейшего усилия, потому что почва у них под ногами. Есть такой рассказ. Шел ночью мальчик и провалился в «дудку», где добывали руду. Ему, однако, удалось схватить­ся за край «дудки», и так провисел он целую ночь. Под утро у мальчика уже не хватало больше сил. Вдруг видит он какого-то прохожего. Мальчик зовет на помощь. Прохожий подходит и говорит: «Чего же ты кричишь? Прыгай, у тебя земля под ногами: всего каких-нибудь пол-аршина». Так вот этот рассказ, – закончил Лев Николаевич, – всегда приходит мне в голову, когда говорят о босяках. Настоящий босяк, попав в «дудку» или «на дно», никогда не теряет присутствия духа. Ему незнаком ложный страх, и во всякое время он знает, что земля под ним всего на пол-аршина <...>.

Лев Николаевич задумался, потом улыбнулся и сказал:

– Я знал одного босяка-подпоручика по фамилии И.3. Ма­ленький, вертлявый, похожий на воробья. Это был интеллигент Хитровки, любил рассуждать о важных материях и с пафосом декламировать запрещенные стихи. Видя интеллигентного пролетария, я предложил ему работу у себя на дому в виде переписки моих сочинений. Подпоручик принялся за дело горячо, совсем остепенился, скопил кое-какие деньжонки, ку­пил себе золотые часы... Потом вдруг в один прекрасный день запил, пропал из дому и очутился... на Хитровке. Узнал это я от какого-то хитровца, явившегося ко мне со слезным посла­нием от И. Бедняга просил чем-нибудь помочь ему, выкупить его платье и самого его от хитровских пауков. Я его выкупил, и снова он стал у меня работать, потом снова пропал, и так продолжалось долгое время, и всегда в одной и той же форме. А еще у него была привычка исправлять мою рукопись, вставлять слова или на полях писать свои замечания. Да, если хотите, это был экземпляр с врожденным инстинктом босячества, и этого инстинкта у него ничем нельзя было иско­ренить – ни лаской, ни угрозой, ни лишениями. Теперь ска­жите, о каких благотворительных мерах против босячества упомянули вы?

Я рассказал о некоторых московских благотворительных обществах, вроде приюта для малолетних босяков, и выразил сомнение, чтобы эти приюты при всей их гуманной цели не приносили в то же время вреда обществу. «Разумеется, – согласился со мной Лев Николаевич, – это обоюдоострый вопрос. С одной стороны, жалость к детям – ну как не подобрать из ужасающей нищеты и распутства ни в чем не повинного ребенка, а с другой стороны – такая за­бота общества о босяках не есть ли поддержка самих босяков? Босяк теперь рассуждает, и рассуждает вполне правильно, что было бы только мне хорошо, а о моей жене, ребятах и обо всем прочем общество позаботится. И потому босяку живется в Хитровке очень привольно и никакого другого образа жизни он не желает.

Пьеса “На дне” мне не нравится. Я говорил Горькому, что для драмы нужно драматическое положение. А в его пьесах этого нет. Но он с обычной скромностью отвечал, “что ему это не удается...”. Вообще я не понимаю современного театра. Не понимаю пьес Чехова, которого высоко ставлю как беллет­риста. Ну зачем ему понадобилось изображать на сцене, как скучают три барышни? И что он изобразил, кроме скуки? А повесть из этого вышла бы прекрасная и, вероятно, очень бы удалась ему. Посмотрите на Запад. Какие славные, бодрые и живые пьесы пишут там. Я читал сегодня в “Новом вре­мени” о новой пьесе О. Мирбо. Вот настоящее драматическое положение. Непременно выпишу ее и прочту. Я высоко ставлю этого писателя. Он напоминает мне Мопассана. Это бодрый, правдивый и сильный талант, в котором чувствуется порода и настоящий “esprit gaulois”. У французов тоже немало сла­щавости и сентиментализма, но зато есть много бодрых и ярких мыслителей, которые, собственно, и руководят тече­ниями западной мысли. Укажу, например, на Анатоля Франса, которого тоже ставлю очень высоко...

Сам Лев Николаевич в настоящее время очень занят своими воспоминаниями. Он работает каждый день утром и уже на­писал шесть глав. Совершенно неожиданно узнал я, что пере­печатанное на днях письмо его, появившееся в каком-то ду­ховном журнале, привело самого автора в немалое смущение.

Представьте, – сказал Л.Н., – я положительно не пом­ню, кому писал его. Откуда они его достали? Некоторые вы­ражения положительно не мои. Не переведено ли это с англий­ского? Корреспонденция моя так велика, что всего не упомнишь. Вообще же я считаю по меньшей мере не деликатным опубли­ковывать чужие письма без согласия на то автора. Иные письма мои очень неправильно истолковываются публикой. В особенности старые письма, без проставленного под ними года, могут ввести в заблуждение многих.

Когда беседа наша окончилась, темная ночь глядела в окно кабинета. В комнатах зажглись огни. Пора было собираться домой... <…>

Станция. Вагон. И обратный путь в Москву, целую ночь, с открытыми глазами и горячей головой…

Ю. Беляев

 

49.«Южное обозрение», 1903, № 2160 (19 мая)

 

Письмо Л.Н. Толстого

«Дорогой N.N.! Ваше письмо я получил. Все мои корреспонденты, подобно Вам, требуют, чтобы я высказался по поводу кишиневских событий. Мне кажется, что требование это покоится на недоразумении. Недоразумение это состоит в том, что от меня требуют, в данном случае деятельности, которая собственно говоря присуща лишь публицисту, в то время, как я занят теперь вопросами, ничего об­щего со всем происходящим не имеющими – вопросами религиоз­ными и исследованием их применения к жизни. Если бы я вздумал поступать так, мне пришлось бы лишь повторить то, что было уже сказано другим, и тогда мое заявление не имело бы того значения, которого в нем пожелали бы искать.

Что касается моего отношения к евреям и к страшным кишиневским событиям, то оно, отношение это, должно быть, полагаю, известным всем тем, кто знает мое миросозерцание. Отношение мое к евреям может быть только братским, я люблю их, притом не потому, что они евреи. Нет. А потому что мы, они, – все люди – дети единого Отца – Бога. Любовь эта не тре­бует с моей стороны никаких усилий, вдобавок еще и потому, что я тесно сходился с выдающимися еврейскими людьми и знаю их… Еще до моего ознакомления со всеми подробностями происшедшего, вскоре после получения первых газетных отчетов я постиг всю чудовищность случившегося и испытал тяжелое смешанное чувство сострадания к невинным жертвам кровожадной массы и удивления пред озвере­нием людей, этих лже-христиан, чувство глубочайшего ужаса и отвращения пред так называемыми «образованными» людьми, кото­рые науськивали массу и руководили ее действиями и – главным образом – крайнего удивления пред истинными виновниками кровавого происшествия».

Письмо заканчивается указанием на общие причины, делающие такие события, как кишиневские, возможными – и заканчивается так:

«Вот все, что я мог бы сказать о кишиневском разгроме, но все это я давно уже сказал!»

Ваш Лев Толстой.

Ясная Поляна, 27 апреля 1903 г.

 

50. «Казанский телеграф», 1903, № 3171 (9 августа)

 

В ученом комитете министерства народного просвещения по поручению министра в настоящее время рассматривается вопрос о том, нельзя ли в нынешнем же учебном году ввести в VIII классе гимназии изучение некоторых русских писателей второй половины ХIХ века, а именно: Тургенева, Гончарова, гр. Льва Толстого, Достоевского и Островского. Такое же изучение предполагается ввести и в дополнительные классы реальных училищ.

 

51. «Московские ведомости», 1903, 10 августа

Вопросы русской жизни. ХХХI. Главный источник нелепых легенд о России.

<…>Наши милые соотечественники «либерального образа мыслей» за границей сознательно лгут на Россию <…> Легальные клеветники России возводят небылицы на Россию во время заграничных путешествий. Пример вздорных слухов, что на крыльце дома Толстого постоянно стоит жандарм. Нет, пользуется абсолютной свободой!

52. «Вера и разум», 1903, № 16 (31 августа).

 

Современные искания полной свободы совести пред судом Православной Церкви и государства (опыт критического решения этого вопроса)

Вместо предисловия

I

Вопрос о свободе совести возник и с особенной силой обсуждается у нас в последнее время в числе других волнующих наше общество вопросов.

Это вопрос двусторонний: вопрос богословский и юридический (т.е. относится к государству). Изучая его, мы пришли к убеждению, что его решение нашими светскими мыслителями совершенно противоречит чистому христианскому учению <…>

Светские наши мыслители заговорили о свободе совести со времени отлучения гр. Л. Толстого от Православной Церкви; это событие в действительности и породило этот вопрос. Все заговорили тогда о свободе совести, заговорили – вкривь и вкось, на разных языках. Возникла полемика, учредились в Петербурге религиозно-философские собрания, посвящен соответствующий журнал «Новый путь» <…>

В прошлогодней нашей статье о свободе совести, помещенной в «Церковном вестнике» (№ 2, 1902), мы выяснили, что требование полной свободы совести: свободы выхода из Церкви, пропаганды, совращения и безнаказанности за преступления против веры на языке сторонников полной свободы можно назвать одним именем требования «непротивления злу». Мы тогда указывали, что в этой толстовской теории непротивления злу и следует искать корня и разгадки воззрения приверженцев полной свободы совести. <…> Противление злу не только возможно, но и обязательно для Церкви и государства, а непротивление с их стороны будет преступным бездействием <…>

Церковь дает полную свободу не сразу, а после некоторого правления злу, которое называется увещеванием… как любящая мать, прежде чем лишиться одного из своих чад, сначала уговаривает, увещевает заблудшего подумать, не уходить, раскрывает ему истины Православной веры.., но когда… увещевания Церкви исчерпаны, тогда Церковь считает уже преступным удерживать<…> и дает ему полную свободу совести. Так мудро и с такой любовью святая Церковь поступает со всеми уклоняющимися и отпадающими. Так было поступила и с гр. Л. Толстым, с тою лишь разницею, что увещевание, противление его уходу из Церкви длилось не 3 месяца, как то полагается по закону, а десятки лет. Это увещевание состояло в долготерпении Церкви к своему злейшему и открытому врагу, в посылке к нему авторитетных лиц для вразумления, пересылке богословских сочинений, касающихся его заблуждений. Но когда это многолетнее увещевание привело не к обращению гр. Толстого к Церкви, а к открытому, соединенному с последним пределом богохульству и кощунству, заявление его о непринадлежности своей к Церкви, выраженное им в своем последнем романе «Воскресение», тогда Церковь сочла уже преступным и невозможным долее удерживать гр. Толстого в церковной ограде, дальнейшее удержание в Церкви явилось бы действительным и ничем не оправданным насилием над его убеждениями, которые в романе «Воскресение» и в ответе гр. Л. Толстого Св. Синоду оказались не только не православными, но и вообще не христианскими. Граф спрашивал в ответе Синоду, почему преследуют только его, а не его единомышленников. Да потому, что они не заявляли открыто<…> А для выхода из Церкви нужно публичное, открытое заявление.

А как же отнеслись приверженцы полной свободы совести к дарованию графу этой самой свободы совести? А вот как: пока длилось увещевание, они обвиняли Церковь в насилии над свободой совести гр. Толстого, а потом <…> назвали насилием уже самое предоставление свободы и упрекали за жестокость. Какое грубое противоречие: т. е. утверждали, что Церковь не причиняет ни малейшего стеснения свободы совести.

Государство действует совершенно самостоятельно, запрещает, наказывает только потому, что эти действия сами по себе являются наказуемыми. Государство признает полную религиозную свободу совести до того предела, пока религиозные убеждения не переходят в преступные действия с государственно-юридической точки зрения.

<…> и государство <…> начинает неуклонно противление злу…

П

До сих пор мы говорили об отношении нашего государства к проявлениям религиозных убеждений его подданных не православного исповедания. Теперь является вопрос: как же государство относится к своим русским православным подданным в случае открытого изменения их религиозных убеждений и отпадения их от Православной Церкви? Церковь имеет полную свободу после увещевания, а государство?

Государство не оставляет это без последствий и карает отпадшего тем, что может выслать открыто отпадшего из пределов России.

<…> вполне последовательно и мудро наше правительство предлагает, не подвергая его никакому наказанию (уголовному), оставить отечество, государственных начал которого он не разделяет<…>

<…> но наше государство по своему высокому гуманизму на практике редко прибегает к этой мере, <…> карая лишь преступную пропаганду и преступные проявления ее, и то не всегда (гр. Толстой).*

Все сторонники полной свободы совести являются вольными или невольными учениками гр. Л.Н. Толстого и данниками его теории непротивления. Мы считаем г. Минского, Волынского, ищущих сближения с

Церковью и участвующих в религиозно-философских собраниях в Петербурге, невольными учениками и последователями гр. Л. Толстого.

Разбираемый нами вопрос многие уже величают всем надоевшим, но это напрасно, необходимы попытки уяснения.

 

 

*Когда мы заканчивали статью, последовало последнее опубликованное Высочайшее утверждение Уголовного Уложения, по которому отпадение от Православной Церкви уже не считается наказуемым преступлением и остается без последствий. Мы упоминали уже, что сторонники полной свободы совести в действительности требуют свободы совершения преступлений и безнаказанности их, непротивления злу. Таким образом – корень – толстовская теория <…> требуют полной свободы совести от Церкви <…> от государства <…>, безнаказанности распространения всякого рода политических и антиполитических идей и под флагом полной свободы совести они требуют, чтобы государство не противилось злу, отказалось от своего природного права наказания преступлений <…> А гр. Л. Толстой все это в свое время и высказал в своей теории непротивления злу: он считал и теперь считает власть, государство злом, хотя сам пользуется всеми благами государственной жизни, кару за преступления величайшей несправедливостью и жестокостью, что так призрачно и оттенено им в «Воскресении».

 

Архимандрит Сильвестр

53. «Казбек», 1903, № 1680 (28 августа)

Л.Н. Толстой (28 августа 1828 – 1903 гг.)

Сегодня истекает 75 лет со дня рождения гр. Л.Н. Толстого. Взоры всего цивилизованного мира невольно обратятся в этот день на Ясную Поляну, где старое русское барство, русское дворянское гнездо красиво соединилось с аристократизмом мысли, где многие и долгие годы живет и творит «великий писатель земли русской».

Не многим дается в удел так плодотворно использовать свою жизнь, как наш маститый юбиляр, составляющий гордость России; не многим удается создать на своем веку столько художественных образов и картин, затронуть столько жизненных вековечных вопросов, внести столько для своего народа и для всего человечества, осветить новым светом величайшие проблемы жизни и нравственности…

Эти слова еще в большей степени приложимы к Л. Толстому в настоящее время, когда вещее слово его проникает далеко за пределы родины <…> Европе, Америке, вызывает сочувствие в Индии и Японии. Едва ли на всем земном шаре можно найти образованного человека, который не считал бы Толстого в такой же степени своим писателем, как и лучших авторов своей родины. Одни становятся его безусловными последователями, другие ищут в его мыслях ответа на гнетущие их вопросы; одни им восторгаются, другие оспаривают, но все отдают должное его уму, изумляются силе его слова, относятся с особенным уважением к его мощной величавой личности, подобно которой напрасно было бы искать в наше время мелкоты и посредственности.

<…> Заключительные слова, которыми Толстой закончил «Севастопольские рассказы»: «Герой же моей повести, которого я люблю всеми силами души, которого старался воспроизвести во всей красоте его и который всегда был, есть и будет прекрасен, – правда».

Этот герой в течение всей литературной деятельности Л.Н. Толстого был предметом его энергичных исканий. Он громит неправду и обличает ложь, не обманываясь спокойной или блестящей внешностью, он ищет то, что скрывается за нею.., находит рабство и уничижение человека, как, например, в искусстве – тяжелый труд тысяч и даже миллионов людей, обеспечивающий развлечение богатых и праздных.

«Пред судом своего сознания и совести, – говорит Мирский в ноябрьской книжке «Журнала для всех», – прошлый год «великий писатель земли русской» привел едва ли не все вопросы современного человека: о науке, любви к женщине, о семейной жизни, об общественной деятельности, о правде и неправде <…>, дал приговор, часто суровый, всегда оригинальный и глубокомысленный, добираясь до корня дела умом. Лев Николаевич часто «обижает» нас подобной прямолинейностью, но в то же время нет человека, «которому мы прощали бы так многое»… <…>

Поставленный сам в силу своего гения неизмеримо выше окружающей его толпы, он не проповедовал, однако, аристократической морали сверхчеловека, и его всегда тянуло к слабым, «чистым сердцем» и простым, к тем, что страстно ждут свободы под тяжелым игом жизни <…>

Это влечение к слабому создало из Толстого инициатора народной литературы, получившей в последнее время широкое распространение. Тяготение к несчастным и слабым в связи с пытливым отношением к жизни побудило Льва Николаевича пересмотреть нравственные учения, до сих пор руководившие людьми, дать собственное учение, страстная защита которого привлекла к нему внимание всего мира.

Мучительное искание истины, стремление к совершенствованию и справедливости нашли себе отражение еще в Николеньке <…>, а за ним и в целой галерее лиц, стремящихся открыть истинное значение жизни: Оленин, Пьер, Левин, Нехлюдов и др. И если Тургенев – поэт великих людей, красивых и талантливых, но ненужных представителей дворянской среды, то Толстой – поэт людей сильных, крепких, которыми держалась дворянская жизнь <…> И в своем «Воскресении» Толстой исповедует эту веру пред лицом всего мира в дивном гимне творящей природе и горьком упреке больному человечеству <…>

Зарождение жажды простого и естественного у Толстого, ее развитие, то, в котором она воплощалась в разное время, составляет сущность поэмы, если хотите трагедию жизни Толстого; и в этой личной трагедии Толстого налицо все мотивы, пережитые русской интеллигенцией в отношении к народу. Сначала спокойное пользование дарами судьбы и чужим трудом крепостных, потом уважение, потом желание 60-х гг. учить, «до себя поднять» его и наконец упреки совести за свое привилегированное положение и стремление учиться у народа правде его трудовой жизни. <…>

Он начал с проповеди – жить в согласии с природой <…>. Стоило ему стать в близкое соприкосновение с такой жизнью, как в нем громко заговорила недремлющая совесть, что НЕЛЬЗЯ БЫТЬ ДОВОЛЬНЫМ, КОГДА РЯДОМ НЕСЧАСТНЫЕ, – и проповедь о жизни, согласной с природой, перешла в проповедь о жизни, помимо того, согласной с голосом природы внутри человека, совестью. Во имя этого начала – вся многолетняя борьба его, все восстание против культуры и разума, все беспокойные искания, весь гнев на науку, искусство, цивилизацию, как вопль возмущенной совести перед неправдой жизни. Его мысль, по ср. г. Мирского, это стрела, выпущенная из лука… И Толстой договорился до крайностей, сведя все искусство к разврату, науку к служению сильным, призывая всю жизнь во имя того, что мужики живут иначе. Но в его проповеди, рядом с голосом измученной совести, ищущей оправдания и удовлетворения, рядом с упреками и проклятиями той жизни, которая унижает человека – ярко светит солнце высший идеал – идеал всемирного братства, идеал, к которому Толстой совершил утомительный тернистый путь. <…>

И на всем пути, как замечает Михайловский, «мы видим, что в своих великих произведениях и своих ошибках, часто очень крупных, всегда от первой до последней написанной строки, он был и есть сам, считающийся с собственной совестью, не раз менявший свои взгляды, но никогда не отступающий от них под каким бы то ни было внешним давлением». Толстой понял сам, что в восстании на науку и цивилизацию больше и сильнее всего говорили в нем гнев и отвращение, во имя упреков совести, не засыпающей и не успокаивающейся, несмотря на богатство, славу, исключительно счастливую жизнь. Понял, но его мятежный дух на этом не мог успокоиться и запыленный, измученный путник вновь поднимается, не изменяя и теперь на склоне лет, как и всегда, своему призванию мечтателя-гуманиста, своему великому идеалу свободы и счастья с неизменным девизом: «Человеку нужен весь мир, где на просторе он мог бы проявить все свойства и особенности своего собственного духа».

Тогда начнется царство науки, как истинной благодетельности человечества; но сначала нужно изменить жизнь, чтобы не было в ней наполняющей ее теперь неправды и зла. И в то время, как все господствующие теперь течения и настроения исходят из мысли, что для победы над злом нужна прямая борьба с ним силою знания – Толстой требует для осуществления всемирного общего «бойкота» против зла подойти с другого конца: «Нужно, чтобы проснулось сердце человеческое, чтобы там засветила мысль о Боге, чтобы эту вот мысль человек признал единственным своим руководством, единственной властью над собой и жил по ее указанию». В. Дубянский

54. «Нива», 1903, 28 августа