Предмеханический детерминизм 4 страница

Другой опыт поставила павловская сотрудница Н.Р. Шенгер-Крестовникова. Перед животным ставилась задача отдифференцировать круг от эллипса (поскольку только первый подкреплялся, вызывая условную реакцию). Приближая от опыта к опыту образ эллипса к изображению круга, удавалось добиваться от животного их дифференцировки до определенной степени близости. Однако при минимальном различии между этими двумя образами собака приходила в возбужденное состояние. Исчезали вообще все дифференцировки. Павлов объяснил этот эффект «сшибкой» раздражительного и тормозного процессов.

Впоследствии этот опыт стал главной моделью для направления, занятого изучением экспериментальных неврозов. Известный невролог Р. Джерард вспоминал, как, посетив Павлова в Ленинграде, он узнал от него, что стимулом к физиологическим опытам послужило знакомство с работой Фрейда. Через неделю Джерард приехал в Вену и рассказал Фрейду о беседе с Павловым. «Это бы мне страшно помогло, – заметил Фрейд, – если бы Павлов рассказал об этом несколько десятилетий раньше».

Фрейд, возможно, вспомнив о своем «Проекте научной психологии», где поведение объяснялось различными – раздражительными и тормозными – свойствами нервной ткани, предположил, что данные Павлова служат точным, экспериментально контролируемым доказательством правоты концепции неврозов как «сшибки» возбуждения и торможения. Однако мы видели, что Фрейд соединил с понятием о возбуждении «первичные» (сексуальные) процессы, которые тормозятся «вторичными» (исходящими от Эго с его психическими аппаратами).

Павлов объяснял конфликт в физиологических категориях, Фрейд – в психоаналитических. Оба мыслили системно. Оба вводили в объяснение системной регуляции поведения фактор торможения, открытый Сеченовым.

Согласно Фрейду, система «заряжена» энергетически (но это особая психическая энергия) и движима стремлением к разрядке накопившегося потенциала. Именно это переживается субъектом в виде чувства удовольствия. Павлов же ориентировался на принцип «уравновешивания» организма со средой, то есть использовал явление, открытое Бернаром во внутренней среде (гомеостаз), для объяснения приспособления к среде внешней. Свое первое публичное сообщение об условных рефлексах (доложенное будущим лауреатом Нобелевской премии на Международном медицинском конгрессе в Мадриде) Павлов назвал «Экспериментальная психология и психопатология на животных». К тому времени экспериментальная психология прочно завоевала место под солнцем. Психологический эксперимент обрел законные права среди других методов изучения живых существ. Но то, что Павлов вкладывал в этот, ставший популярным термин, ничего общего не имело с работой психологических лабораторий. Очень скоро Павлов откажется от этого термина.

Тем не менее существенным обстоятельством следует признать отнесенность им своих первых новаторских результатов к области психологии, а не физиологии. Но независимо от членения научных дисциплин ход и стиль его мысли определялся принципом системности, который утвердился к тому времени в новой биологии. Без этого общего принципа не было бы ни павловской исследовательской программы, ни богатства гипотез, которые повседневно проверялись как самим Павловым, так и множеством его учеников, возводивших под его неусыпным контролем «Монблан фактов».

Свое первое программное сообщение Павлов начал с декларации о приверженности учениям Дарвина и Бернара. Именно это, как он подчеркивал, позволяет противостоять как физико-химическому редукционизму, так и витализму. Вот его собственные слова: «Слова «целесообразность и приспособление» (несмотря на естественнонаучный, дарвиновский анализ их) продолжают в глазах многих носить на себе печать субъективизма, что порождает недоразумения двух противоположных родов. Чистые сторонники физико-химического учения о жизни усматривают в этих словах противонаучную тенденцию – отступление от чистого объективизма в сторону умозрения, телеологии. С другой стороны, биологи с философским настроением всякий факт относительно приспособления и целесообразности выстраивают как доказательство существования особой жизненной силы (витализм, очевидно, переходит в анимизм), ставящей себе цель, выбирающей средства, приспосабливающейся и т. д.».

Понятия о целесообразности, приспособлении, считал Павлов, должны быть непременно сохранены, но в контексте принципа системности, ибо в факте приспособления нет ничего, «кроме точной связи элементов сложной системы между собой и всего их комплекса с окружающей обстановкой».

Такая саморегуляция служит, согласно Бернару, условием свободной жизни, то есть поведения во внешней среде.

Огромным достижением Сеченова стало обоснование положения, по которому и эта свободная жизнь системно саморегулируется.

Павлову принадлежал, следующий крупный шаг на этом пути. Сохранив ориентацию на принцип рефлекса, механизм которого изначально целесообразен, он выбрал для анализа системной организации совершенно особый объект.

Еще Бернар, подчеркивал Павлов, предугадал «совершеннейшую приспособляемость слюнных желез к внешним раздражителям». Слюнные железы являются органом, соединяющим эндоэкологию с экзаэкологией биосистемы, внутреннюю среду с внешней. Действуя на границе двух сред, они определяются в своей работе как потребностью организма в сохранении гомеостаза, так и влиянием внешних раздражителей. Их особое положение, их «двуликость» позволила Павлову на небольшом, казалось бы, не столь существенном для целостного поведения органе реализовать грандиозный программный замысел: выявить факторы построения и модификации этого поведения. Именно это определило воздействие Павлова на все последующие концепции научения, памяти, приобретения опыта.

И.П. Павлов, с одной стороны, оставался на почве физиологии с ее объективными методами и нейросубстратными представлениями, с другой — разрабатывал учение об особом способе общения организма со средой, отличающемся от внутрителесных регуляций. Особенность такой формы в том, что ее образуют детерминанты, родственные психическим, но не тождественные им. Реальность, за изучение которой принялся Павлов, потребовала ввести язык, который позволил бы отобразить особый уровень организации жизнедеятельности. Этот уровень регулируется физиологическими механизмами.

Вместе с тем он имеет особое измерение, не идентичное ни интрацеребральным процессам и отношениям, ни связям в сфере психики.

Термины павловского языка (сигнал, подкрепление, временная связь и др.) могут выступать как в физиологическом, так и в психологическом ракурсе в зависимости от того, сквозь призму каких категорий обозначаемые этими терминами реалии будут рассматриваться. С физиологической стороны они – нервный импульс, состояние центра, проторение пути и т. д. С психологической стороны они указывают на чувственный образ, ассоциацию, мотивацию. Их значение определяется языком, на который они переводятся.

Иначе говоря, Павловым был создан язык – посредник, позволивший сомкнуть два огромных царства – биологическую жизнь организма и его психическую жизнь.

Говоря о человеке как системе, Павлов бесстрашно использовал ту же метафору, которая была в ходу во времена триумфа механики. «Человек, – писал он, полемизируя со своими критиками из числа психологов, – есть, конечно, система (грубее говоря – машина),.. но система в горизонте нашего современного научного видения единственная по высочайшему саморегулированию».

Единственность человека как системы усматривалась в том, что саморегуляцию его поведения обеспечивают две сигнальные системы. Причем обе имеют психологические корреляты в виде чувственных и умственных образов той среды, с которой (говоря павловским языком) «уравновешивается» организм. Тем самым укорененная в гомеостазе идея сохранения постоянства внутренней среды переносилась на взаимоотношения организма со средой внешней, стало быть, поскольку речь шла о человеке, и со средой социальной. Средствами же удержания постоянства системы «организм (человек) – среда» служили особые, неведомые физической природе агенты, а именно сигналы, притом непременно психологически «нагруженные».

Образ машины использовался издавна (по меньшей мере со времен Декарта, а до него испанским врачом XVI века Перейра, считавшим животных простыми машинами) как символ автоматизма работы системы. Однако до Сеченова с этим символом нераздельно сопрягалось представление об особом агенте, извне приводящем машину в действие. Сеченов, говоря о «машинности мозга», перешел к принципу саморегуляции. Этой же линии следовал Павлов.

Слово «машина» означало для них не декартов автомат, подобный помпе, перекачивающей жидкость, не энергетическую «машину», на которую ориентировался Фрейд, а устройство, оснащенное сигналами. Поскольку же сигналы различают свойства среды, в которой работает это устройство, передают информацию о них, меняющую стратегию поведения системы, то именно здесь созревали идеи, которые привели к созданию информационных машин.

Однако не новаторский павловский системный стиль мышления оказался в центре внимания не подготовленного к его восприятию научного сообщества, а модельный опыт по выработке условного слюно-отделительного рефлекса у изолированного животного. Это дало повод инкриминировать Павлову элементаризм (отказ от изучения целостного поведения), редукционизм (сведение психики к условному рефлексу), механицизм (забвение специфики биологической организации).

Между тем разработанная Павловым модель позволила надежно верифицировать в эксперименте его теоретические представления о системной организации при обретаемых живыми существами новых, непредуготовленных наличными нервными ресурсами ответов на меняющиеся условия его жизни.

Проблема научения, модификации поведения организма, стала в конце XIX – начале XX века наиболее актуальной для психологии. Наряду с направлением, созданным Павловым, в Соединенных Штатах возникло другое, у истоков которого стоял Эдвард Торндайк. За ним Павлов признал «честь первого по времени вступления на новый путь».

Между тем этот новый путь имел различные истоки (при общей установке на объективное и экспериментальное изучение механизмов приобретения новых форм поведения). Если Павлов отправлялся от Сеченова и Бернара, восприняв от первого идею сигнальной регуляции, от второго — гомеостаза, то Торндайк исходил из утвержденного Дарвином вероятностного объяснения процесса приспособления жизненных явлений к меняющимся условиям (метод «проб, ошибок и случайного успеха»).

И Павлов, и Торндайк, стало быть, преобразовывали сложившиеся в психологии стереотипы благодаря внедрению в нее идей, радикально изменивших весь строй биологического мышления. Оба исследователя изменяли сам предмет психологии. Ведь ее притязания на независимость как от философии, так и от физиологии обосновывались декларацией о том, что ее уникальным предметом служит сознание.

Павлов и Торндайк очерчивали своими открытиями иную предметную область, названную вскоре поведением. (Павлов поставил этот термин в скобки, считая его синонимом другого изобретенного им термина: «высшая нервная деятельность»).

Действующим лицом поведения выступил (в отличие от бестелесного сознания) целостный организм. В то же время, согласно павловскому пониманию целостности, последняя означала системность. И в отношении системности его позиция была непреклонной. Он был убежден, что нельзя объяснить работу системы, не выяснив, из каких блоков она состоит. Именно поэтому он сконцентрировал свои системные идеи в модели условного рефлекса, варьируя на тысячу ладов опыты, призванные объяснить закономерности ее преобразования. Между тем аналитический характер модели дал повод появившейся на научной сцене группе молодых исследователей, сделавших своим делом понятие о «гештальте» (форме, образе, структуре), представить павловскую модель не в виде несущей свойства целого единицы, а в виде элемента, отщепленного от интегрального поведения. Само же поведение в этом случае выглядело в глазах гештальтистов механическим соединением элементов, возникшим по законам ассоциации.

Эта картина (неадекватная системному стилю мышления самого Павлова) оборачивалась дубликатом картины сознания как мозаики психических (сенсорных) элементов, комбинируемых присущими этому сознанию силами притяжения и отталкивания.

Если взглянуть на обе эти картины в исторической перспективе, то нетрудно убедиться, что они сложились в эпоху, которая предшествовала утверждению биологического понимания системности. То была эпоха первых попыток «привязать» психические явления к телесному, нервному субстрату. В физиологии тогда господствовало «анатомическое начало». Оно легло в основу исследований как чувствований, так и движений, приведя к появлению двух, хотя и «несистемных», но детерминистских учений: о специфической энергии органов чувств и о рефлекторной дуге.

Оба учения стали ступенью к открытиям следующей эпохи. Учение об органах чувств перешло в нарождавшуюся экспериментальную психологию, которая на первых порах представляла сознание сотканным из сенсорных элементов. Здесь действительно воцарились «атомизм» и механицизм. Однако экспериментальное изучение фактов сознания ставило под сомнение эту конструкцию из «кирпичиков» (ощущений) и скрепляющего их «цемента» (в облике ассоциаций).

Конструкция держалась на стремительно устаревавших представлениях о нервной системе как сцеплении (ассоциации) элементов, возбуждение каждого из которых под воздействием внешнего импульса вызывает эффект, осознаваемый как чувственное качество (ощущение света, звука и др.).

Но ведь эти отдельные ощущения даны реальному сознанию (хотя первые психологи-эксперименталисты требовали от своих испытуемых изощрить самонаблюдение до такой степени, чтобы они добрались именно до них с тем, чтобы открыть благодаря этой процедуре «атомы», из которых построен внутренний мир).

Между тем реальному сознанию даны целостные образы предметов окружающей действительности. Сперва, стремясь объяснить их появление, искали выход в том, чтобы разделить процессы сознания на элементарные (типа простейших ощущений) и высшие, творящие из этих ощущений целостные психические продукты.

Но гештальтистское направление выбрало другой путь. Под впечатлением преобразований в такой математически точной науке, как физика, где наряду с понятием о дискретных частицах (атомах) возникло радикально менявшее весь склад мышления понятие об электромагнитном поле, гештальтисты выдвинули идею первичности психических целых, начиная от наипростейших сенсорных данных. Декларировалось, что даже на этом уровне, исходном для всего развития «ткани» сознания, она состоит не из разрозненных «нитей», но из целостностей. Поэтому нет нужды делить психические операции на элементарные и высшие, приписывая последним особую комбинаторную силу. На всех уровнях нет ничего, кроме гештальтов.

Представление о двух уровнях было унаследовано психологией от ее физиологических «предков», от закона «специфической энергии органов чувств», рожденного методологией механицизма с его «анатомическим началом» (см. выше). Именно это «начало» расщепляло, соответственно раздельности нервных волокон, содержание сознания на элементы. Психологическая «карта» сознания приобретала тем самым «точечный» характер.

Однако вопреки неадекватности этой «карты» реальному, изначально предметному сознанию она имела важное преимущество. Оно заключалось в том, что феномен сознания выступал как завершающий эффект причинного ряда. Физический стимул провоцировал возбуждение нерва, освобождая заложенную в нем энергию, которая и является сознанию в образе ощущения. Великий Гельмгольц считал этот закон не уступающим по своей непреложности законам Ньютона.

Здесь детерминизм приносился в жертву принципу системности. Приверженцы этого принципа отстаивали новое воззрение на сознание. Тем не менее они, как исследователи, претендующие на естественнонаучное объяснение психики, не могли обойти вопрос об ее отношении к внешнему миру и мозгу. И тогда им пришлось принести в жертву системности принцип детерминизма. Придав гештальту универсальный характер, они стали утверждать, что на таких же началах организованы как физическая среда, к которой адаптируется организм, так и сам этот организм. Соотношение же между физическим, физиологическим и психическим является не причинным (внешний раздражитель вызывает физиологи ческий процесс, пробуждающий ощущение), а изоморфным.

Это понятие означало, что элементы одной системы находятся во взаимооднозначном соответствии элементам другой. Скажем, топографическая карта и ее элементы изоморфны рельефу той местности, которую она воспроизводит. Одна «система» не является причиной (детерминантой) другой. Но между ними имеется подобие структур.

Отправляясь от понятия об изоморфизме, авторы гештальт-теории распространили ее и на физические процессы, и на процессы в мозговом веществе. Они надеялись тем самым выйти за пределы сознания (каким оно дано в интроспекции субъекта), включив объяснение происходящих в нем процессов и преобразований в единый континуум реального бытия. Тем самым психология, по их замыслу, сможет укорениться в семье естественных наук, стать подобной по своей точности физике.

Этот проспект вдохновлял лидеров нового направления, в частности В. Келера (в молодости учившегося у классика новой физики Макса Планка). Уже приобретя широкую известность своими экспериментами по изучению интеллекта человекообразных обезьян (где их поведение объяснялось с новых гештальтистских позиций), Келер публикует программный труд «Физические гештальты в покое и стационарном состоянии» (1920), надеясь доказать, что в коллоидной химии действуют всеобщие законы Гештальта. Им подчинена, согласно гештальтистской версии, работа больших полушарий, где, скажем, воспринимаемому внешнему движению соответствует структурно подобное движение нервного процесса или видимой, зрительно воспринимаемой симметричной фигуре соответствует аналогичная симметрия изменений в головном мозгу и т.д.

Иначе говоря, повсеместно там, где имеются психические конфигурации, с ними коррелируют физиологические гештальты. Одни параллельны другим. Такой подход, несмотря на новейшую математическую аранжировку, воспроизводил известный со времен XVII века психофизический параллелизм. Реальные причинные отношения физического и психического подменяются математическими. Тем самым отрицается причинное влияние объективных ситуаций, в которых живет организм, на его психический строй.

Это с одной стороны. А с другой – активное воздействие сознания на эти ситуации также остается загадкой. И все же реальная значимость гештальтизма в эволюции научного знания о психике велика. Она связана с глубокой экспериментальной разработкой категории психического образа как системно организованной целостности. Благодаря этому в различных ветвях психологии были разработаны новаторские методики, посредством которых добыты факты, прочно вошедшие в основной фонд научных знаний. (Главным образом о познавательных процессах – восприятии, памяти, мышлении.)

Укреплению системного подхода к мотивации и социально-психологическим проблемам существенно способствовало представление об изначальной включенности сознания в нередуцируемый к его отдельным феноменам контекст (психологическое поле или жизненное пространство). В то же время идеи гештальт-школы, изменив общую атмосферу в психологии, внеся в нее дух системности, впитанный другими школами, побудили к критике ее методологических ориентации.

Гештальт-теория, утвердив в психологии принцип целостности, отъединила его от двух других нераздельно связанных с ним объяснительных принципов — детерминизма (причинности) и развития. Именно это и обусловило основной вектор ее критики. Одним из критиков стал Л.С. Выготский, разработавший свой вариант системной интерпретации психики. Принципиально новым в его подходе явилось включение в эту интерпретацию принципа развития как стадиального процесса, в котором доминирующую роль играют социокультурные факторы. Они представлены в виде знаково-смысловых систем, имеющих собственный, не зависимый от индивидуального сознания статус.

В этом плане взгляд на системный характер созидаемых культурой знаков казался родственным структурализму в гуманитарных науках (языкознании, языковедении), который, отрешаясь от реалий душевной жизни и уникальности личности, сосредоточен на независимых от субъекта инвариантных (устойчивых) отношениях между элементами системы (например, языка) и их преобразованиях.

Но в отличие от абстрактно-структуралистского подхода, с одной стороны, от гештальтистской версии о «поле» — с другой, Выготский понимал знаковую систему как смысловую (то есть выстроенную из значений и смыслов), а «поле», в свою очередь, как коммуникативно-смысловое, образуемое общением индивидов, оперирующих знаками, преломленными сквозь драму развития этих индивидов.

Именно это позволило ему преодолеть изъян, поразивший, по его убеждению, гештальт-теорию: ее неспособность объяснить развитие психики, происходящие в личности качественные преобразования, порождение новых форм. Одними и теми же законами структурности (группировки, центрирования, создания хорошего гештальта и т.д.) эта теория стремилась объяснить все психические формы – от инстинктов у беспозвоночных до открытий Эйнштейна (по поводу которых один из лидеров гештальтизма Вертгеймер интервьюировал создателя теории относительности).

До Выготского в тех случаях, когда знаковые системы рассматривались по отношению к человеку, их функция исчерпывалась его способностью их понимать и интерпретировать. У Выготского же они приобрели особое предназначение, выступив в роли инструментов построения из «материала» психологической системы высшего уровня, которая – согласно его представлениям – и является реальным эквивалентом сознания.

С первых шагов в психологии Выготский отверг представление о сознании как внутренней «плоскости», лишенной структурных и качественных характеристик, как вместилища явлений или процессов, сменяющих друг друга во времени. Направление пересмотра этого традиционного воззрения определялось у Выготского задачей понять сознание, во-первых, как имеющую собственное строение систему, во-вторых, как систему, которая, возникая из предсознательных психических форм, имеет свои законы преобразования.

Выготский отверг взгляд на сознание как замкнутую в себе изолированную структуру, компоненты которой (психические функции и феномены: память, мышление, эмоции, сновидение и др.) взаимодействуют между собой по ее собственным имманентным законам.

У Выготского психологическая система выступила в ее системной связи как с объектами внешнего мира, так и с нейрофизиологическими аппаратами.

На первый взгляд, он шел здесь по стопам гештальт-теории, для которой события в сфере сознания коррелируют с внешними для этой сферы физико-химическими процессами, – с одной стороны, процессами в головном мозгу – с другой.

Как уже было отмечено, это позволило гештальтистам обойти вопрос о причинной (детерминационной) зависимости явлений сознания (какими они открываются способному наблюдать за ними субъекту) от окружающей среды и нейросубстрата поведения.

Для Выготского же решающее значение имели именно поиски этой зависимости. За исходную причину он принимал микросоциальную систему отношений, имеющую историческую природу. Внутри нее развертывается и преобразуется система психических функций: памяти, внимания, мышления, воли и др. Так, «первоначально всякая высшая функция была разделена между двумя людьми, была взаимным психологическим процессом»[40]. (Один человек говорил, другой – понимал, один – приказывал, другой – выполнял и т. п.)

С развитием системы изменялся характер связей между функциями. Так, например, согласно Выготскому (который опирался на данные не только своих экспериментов, но и работ многих западных психологов), для детей младшего возраста мыслить – значит вспоминать конкретные случаи. Но в дальнейшем в динамике функций становится ведущим звеном не память, а мышление. Причем сами понятия, посредством которых работает мышление, трактуются Выготским как системные образования, проходящие ряд эпох в своей истории, изучение которой поглотило интересы Выготского на ряд лет, приведя к важным открытиям. «Мыслить понятиями, – писал он, – значит обладать известной готовой системой, известной формой мышления (еще вовсе не предопределяющей дальнейшего содержания) [41].

Из этого явствовало: системность «формальна» в том смысле, что она есть способ организации, упорядочения психических элементов, конкретное содержательное наполнение которых может быть самым различным. Понятие о форме напоминало о структуре, названной «гештальтом». (Само слово «гештальт» буквально означало форму в ее отличии от содержания). Однако между тем, что подразумевалось под формой Выготским и гештальтистами, имелось существенное различие. По Выготскому, формы мышления творятся в тигле человеческой культуры и осваиваются по психологическим законам в онтогенезе. Согласно же гештальтизму, мышление подчинено тем же конфигурациям, которые структурируют любые объекты. Отсюда историзм этой концепции и ее неспособность объяснить стадиальность развития.

Трактовка Выготским психологической системы предполагала, как уже отмечалось, ее соотнесенность не только с социокультурной средой (которая в свою очередь поедставлялась системно в образе сплоченного знаками в особую целостность процесса общения индивидов), но и с деятельностью мозга. Соотнесенность мозга с внешним миром мыслилась И.П. Павловым опосредованной сигнальными системами. Выготский сделал следующий перспективный шаг. У него применительно к человеку павловская вторая сигнальная система оборачивалась знаковой (сигнификативной).

Сигнал и знак не идентичны по своей функции. Сигнал служит различению раздражителей. Правда, занятия проблемами психиатрии побудили И.П. Павлова признать, что поведением человека правят «вторые сигналы» (речь человека). Они служат носителями особого интеллектуального содержания, поскольку «представляют собой отвлечение от действительности и допускают обобщение»[42]. Вся эта работа производится лобными отделами больших полушарий головного мозга.

Иным объективным статусом обладает система знаков. Она существует независимо от мозга, является, так сказать, экстрацеребральной. Соответственно объективным (хотя и исторически изменчивым) является значение этих знаков.

Оперируя знаками-значениями (сперва в прямом общении с другими людьми, а затем с самим собой), индивид устанавливает связи между различными пунктами головного мозга.

Межличностные отношения и действия, образующие благодаря знакам систему психических функций, создают связи (теперь уже не сигнальные, а семиотические) в больших полушариях. Не только мозг управляет человеком, но и человек – мозгом, посредством знаково-орудийных действий, меняющих природу психических функций.

«Всякая система, о которой я говорю, – отмечал Выготский, – проходит три этапа. Сначала интерпсихологический: Я приказываю, вы выполняете; затем зкстрапсихологический – я начинаю говорить сам себе; затем интрапсихологический – два пункта мозга, которые извне возбуждаются, имеют тенденцию действовать в единой системе и превращаться в интракортикальный пункт». Стало быть, интрапсихологическое – это и есть интракортикальное. Однако Выготский вовсе не был приверженцем постулата о психофизиологическом тождестве. За психологией он оставлял не сводимую ни к каким другим систему психических функций. Прежнее понятие об этих функциях толковало их по типу актов или процессов, автором которых является индивидуальный субъект. При естественнонаучном подходе считалось неоспоримым, что они являются функцией мозга. У Выготского понятие о функции радикально меняло свой облик. Утверждалось, что у человека она опосредована знаком (как элементом социокультурной системы) и сама внутренне соединена с другими функциями системными отношениями, отражая которые, организуются связи в мозгу. Тем самым в модель психологической системы вводилась идея активности. Однако эта идея имела иные основания, чем в функционализме, где источником активности выступал субъект, и в гештальтизме, где источник трансформации образа полагался изначально заложенным в его собственной динамичной имманентной организации.

Принцип системности, как можно было убедиться, пришел в новую психологию сперва из механики (образ «машины»), затем радикально изменился благодаря научной революции в биологии (утвердившей формулу «организм – среда») и физике (понятие о «поле»), наконец, выступил в интерпретации, заданной культурологией (понятие о «знаковых системах»).

В XX веке углубление системного объяснения жизненных явлений было обусловлено развитием представлений о гомеостазе. Как отмечалось, их ростки пробивались в концепции Бернара о саморегуляции процессов обмена веществ во внутренней среде.

При всей продуктивности этой концепции она рассматривала саморегуляцию только под одним углом зрения. Предполагалось, что благодаря ее механизмам живая система автоматически сохраняет свою устойчивость, не тратя на решение этой задачи специальных усилий, которые тем самым могут быть направлены на независимое от процессов в организме произвольное поведение во внешнем мире.

Между тем логика движения научной мысли требовала объяснить закономерный, причинный характер так же и этого внешнего поведения.

Первым и крупным шагом в этом направлении стало распространение принципа гомеостаза и факторов его поддержания на отношения между организмом и внешней средой. Пионером этого направления выступил Уолтер Кеннон.

Кеннон первоначально изучал процессы, которые происходят внутри тела при реакциях боли, гнева, голода, страха. Опираясь на новаторские эксперименты, он доказывал, что наряду с внешним выражением при этих реакциях включаются внутрителесные механизмы, исполненные биологического смысла, позволяющие организму выполнить главную формулу выживания. Ее можно обозначить как «борьбу и бегство».