Правомерно ли подобное утверждение в тот момент, когда социология, по всей видимости, терпит полное фиаско в качестве директивного источника практической политики? Как я себе представляю, обсуждение этой темы включает несколько разнообразных вопросов, одни из которых довольно быстро себя изживут, решение же других окажется делом более хлопотным. Недолгим будет, вероятно, нынешнее увлечение некоторых правительственных кругов Запада вполне определенным видом экономических доктрин, постулирующих всемогущество рынка. До тех пор, пока рынок считается самым рациональным экономическим регулятором распределения ресурсов, который, к тому же, оптимален с моральной точки зрения, роль социальных исследований и социологической мысли в социальной политике будет второстепенной. Если под социальной политикой понимается преднамеренное практическое вмешательство в сложившееся положение вещей, с тем чтобы добиться желаемых перемен, то она совершенно недейственна на тех обширных пространствах социальной жизни, которые доступны игре рыночных сил.
Что касается меня, то я не верю во всемогущество рынка. Я также считаю маловероятным, что политические стратегии, исходящие из подобных доктрин, окажутся сколько-нибудь долговременными. С исчезновением таких ориентаций забудутся и те грубые, порой разрушительные предрассудки, которые они питали. Это не значит, что просто-напросто вернутся прежние трактовки соотношения социологии и социальной политики. Учитывая описанные выше изменения в понимании природы самой социологии, ее отношения с политической практикой также нуждаются в серьезном переосмыслении.
Представление о систематических социальных исследованиях как о непосредственной преобразующей силе, которая сможет помочь в установлении надлежащего социального порядка, как бы этот порядок ни определялся (начиная с революционных сценариев марксизма и кончая более шаблонными схемами социальных улучшений), послужило одним из главных стимулов для бурного расцвета социологии и других социальных наук после второй мировой войны. Их стремительное развитие шло рука об руку с изменением социальной роли правительственных структур, о чем свидетельствовало расширение государственного участия в сферах промышленности и социального благосостояния. Социальные исследователи, по крайней мере те, кто придерживался немарксистских позиций, надеялись, что результативные изыскания в области социологии, политологии и экономики будут содействовать более обоснованной разработке политических курсов правительства и администрации, а это, в свою очередь, будет способствовать социальному прогрессу и экономическому процветанию. Отношения между исследовательской работой и политикой трактовались чисто инструментально — первая понималась как средство действенного практического контроля в области социальной организации и социальных изменений.
На практике данный тип ориентации не слишком отличался от миллсовского "безмозглого эмпиризма", поскольку упор по большей части делался на такие исследования, которые были бы привязаны к известным и строго ограниченным политическим целям. В практическом смысле суть социально-исследовательской работы сводилась к тому, чтобы дать возможность творцам практической политики лучше понять социальный мир и воздействовать на него более надежными средствами, чем те, которыми они могли бы воспользоваться в противном случае. Данная позиции не оставляла социальному исследователю сколько-нибудь значительных функций в разработке политики; эти функции сводились к обеспечению действенных средств для реализации уже сформулированных целей.
Социологические исследования, без сомнения, сыграли заметную роль в осуществлении самых разноплановых политических целей. В то же время итоги многих социально-исследовательских программ вызвали повсеместное разочарование, которое нельзя приписать исключительно росту популярности упомянутых выше "рыночных моделей". Разговоры о том, что желающие извлечь практическую пользу из научного социального исследования крайне редко находят там нужные рекомендации, давно уже стали общим местом. Социологи то и дело сталкиваются с тем, что политики в своей организационной и практической деятельности попросту игнорируют их работу или сводят ее к набору банальностей. Проведенные недавно исследования, посвященные стыковке социальных наук с целями практической политики, привели к весьма плачевным выводам. Так, анализируя научные исследования в Соединенных Штатах, Вайсс констатирует, что лишь в считанных случаях выводы, сформулированные специалистами, оказывали информационное и практическое содействие той или иной политической стратегии. "Сообщество ученых иногда было просто не в состоянии ответить на настойчивый призыв предоставить какое-либо политически значимое знание; когда же это удавалось, ответ либо запаздывал, либо был неадекватен, либо вовсе не относился к делу. Если и было что-то, что могли взять на вооружение политические деятели, они порой этого вовсе не замечали" (Weiss, 1980, p.47).
Сегодня неувязки такого рода носят, разумеется, более частный характер. Существует целое исследовательское направление — "реализационный анализ" (implementation analysis), которое занимается проблемой согласования научных изысканий с требованиями практики. Однако исследования подобного рода исходят из предположения, что "результаты исследования" нейтральны по отношению к своей интерпретации, так что все трудности касаются исключительно практического их применения. Считается также, что окружающая среда социального действия статична, поэтому условия реализации этих результатов могут быть указаны в самой обобщенной форме. Такая расстановка акцентов будет неизбежной, пока мы не откажемся от инструменталистской трактовки соотношения исследовательской работы с целями (которую можно было бы назвать моделью контроля) и не попытаемся создать новую интерпретацию практического воплощения социологии, или модель диалога. Я бы сказал, что подобная смена моделей вполне в духе тех изменений в социальной теории, на которые я ссылался ранее. Она восстанавливает в правах фундаментальную практическую роль социального анализа, которая соответствовала прежней точке зрения.
Диалогическая модель вводит представление о том, что наиболее эффективная форма связи между социальным исследованием и практической политикой вырабатывается в процессе расширяющейся коммуникации между учеными, политиками и теми, кого затрагивают обсуждаемые вопросы. Эта модель переворачивает традиционное представление, согласно которому избранные политические цели должны определять характер проводимых исследований. Теперь же приоритет, видимо, будет принадлежать социальным исследованиям, которые опережают выработку политических целей, причем признается взаимное влияние обоих процессов. В быстро меняющемся мире непрерывная исследовательская работа помогает обнаружить те пласты социальной жизни, где концентрируются наиболее сложные практические проблемы, и одновременно предлагает научные структурные рамки для поиска их решений.
Основой диалогической модели могли бы послужить три гипотезы, каждая из которых тесно связана с переменами внутри социальной теории. Во-первых, социальные исследования нельзя просто "приложить" к некоторому объекту, который существует как независимая данность. Они должны содержать в себе потенциальную возможность убедить актеров в необходимости расширить или видоизменить те формы знаний и верований, из которых они исходят при организации контекста своих действий. То обстоятельство, что в противном случае политические мероприятия могут оказаться неэффективными, в данном случае второстепенно. Важно же здесь признание того факта, что все социальные агенты в принципе способны как постичь новое знание, полученное путем социального исследования, так и использовать его в своей деятельности. Установление контактов между социальным исследованием и практической политикой не обязательно предусматривает "идеальную речевую ситуацию", как ее понимает Хабермас. Но оно, как минимум, включает в себя не совпадающую с фактическим положением вещей оценку наиболее вероятных стратегий поведения соответствующих индивидов, которые эти индивиды избрали бы в том случае, если бы им были доступны результаты данного социального исследования. Кроме того, здесь особо подчеркивается желательность долгосрочных консультаций со стороны социальных исследователей в тех случаях, когда это возможно.
Во-вторых, необходимо еще раз подтвердить, что "опосредующая роль культурных условий" в совокупности с концептуальными нововведениями по крайней мере столь же важна для практических результатов социально-исследовательской работы, как и социальные обобщения. Говоря о роли культурных условий, я имею в виду процесс передачи (посредством социального исследования) информации об одной культуре и присущих ей жизненных стилях субъектам другой культуры. Практические следствия этого "антропологического аспекта" социально-исследовательской работы нельзя недооценивать. Так как он составляет предпосылку диалогических отношений между учеными, политиками и субъектами, чье социальное поведение подлежит изучению, то с антропологическим моментом связан едва ли не самый ценный вклад, который социальное исследование может внести в разработку практической политики. Поскольку воля к изменению к лучшему предполагает "возможные миры", которые могли бы быть реализованы через программы социальных реформ, то концептуальная инновация имеет существенное значение. Новые концептуальные подходы открывают возможные сферы действия, которые ранее не были видны политикам и агентам действия.
В-третьих, надо подчеркнуть практические последствия "двойной" герменевтики. Социальная наука даже в самых отдаленных своих практических аспектах не предполагает построения таких обобщений, которые могли бы быть использованы в качестве инструмента контроля над социальным миром. Ее практические последствия связаны с постоянным обогащением ее предмета новыми теориями и понятиями, конституирующими и реконституирующими этот "предмет". Эта особенность, как никакая другая, доказывает важность диалогической модели, поскольку именно она принимает во внимание такую рефлексивность.
