Одной из реакций социологии, оказавшейся в последние годы в стесненных обстоятельствах, стал поворот к скрупулезным эмпирическим исследованиям. Этот поворот можно также рассматривать как реакцию на бесперспективную, как казалось многим, разноголосицу теоретических позиций, соперничающих друг с другом. Если сторонники различных теоретических подходов не могут договориться даже о самых основных понятиях социального анализа, почему бы им вообще не оставить в стороне все концептуальные споры и не попытаться преуспеть в конкретном изучении социального мира? В социологии всегда наблюдалась сильно выраженная тенденция к "безмозглому эмпиризму", как презрительно охарактеризовал эту тенденцию Ч.Р.Миллс. Его критика, однако, не возымела должного действия, так что в данный момент эта тенденция, во всяком случае в Соединенных Штатах, усилилась (Mills, 1970).
Позицию Р.Мертона, который в своей знаменитой декларации в защиту социологических обобщений "среднего уровня" призвал своих коллег к "построению теории", по всей вероятности, надо признать более серьезной (Merton, 1963). Манифест Мертона первоначально был частью более широкого протеста социологов против претенциозных стремлений классиков к построению общих теорий социальной трансформации. Как и Миллс, Мертон скептически относился к попыткам консолидации разноплановых социальных исследований без использования теоретического мышления. Но трезвый подход требует, чтобы эмпирическая работа действительно была увязана с работой теоретической и руководствовалась надлежащей теоретической информацией. Спекулятивные идеи защитников всеохватывающих социальных теорий слишком тесно связаны с той или иной философией истории, то есть с совокупностью идей, которые, по определению, сопротивляются эмпирической проверке. В лучшем случае отсюда можно позаимствовать отдельные соображения, которые удастся свести к чему-то менее величественному. Сейчас не подлежит сомнению, что во всем этом есть немало здравых и плодотворных идей. Работы Мертона вполне право мерно были источником вдохновения для целого поколения социологов. И тем не менее я собираюсь без зазрения совести вернуть социологии ее грандиозные проблемы. В данном случае я, вероятно, особенно бесцеремонно навязываю в своих прогнозах то, что желал бы видеть реализованным в социологии будущего. Как бы ни были достойны восхищения критические положения Мертона в целом, с его стороны было ошибкой предполагать, что изучение всего крупномасштабного и долгосрочного в социальной жизни неразрывно связано с философией истории (если под последней понимать склонность к кабинетным доктринам, которые так удобно избавлены от эмпирических деталей). Он также заблуждался, утверждая, что теории "среднего уровня" легче поддаются эмпирической проверке и потому более пригодны для возведения сложного теоретического здания профессиональной социологии, чем разработки более высокой степени общности. Недавние дискуссии в философии науки показали, что "проверяемость" теории — это нечто гораздо более сложное, чем было принято считать. Представление о том, что проверяемо лишь нечто, ограниченное в своих масштабах, несет на себе явный отпечаток эмпиризма (не в миллсовском, а, скорее, в философско-техническом значении этого термина).
Я призываю всех раз и навсегда покинуть свои кабинеты (или, по крайней мере, делать это время от времени), чтобы окунуться в действительность внешнего мира. Однако, всецело поддерживая стремление к свободе от социально-теоретических традиций прошлого века, я в данный момент хочу встать на защиту этих традиций, точнее, некоторых целей, которые они преследовали. Мы живем в мире, где с начала нынешнего столетия возросли темпы социальных изменений. Это мир, отличительной особенностью которого все явственнее становится всеохватывающая "системность". Как же мы может питать надежду, что сумеем постичь природу и последствия всех этих феноменов, если мы сегодня пытаемся воздерживаться от всяких изображений социальных институтов, за исключением миниатюр, нарисованных тонкой кистью?
Я полагаю, что с логической точки зрения уязвимы обе позиции — как идея "построения теории", так и представление о том, что обобщение явлений социального мира (на "среднем уровне" или в любом другом виде) составляет главную задачу социологии. "Построение теории" несет с собой образ кропотливого конструирования разных пластов социологического обобщения, которые сцементированы совокупностью эмпирических наблюдений. Адекватность такого представления сомнительна даже для естественных наук. Наивно думать, что оно будет уместно в социальных науках. Отчасти это связано с традиционными трудностями социального познания (контроль за влиянием переменных, воспроизведение явлений внешнего мира и т.п.), но главная причина состоит в рефлексивном характере отношений, которые связывают социальные науки и человеческую деятельность. Обобщения, которые делает социолог-наблюдатель (кроме тех, которые касаются исключительно прошлого), если они вообще новы и интересны, могут стать достоянием непрофессиональных субъектов социального действия, что, по-видимому, изменяет исходные условия, в которых эти обобщения формулировались. Предсказуемость социальной жизни во многом не требует от наблюдателя какого-либо нового знания для своего объяснения. Эта предсказуемость есть следствие обобщений (обычно в форме само собой разумеющихся соглашений), которые применяют в своем социальном поведении его агенты. Концептуальное обновление (вкупе с эмпирическими исследованиями), по крайней мере столь же важно в социальных науках, как и формулировка новых обобщений. Ибо это обновление может содержать в себе такие "способы видения" социального мира, которые недоступны непрофессионалу. Оно позволяет увидеть скрытые возможности данного набора социальных институтов и обнаружить такие их аспекты, о существовании которых никто не подозревал.
Если сегодня мы не будем искать посильных ответов на вопрос о том, как нам лучше всего определить современность, каковы ее истоки, в чем состоят главные перемены, воздействующие на современные траектории развития мировой истории, и т.п., то социология быстро лишится значительной части своей интеллектуальной заостренности. Сказанное ни в коем случае не означает сомнений в целесообразности дальнейшего изучения массы менее внушительных проблем. Но исследования такого рода не могут автоматически превратиться в конгломерат данных, значимых для осмысления более крупных вопросов. Если идея "построения теории" является несостоятельной, вряд ли можно ожидать, что мы сумеем взобраться на растущую пирамиду обобщений "среднего уровня" в надежде в конце концов реализовать свои более честолюбивые устремления.
С учетом всего этого я убежден, что нас ждет переоценка отношений между изучением "крупных" и "малых" форм. Мертоновские обобщения "среднего уровня" имели мало общего с принятым разграничением микро- и макросоциологических исследований. Противоположность, которая, как считается, существует между ними, не означает, что они полностью разнородны. Те, кто посвятил себя изучению непосредственных контекстов социального взаимодействия, часто скептически воспринимают "реальность" более масштабных типов социальной организации и социальных изменений. Per contra, те, кто имеет дело с более крупными формами институционального порядка, стремятся избежать "микросоциологии" как чего-то крайне тривиального. Феноменология и этнометодология сделали более рельефными недостатки обеих соперничающих позиций. Оказалось, что мелочи жизни вовсе не лишены интереса и не чужды социальных последствий. Многие характерные особенности обыденных социальных действий теснейшим образом связаны с длительными и масштабными процессами воспроизводства социальных институтов. В то же время "макроструктурные" свойства социальных систем воплощены в самых случайных и мимолетных локальных интеракциях. Здесь существует немало сложных теоретических и эмпирических проблем, которые ждут своего обсуждения. Но можно с достаточной долей уверенности утверждать, что их решение будет связано с анализом рекурсивной природы социальной жизни (Giddens, 1984, ch.5 and passim.).
