Января – 2 марта 1934 года

 

Погода во вторник 30 января в Чикаго выдалась пасмурной и снежной. Вечером, в 18 часов 10 минут, в аэропорту Мидуэй приземлился самолет, которым прибыл Диллинджер. Полет был долгим, а пассажир впервые путешествовал по воздуху. Перед этим шла напряженная двухдневная борьба между юристами из Висконсина, Индианы и Огайо. Каждый требовал, чтобы процесс над бандой начался в его штате. В конце концов губернатор Аризоны решил отправить Диллинджера в Индиану, чтобы он предстал перед судом по обвинению в убийстве полицейского О'Мэлли, которое было совершено в городе Ист‑Чикаго. В случае обвинительного приговора бандита там ждал электрический стул. Пирпонта, Мэкли, Кларка и Мэри Киндер отправили в Огайо, чтобы судить за убийство шерифа Сарбера (Киндер впоследствии была освобождена). Билли Фрешетт и Опал Лонг выпустили на свободу, и они приехали в Чикаго на автобусе.

Диллинджер не хотел ехать и оказал сопротивление. В понедельник весь день толпы любопытных, допущенных в тюрьму, простаивали возле его клетки, а во вторник помощникам шерифа пришлось насильно вытаскивать его оттуда. «Они не повезут тебя в Индиану! – кричал Диллинджеру Пирпонт. – Они тебя просто прикончат, парень!» Диллинджер сопротивлялся и не давал надеть на себя наручники. «Вы дурите меня! – кричал он. – Меня не должны переводить на восток без суда здесь!»

В Чикаго Диллинджер спустился по ступеням трапа навстречу огромной толпе фотографов. Его встречали 85 сотрудников чикагского полицейского управления. «Чикаго трибюн» писала, что «такого приема не удостаивался еще ни один преступник в этом городе». Мелькали фотовспышки, репортеры вставали на цыпочки, лишь бы увидеть, как двое полицейских заталкивают Диллинджера на заднее сиденье автомобиля.[163]

Были приняты повышенные меры безопасности: чикагская полиция вооружилась автоматами и надела бронежилеты. Тринадцать машин и дюжина мотоциклистов под вой сирен помчались из аэропорта по улицам Чикаго, которые заполонила публика. Караван пересек границу с Индианой и направился к городку Кроун‑Пойнт – административному центру округа Лейк, где Диллинджер должен был предстать перед судом. У тюрьмы округа поджидала очередная группа газетчиков и фотографов. В 19 часов 40 минут Диллинджер вошел в здание тюрьмы.

Там его отвели к местному шерифу – Лилиан Холли. Эта женщина возглавила полицию, после того как был убит прежний шериф – ее муж. Ее неопытность в полицейских делах вскоре будет широко обсуждаться прессой. Вслед за Диллинджером в ее кабинет набилось около тридцати репортеров. Они сыпали вопросами, стараясь перекричать друг друга.

– Рады ли вы тому, что снова в Индиане?

– Я рад Индиане так же, как она рада мне, – отвечал Диллинджер.

Он жевал жвачку и, казалось, был совершенно равнодушен к такому скоплению народу.

– Говорят, вы пронесли оружие в тюрьму штата Индиана, перед тем как оттуда сбежала группа заключенных двадцать шестого сентября?

Диллинджер усмехнулся: «А я этого и не отрицаю».

– Как вам удалось его туда пронести?

Диллинджер широко улыбнулся: «Много будете знать – скоро состаритесь».

Репортеры переглядывались. Тут происходило что‑то совершенно новое: появился знаменитый преступник, обладающий шармом. Грабитель банков, который спокойно шутит, хотя ему грозит электрический стул. Рядом с Диллинджером стоял Роберт Эстил, прокурор округа Лейк. Эстил сопровождал Диллинджера из Аризоны и уже успел оценить его обаяние. Один из фотографов попросил Эстила немного приобнять Диллинджера. Прокурор всего на одно мгновение забыл о том, что он прокурор, и послушался. Это мгновение оказалось в его жизни роковым. Диллинджер, позируя, положил руку Эстилу на плечо. Вспыхнул магний. Получившаяся фотография обошла затем все газеты Америки. Она привела в ярость многих, в том числе и Гувера. Директор ФБР публично осудил Эстила за то, что тот братается с человеком, которого по долгу службы должен обвинять в тяжких преступлениях.

Видя, как расположены к нему репортеры, Диллинджер принялся рассказывать о своей жизни. «Мне просто не повезло, ребята, – говорил он. – Там, в Морсвилле – это мой родной город, – я как‑то раз выпил лишнего и грабанул бакалейный. Это было десять лет назад. Меня посадили в тюрьму, а там я встретил массу отличных ребят. Ну и мне захотелось им помочь оттуда выбраться. Я не отрицаю, что это я устроил побег в Мичиган‑Сити прошлым сентябрем, когда сбежали десять парней. А что тут такого? Один за всех и все за одного».

Репортеры приходили в восторг от каждой реплики Диллинджера. Один из них спросил:

– Сколько времени вам надо, чтобы ограбить банк?

– Ровно одна минута и сорок секунд.

Он неторопливо жевал жвачку, легко отпускал остроты, обаятельно усмехался, держался с достоинством – словом, обладал несомненной харизмой, которая не могла не произвести впечатления на газетчиков, привыкших иметь дело с тупорылыми гангстерами из чикагской мафии. Из всех бандитов времен Великой депрессии Джон Диллинджер, несомненно, в наибольшей степени обладал качествами суперзвезды.

На следующий день очарованный им репортер из «Чикаго дейли ньюс» писал:

 

«Он совершенно не похож на убийцу и бандита, какими мы привыкли их себе представлять. У него нет ни одной бандитской черты. Если бы до суда оставалось больше времени и если бы у него было побольше знакомых, то мы могли бы стать свидетелями общенациональной кампании (преимущественно женской) в поддержку Джона Диллинджера, чтобы он избежал поджаривания на электрическом стуле за убийство полисмена Патрика О'Мэлли».

 

Далее в статье говорилось:

 

Диллинджер был одет в жилетку поверх рубахи с расстегнутым воротником, он общался с прессой так же свободно, как если бы рассказывал гостю на отцовской ферме о видах на урожай. Он и есть сын фермера из Морсвилла, штат Индиана, но при этом произношение у него отличное – куда лучше, чем у тех, кто задавал ему вопросы. И держался он с большим достоинством.

Руки его, только недавно освобожденные от наручников, двигаются свободно. Стоит он так, как предписывает военный устав, – перенеся тяжесть тела на кончики пальцев. Подбородок у него волевой, на лице двигаются желваки, когда он пережевывает жвачку.

Трудно осознавать, что перед нами один из самых безжалостных убийц, появившихся во времена, когда их стало столько вокруг. Ничего жестокого в его облике нет, – пожалуй, только плотно сжатые губы. И ничто не говорит о его тюремном прошлом, кроме присутствия вооруженных полицейских. В нем нет ничего от «крутых парней». Похоже, к делу, которым он занимается, он относится как к игре…

Человек, повидавший на своем веку разных убийц, взглянув на Диллинджера, вряд ли поверит в то, что пройдет месяц‑другой – и этот неунывающий и приветливый человек будет казнен (и слава богу, что будет казнен). Конечно, мистеру Диллинджеру не избежать своей судьбы, но для давно ко всему безразличных репортеров он останется удивительным феноменом. Таких людей увидишь разве что в кино.

 

Для американской прессы, которая всегда единодушно именовала преступников «хладнокровными убийцами» и «крысами», подобные репортажи были делом неслыханным. А для криминальной карьеры Диллинджера этот день оказался решающим: он перестал быть бандитом, известным в ряде штатов, и стал фигурой общенационального значения – простым, добродушным, своим парнем, за которого жители северных штатов, непривычные к самоотождествлению с преступниками, вскоре начнут болеть душой. Даже такая газета, как «Нью‑Йорк таймс», в заметке о Диллинджере называла его приезд в Индиану чем‑то вроде «современной версии возвращения блудного сына».

Диллинджер проболтал с репортерами в тюрьме Кроун‑Пойнта всего полчаса, но эти полчаса задали тон всем медийным известиям о его будущих подвигах. Диллинджера стали воспринимать как человека, случайно ставшего грабителем, как не понятого окружающими паренька с фермы, который и банки‑то начал грабить только для того, чтобы помочь своим друзьям. Сам Диллинджер, похоже, понимал, что выбрал правильную роль, и старался вызвать к себе побольше симпатии. Когда его уводили в камеру, он сказал: «Леди и джентльмены, я вовсе не плохой парень. Я всего лишь встал на неверную дорожку, и я заслуживаю сочувствия». «Чикаго трибюн» на следующее утро замечала, что «в глазах некоторых репортеров, покидавших помещение, как будто даже навернулись слезы». Это был незабываемый спектакль.

 

Вот уже семь дней семейство Бремер бродило по особняку в ожидании известий от похитителей. К субботе 3 сентября они уже впали в отчаяние: никто не надеялся, что Эдвард все еще жив.

Утром заместитель директора ФБР Гарольд Натан получил приглашение прибыть в отель «Лоури» на встречу с двумя банкирами из Нью‑Йорка, работавшими на Альфреда Бремера. Они объявили Натану, что семья собирается в последний раз обратиться к похитителям. Это было вызвано даже не столько заботой о жизни Эдварда, сколько давлением прессы. Среди журналистов ходили крайне неприятные слухи, которые могли попасть в печать. Во‑первых, слух о том, что банк, возглавляемый Эдвардом Бремером, находится на грани банкротства, и потому сынок просто разыграл спектакль с похищением, чтобы выманить деньги у папаши. Второй слух касался мошенника по фамилии Вундерлих: якобы он обвинил Эдварда в своих финансовых неудачах и похитил его.

Банкиры показали Натану письмо, которое Адольф Бремер собирался передать журналистам. Натан попросил изменить только одну строчку: о том, что семья обещает не сотрудничать с ФБР. «Я объяснил им: это совершенно неприемлемо для бюро», – писал Натан Гуверу.[164]Однако банкиры игнорировали его просьбу.

В воскресенье вечером Адольф Бремер вышел из своего особняка к репортерам и передал им текст заявления. В нем он открыто предупреждал похитителей о том, чтобы они не пытались выйти на связь с семьей напрямую, поскольку все телефоны прослушиваются. Вместо этого он предлагал выбрать нового посредника в деле. Если эти условия будут приняты, семейство Бремер готово отдать выкуп. «Если вы согласитесь, я не буду содействовать расследованию, после того как моего сына освободят, – писал Бремер. – Но если в течение трех дней я не получу от Эдварда никаких известий, то буду считать, что сделка не состоялась и я свободен от всех обязательств, принятых в этом заявлении».

В Вашингтоне Гуверу крайне не понравилось заявление Бремера, а в Чикаго, в доме, где прятали похищенного, оно вызвало ликование. Фред Баркер велел пленнику написать пару записок отцу и предложить двух посредников в деле. «Если мы на этот раз получим деньги – очень хорошо, – сказал Баркер Карпису. – А если не подучим, то все, хватит».

На следующий день игра возобновилась. Вечером Лилиан Дикман, кассирша в банке Эдварда Бремера, сидела в доме родителей на Кортланд‑стрит в Сент‑Поле. Около половины восьмого раздался звонок в дверь. На пороге стоял незнакомый человек.

– Вы Лилиан Дикман? – спросил он.

– Да.

Мужчина протянул ей два конверта. Лилиан тут же поспешила в особняк Адольфа Бремера и отдала ему письма. В первом, написанном от руки, Эдвард просил отца о выкупе: «Пожалуйста, сделай все так, как эти ребята тебе скажут. Не тяни дальше. Чем скорее, тем лучше. Папа, я только на тебя надеюсь, тут жить совсем невыносимо, это сущий ад. Я держусь, как могу, надеюсь, что мы увидимся…»[165]Второе письмо, отпечатанное на машинке, было от похитителей. Они соглашались принять выкуп и предупреждали, что это последняя попытка. Инструкции, как передать деньги, они собирались доставить позже.

Через час после того, как Адольф Бремер получил эти письма, один из банкиров постучал в дверь номера Натана в «Сент‑Пол‑отеле». Чтобы не привлекать внимания репортеров, Натан и банкир спустились по черной лестнице в номер, где их ждал Адольф Бремер. Он хотел получить гарантии невмешательства ФБР в процесс передачи выкупа. Натан это пообещал. Теперь Бремеры могли действовать по своему усмотрению.