Перформативы и дескриптивы

 

Конфликт перформативов и дескриптивов проявляется также в лите­ратуре. Попытавшись четко разграничить эти виды высказываний, Остин столкнулся с трудностями; проблематичность разграничения перформативов и дескриптивов может быть понята как важная черта функционирования языка. Если всякое высказывание – это и перформатив, и констатация, если оно включает в себя и описание положе­ния вещей, пусть в неявной форме, и лингвистический акт, то отношения между тем, о чем говорится в высказывании, и тем, какое действие оно производит, не всегда гармоничны и бесконфликтны. Чтобы посмотреть, каковы эти отношения в сфере литературы, вер­немся к стихотворению Роберта Фроста «Тайна сидит»:

 

Мы водим хоровод и предполагаем,

А Тайна в центре сидит и знает.

 

Стихотворение построено на противопоставлении предположения и знания. Чтобы разобраться, каков смысл этого противопоставления, какие качества приписываются противоположным понятиям, нам нуж­но задаться вопросом о том, каков модус самого стихотворения – мо­дус предположения или знания. «Предполагает» оно, подобно «нам», водящим хоровод, или «знает», подобно Тайне. Можно сказать, что стихотворение, будучи продуктом человеческого воображения, слу­жит примером предположения, родственным хороводу, но лаконич­ный, афористический характер стихотворения и уверенность в том, что Тайна действительно «знает», позволяет считать его примером знания. Так что сомнения остаются. Но что стихотворение говорит нам о знании? Вообще говоря, тайна есть нечто, что можно знать или не знать, объект знания, который метонимия (ассоциация по смежнос­ти) превратила в его субъект – то, что знает, а не то, что знает кто-то. Олицетворяя отвлеченную идею, Тайну (чему способствует и заглавная буква, с которой начинается здесь это слово), стихотворе­ние совершает риторическую операцию и ставит объект знания в позицию субъекта. [114]

Таким образом, мы видим, что риторическое предположение в состоянии сотворить того, кто знает, сделать тайну субъектом, персонажем этой маленькой драмы. Тайна, которая знает, порождена актом предположения, который перемещает тайну с пози­ции объекта (Кто-то знает тайну) в позицию субъекта (Тайна зна­ет). Таким образом, в стихотворении показано, что его констатирующая функция (констатируется тот факт, что Тайна знает) находится в зависимости от перформативного предположения, которое превращает тайну в субъект, который предположительно «знает». Здесь говорит­ся, что Тайна знает, но показывается, что это предположение.

На этой стадии развития теории перформативов переосмысляется контраст дескриптива и перформатива: констатация – это язык, кото­рый показывает вещи такими, какие они есть, называет уже существу­ющие вещи, а перформатив – это риторическая операция, языковой акт, использующий лингвистические категории дескриптива для со­здания чего-то нового, не для описания мира, а для его реорганиза­ции. Такое соотношение перформатива и констатации можно счесть «апорией»¹¹. Апория – это суждение, которое содержит противоре­чие, кажущееся непреодолимым, «тупик». Апорией является вопрос о том, что появилось раньше, курица или яйцо: курица рождается на свет из яйца, но яйцо производит курица. Единственный способ пока­зать, что язык играет перформативную роль и организует мир, заклю­чается в использовании констатирующего высказывания, как, например, следующее: «Язык организует мир». И, наоборот, за исклю­чением речевого акта, не существует иного пути заявить о констатиру­ющей прозрачности языка. Утверждение как акт с необходимостью требует только одного – представить вещи такими, каковы они есть. Но если вы хотите показать обратное (показать, что стремление пред­ставить вещи такими, каковы они есть, означает навязать миру неко­торые категории), вы можете сделать это только с помощью утверждения о том, что есть факт и что таковым не является. [115]

Только прибегнув к констатирующим высказываниям, мы можем доказать, что акт утверждения или описания по своей сути перформативен.

 

Перформативы Батлер

Последний этап разработки теории перформативов наступил с появ­лением «перформативной теории пола и сексуальности», разработан­ной в рамках феминистского литературоведения и теории сексуальных меньшинств. Важную роль здесь сыграла американский философ Джудит Батлер, чьи книги «Гендерное беспокойство: феминизм и ниспровержение идентичности» (1990), «Тела, которые значат» (1993) и «Захватывающая речь: политика речевого акта» (1997) оказали зна­чительное влияние на литературоведение и культурологию, в особен­ности на феминистскую школу и на развивающиеся в последнее время исследования сексуальных меньшинств. Название «теория инаковости» (Queer Theory) было недавно принято в авангардных работах о сексуальных меньшинствах, где культурологические методы сочета­ются с политическими требованиями равноправия гомосексуальных граждан. Название теории отсылает нас к недавнему прошлому, когда самым грубым оскорблением, обращенным к лицу нетрадиционной сексуальной ориентации, был возглас: «Queer!»*.

*Слово queer имеет несколько значений: «странный», «подозрительный», «поддельный», «гомосексуальный» (пренебрежительно).

 

Но это слово может изменить свой смысл и перестать быть оскорблением, превратившись в своего рода почетное звание. Этот проект построен приблизительно на той же тактике, какой придерживались наиболее заметные органи­зации, посвятившие себя борьбе со СПИДом, как, например, группа «ДЕЙ­СТВУЙ», активисты которой на своих демонстрациях использовали лозунги вроде: «Мы здесь, мы другие (queer), привыкайте поскорее!». В книге «Гендерное беспокойство» Батлер обращается к распрост­раненному в американской феминистской литературе представлению о том, что политика феминизма должна опираться на понятие женской идентичности, на существенные черты, общие для всех женщин, порождающие характерные для них интересы и цели. [116]

Батлер, напро­тив, считает, что фундаментальные категории идентичности суть куль­турные и социальные явления, они являются скорее продуктом властных (политических) отношений, чем их условием. Эти категории создают эффект естественности (вспомним слова Ареты Франклин: «Вы заставляете меня чувствовать себя природной женщиной»), на­вязывают определенные нормы (представления о том, что значит быть женщиной), и это грозит исключением из сообщества тех, кто не соответствует установленным нормам. [117]

В той же книге («Тендерное беспо­койство») Батлер предлагает считать гендер перформативом¹² – в том смысле, что пол есть не то, кем человек является, а то, что он делает. Первое условие выполнено: человек – не то, что он есть, а то, что он делает. Ваш пол определяется вашими действиями, подобно тому, как акт обещания и является обещанием. Вы становитесь мужчиной или женщиной в результате повторяющихся действий, которые, подобно перформативам Остина, зависят от социальных конвенций, от приня­тых форм осуществления действий в рамках культуры и общества. Как есть регулярно повторяющиеся, социально обусловленные формы обещания, пари, приказания, так есть и общественно обусловленные формы поведения мужчин и женщин.

Сказанное не означает, что пол есть результат выбора, роль, кото­рую мы на себя принимаем, как выбираем утром, какую одежду на­деть. В таком случае получилось бы, что существует не имеющий пола субъект, который выбирает себе пол, тогда как на самом деле быть субъектом означает иметь пол; нельзя быть личностью, не будучи муж­чиной или женщиной. В работе «Тела, которые значат» Батлер пишет: «Подвластное полу, но и субъективируемое [превращенное в субъект] полом «я» не предшествует процессу обретения пола и не является его результатом; «я» возникает внутри пола в качестве матрицы самих гендерных отношений»¹³. Перформативность пола не следует считать сингулятивным актом; это не то, чего можно достичь, совершив одно-единственное действие. Нет, это «деятельность, основанная на повто­рении и цитировании»¹⁴ гендерных норм, которые движут субъектом и в то же время сдерживают его, а также служат источником сопро­тивления, разрушения и всякого рода искажений.

С этой точки зрения утверждение «Это девочка!» или «Это маль­чик!», которым мир приветствует появившегося на свет младенца, яв­ляется не столько констатирующим высказыванием (в зависимости от обстоятельств – истинным или ложным), сколько первым в длинном ряду перформативов, создающих того субъекта, о чьем появлении они возвещают. [118]

Назвать ребенка девочкой – значит положить начало непрерывному процессу формирования, «создания» девочки путем «на­вязывания» ей необходимости воспроизведения тендерных норм, не­обходимости «вынужденного цитирования нормы»¹⁵. Вообще, быть субъектом значит получить задание воспроизводить нормы, но – и это важно для Батлер – это задание мы никогда не выполняем так, как от нас ожидают, и потому мы никогда полностью не соответствуем тем нормам и идеалам, к которым нам предписано стремиться. В суще­ствующем разрыве межу идеальной нормой и ее «несовершенной» реализацией, в многообразии путей выполнения тендерных «предпи­саний» заложены возможности сопротивления и изменений.

Акцент ставится здесь на том, как из воспроизведения прежних норм и прежних действий рождается перформативная сила языка. Получается, что сила оскорбления, которое можно нанести, крикнув кому-то «Queer!», проистекает не из намерения или авторитета гово­рящего, который, скорее всего, дурак и совершенно не знаком с жер­твой, а из того факта, что крик «Queer!» звучит эхом множества оскорблений, нанесенных в прошлом. Именно поэтому у гомосексуа­листа возникает ощущение стыда и унижения, обретающее такую ин­тенсивность, что человек хочет провалиться сквозь землю: «Что угодно, только не это!». Батлер пишет: «Крик «Queer!» черпает силу именно в своей повторяемости <...>, которая формирует во времени социальную связь сообществ, отвергающих гомосексуализм. Интерпелляция накладывается на интерпелляцию, и между всеми говорящими возника­ет связь, как бы дающая им власть над временем. В этом смысле в ушах жертвы всегда вопит воображаемый хор»¹⁶.

Оскорбление наделяется перформативной силой не столько в ре­зультате самого акта повторения, сколько в связи с тем, что оно обре­тает силу исторического факта и признается согласующимся с моделью, с нормой. Высказывание предполагает, что говорящий высказывает­ся от имени того, что «нормально», а оскорбленный отклоняется от нормы; он – изгой. Именно повторение, цитирование формулы, в ко­торой выражает себя норма, лежащая в основе подавления и униже­ния, придает особую силу и ядовитость оскорблениям, которые в противном случае могли бы считаться примитивными (как, например, «ниггер» или «жид»). [119]

Они приобретают силу авторитета благодаря вос­произведению, цитированию того, что имело место прежде и счита­лось авторитетным; оскорбление как будто бросает хор голосов из прошлого.

Но перформативная связь с прошлым подразумевает возможность смены направления, отказа от груза прошлого посредством попытки придать новое значение словам, имеющим оскорбительный смысл. В этом, например, значимость факта приятия самими гомосексуалистами слова «Queer». Дело не в том, что мы обретаем независимость, выб­рав себе имя: все слова обладают исторической весомостью и выполняют те функции, которые им придадут в будущем. Невозможно проконтролировать значение слова, установить его раз и навсегда. Однако исторический характер перформативного процесса открыва­ет перед нами возможность политической борьбы.

 

Основные идеи и выводы

 

Теперь очевидно, насколько велик разрыв между первоначальным и итоговым (на данный момент) пониманием перформатива. По мнению Остина, понятие перформатива способствует изучению определенно­го аспекта языка, которым ранее пренебрегали. Для Батлер перформатив – это модель изучения важнейших социальных процессов и явлений, как-то:

1) природа идентичности и ее происхождение;

2) функционирование общественных норм;

3) фундаментальный воп­рос о том, что мы сегодня называем «деятельностью»: в какой степени и при каких условиях я могу считать себя субъектом, самостоятельно и ответственно определяющим свои поступки;

4) соотношение инди­видуальных и общественных изменений.

Таким образом, существует большая разница между воззрениями Остина и Батлер на саму сущность проблемы перформатива. По-види­мому, ученые имеют в виду.принципиально разные типы актов. Ости­на интересует то, как повторение некоторой формулы в некоторых обстоятельствах провоцирует определенное событие (например, вы даете обещание). [120]

Согласно теории Батлер, мы имеем дело с постоян­ным и неизбежным повторением и цитированием, провоцирующими исторические и социальные изменения (вы становитесь женщиной).

Это расхождение, в сущности, возвращает нас к вопросу о природе литературного события, причем возможны два варианта суждений о перформативности этого явления. Можно сказать, что литературное произведение осуществляет единственный в своем роде, особенный акт. Оно создает реальность, которую оно само и составляет, а отдель­ные предложения текста создают элементы произведения. Мы можем попытаться определить, какое событие осуществляет данное произ­ведение и его части, так же как можем объяснить, что конкретно было обещано в процессе акта обещания. Такова трактовка литературного события по Остину.

Но, с другой стороны, можно сказать, что произведение оказалось успешным, стало событием, благодаря масштабному «цитированию», которое закрепляет существующие нормы и, возможно, способствует зарождению изменений. Если роман является событием, то это возможно потому, что, будучи неповторимым, он порождает чувства, ко­торые в свою очередь – в процессе чтения и размышления – дают жизнь новым формам, воспроизводя модификации романных услов­ностей и, возможно, осуществляя изменения норм или форм, сквозь призму которых читатели продолжают соотносить себя с миром. Сти­хотворение может не оставить следов, но может и запечатлеться в па­мяти, спровоцировать акты повторения. Его перформативность является не единичным актом, осуществленным раз и навсегда, а воспроизведением, порождающие те самые формы, которые и воспроиз­водятся.

Концепция перформатива, историю которой я кратко обрисовал, сводит воедино целый ряд важнейших теоретических представлений. Я позволю себе их перечислить. [121]

Первое. Как нам понимать формообразующую функцию языка: сле­дует ли нам попытаться свести ее к некоторым специфическим актам, и, следовательно, точно определить, в чем она заключается, или же следует встать на более широкую точку зрения и попробовать оце­нить влияние языковых эффектов на наше восприятие мира?

Второе. Как нам трактовать отношения между общественными установлениями и индивидуальными актами? Было бы заманчиво пред­ставить общественные установления неким сценическим оформлени­ем, фоном, который не влияет на наши решения о том, как нам следует действовать. Но это было бы слишком просто. Теории перформатива обусловливают более сложное представление об отношениях между нормой и действием вне зависимости от того, считать ли социальные конвенции условием осуществления событий, как это делал Остин, или же, вслед за Батлер, воспринимать действие как повторение (воспроиз­ведение), которое, однако, иногда отклоняется от нормы. Поскольку литература стремится «обновлять» область общественных институций, постольку она нуждается в перформативнои манифестации нормы и события.

Третье. Как воспринимать соотношение того, что язык «осуществ­ляет», и того, что он «высказывает»? Это и есть основная проблема перформативности: возможно ли гармоничное слияние действия и высказывания, или противоречия, управляющие текстуальной деятельностью и осложняющие ее, неизбежны?

И последнее. Как нам, живущим в эпоху постмодернизма, следует понимать событие? Скажем, в Соединенных Штатах уже стало общим местом, что сегодня, в эпоху масс-медиа, событие – это то, что транс­лируется по телевидению в программе новостей. Вне зависимости от того, соответствует ли такой взгляд действительности, событие, сооб­щения о котором распространяются средствами массовой информа­ции, – это подлинное событие, и с ним нужно считаться. Модель перформатива предлагает нам более сложную трактовку, иногда обвиняемую в том, что она размывает границы между фактом и вымыс­лом. Представление о литературном событии, литературном произведении как акте может стать моделью размышлений о культур­ных событиях вообще. [122]

 

Глава 8