Функциональные области. Стадии и типы 3 страница

Влечение, испытываемое ребенком к окружающим его лицам, является одним из наиболее ранних и сильных его влечений. Потребности ребенка ставят его

в полную зависимость от окружающих лиц, а эта зависимость очень рано делает его чувствительным к знакам их расположения к нему, а также к их ответам на проявления его собственных чувств. Отсюда на пороге психической жизни ребенка появляется некая практическая согласованность с другими людьми. Из неосознанной эта согласованность становится более или менее сознательной, по мере того как развитие деятельности ребенка дает ему возможность выделять и противопоставлять себя другим. Тогда слияние его с другими уступает место индивидуализации, а простое приспособление — подражанию. Первыми целями, регулирующими извне деятельность ребенка и преследуемыми ради них самих, являются модели, которым он подражает. В этом заключен неисчерпаемый источник инициативы, побуждающий ребенка иногда чисто формально выйти за рамки тех действий, которые непосредственно вызываются его потребностями.

У животного, даже у обезьяны, подражание — редкое явление, но крайней мере подражание как заимствование какого-либо нового приема. Не следует, однако, смешивать подражание со сходными реакциями животных, действующих вместе в одинаковых условиях. Одни и те же рефлексы, настоятельные требования ситуации, способы манипулирования, навязываемые самим предметом, достаточны, для того чтобы объяснить одновременное или разновременное появление у двух животных одинаковых движений. Тем не менее нельзя с уверенностью считать, что движения одного животного не оказывают влияния на движения другого. Маленький ребенок начинает репродуцировать движения или звуки, произведенные при нем, только в том случае, если он уже производил их спонтанно. Для осуществления подражания нужно, чтобы действия, которым подражают, уже содержались в двигательном репертуаре индивида. Подражание далее выступает как новая форма мотивации действий. Так, можно наблюдать двух животных, которые как бы шутя, поочередно повторяют движение, на котором каждый из них в одиночку не остановил бы своего внимания. Подражание заставляет повторить то, что порождает случай. Благодаря этому первому этапу подражания, если даже за ним не следуют другие, в спонтанные движения включается новая мотивация, а среди самих движений происхо-

дит отбор тех, которые встречаются у обоих общающихся существ и посредством которых между ними осуществляется некое взаимное приспособление.

Главное и новое в подражании — это вызывание действия внешней моделью. Следовательно, объяснять происхождение подражания «подражанием самому себе» абсурдно. Некоторые повреждения нервной системы порождают безудержные повторения того, что сделал субъект. В зависимости от того, идет ли речь о движениях или о словах, явление называют паликинезией или палилали-ей. Повторение может быть также результатом простой рассеянности, а иногда превращается в тик. В нормальном состоянии повторение часто бывает необходимо. Но при таких повторениях нервные связи отнюдь не соответствуют связям, лежащим в основе подражания. Тенденция к повторению действия проявляется еще в форме персеверации. Часто наблюдаемая у ребенка, она свидетельствует об известной степени умственной инертности та о преобладании внешнего движения над идеей движения. Персеверация противоположна процессу моделирования движения по наглядному образцу или по представлению, т. е. процессу подражания.

Однако не всякое воспроизведение чувственного впечатления, исходящего извне, может быть приравнено подражанию. Так, похожее на эхо немедленное повторение только что виденного движения или услышанного звука гораздо ближе к простой циркулярной реакции. Сенсорный эффект движения, вызывающий его повторение, вскоре так тесно связывается с движением, что начинает вызывать его, уже не будучи результатом этого движения. Инициатива переходит к ощущению, и двигательный аппарат становится способным копировать звуковые или зрительные впечатления любого происхождения, лишь бы они были ему знакомы. Но сначала связь существует только между изолированными элементами двигательной и сенсорной серий. Таким образом, эхокинезия и эхола-лия являются повторением лишь конечных элементов серии жестов и звуков. Предыдущие же элементы, быстро сменяя друг друга, не успевают копироваться движением. Появление такого типа сенсо-моторных нарушений у взрослого указывает на выраженный распад умственной деятельности. Впрочем, подобные же нарушения возникают иногда в состоянии смущения или рассеянности,

когда нарушается способность организовывать элементы в единое целое и учитывать их значения.

В действительности нс' существует подражания вне восприятия, т. е. вне подчинения отдельных ощущений целостному образу. Именно на восстановление целого и направлено подражание. В заблуждение может ввести то, что среди приемов подражания имеется поэлементное копирование. Но последовательное воспроизведение каждой черты предполагает скрытую интуицию модели в целом, т. е. ее предварительную апперцепцию и понимание, без чего подражание давало бы только бессвязные результаты. При всей своей механистичности такое воспроизведение соответствует уже сложному уровню подражания. Оно предполагает умение следовать правилам, наличие некоторой техники и пробуждающуюся способность сравнивать, т. е. раздваиваться в действии. Все это операции, которые становятся возможными только на более высоком этапе психического развития.

В своем спонтанном подражании ребенок не имеег абстрактного или объективного образа модели. Не умея противопоставить себя модели, он начинает с того, что объединяет себя с моделью в своего рода миметической интуиции. Он подражает только лицам, к которым испытывает сильное влечение, или копирует действия, которые его привлекают. В основе его подражания лежит любовь, восхищение, а также соперничество. Ибо его желание соучастия быстро превращается в желание вытеснить кого-то; чаще всего оба эти желания сосуществуют и внушают ему по отношению к модели амбивалентное чувство подчинения и протеста, стыдливой преданности и стремления к поношению '.

Имея вначале аффективный источник, подражание находит в сопричастности модели и действий и в их уподоблении модели первые средства ее восприятия.

Подражание не является ни буквальным, ни мгновенным воспроизведением наблюдаемых черт. Между наблюдением и воспроизведением проходит обычно инкубационный период, который может исчисляться часами, днями и неделями. Впечатленпя, которые должны созреть, чтобы выразиться соответствующими движениями,— это не только зрительные или слуховые ощущения. Достаточ-

' См. первую главу второй части.

но взглянуть на ребенка, который наблюдает интересующее его зрелище, чтобы понять, что он участвует в этом зрелище всеми позами своего тела даже тогда, когда кажется неподвижным. Иногда у него вырываются украдкой движения, которые могут являться просто жестами разрядки или указывают на то внутреннее старание, которое прилагает ребенок, для того чтобы воспринять происходящее перед ним; иногда они оказываются жестами скрытого вмешательства, то предвосхищающими ход событий, то поправляющими кажущиеся недостатки или ошибки наблюдаемого действия. Таким образом, восприятие удваивается вследствие внутренней пластичности, которая пока является только тенденцией к движению или определенной позой и которая превратится в эффективное движение только после достаточной отработки.

Непосредственная имитация движений возможна только в том случае, когда имитирующее движение уже могло бы спонтанно произойти в том же плане деятельности и в тех же условиях, что и движение, которому ребенок подражает. Это обстоятельство несколько умаляет роль подражания, значение которого, однако, все же очень велико у ребенка. Овладение речью, например, представляет собой не что иное, как длительное подражательное приспособление движений и цепей движений к модели, которая уже в течение долгого времени позволяет ребенку лучше понимать окружающее. Этой моделью могут быть какие-либо прошлые впечатления ребенка. Граммон (Grarnmont) приводит случай с маленькой девочкой, которая начала произносить первые слова с итальянскими окончаниями лишь через несколько недель после того, как она слышала итальянский язык. Со значительно менее длительным расхождением между формированием постуральнои позиции и появлением движения ребенок может воспроизвести прыжок, подобный прыжку клоуна, который он видел два-три дня тому назад.

Подражание испытывает такие отклонения, которые показывают, что оно вовсе не является непосредственным копированием образа движением. Подражание, используя нужные движения, должно пробиться через массу двигательных привычек и тенденций, которые все более входят в фонд тех индивидуальных автоматизмов и ритмов, благодаря которым у ребенка возникают столь многочисленные спонтанные жесты.

Эти автоматизмы служат посредниками между внешним впечатлением, которое они сопровождают и пытаются уловить, и четким повторением модели. Такие автоматизмы служат для последовательной интериоризации, а затем экстериоризации модели, или ее воспроизведения внешними средствами. Интуитивное, глобальное схватывание модели лишает ее пространственно-временных координат, для восстановления которых нужно совершить новое усилие. Ребенок долго терпит неудачи не столько в подражании самим движениям, сколько в их правильном распределении во времени и пространстве. Важно совместить целостное представление акта с выделением правильной последовательности отдельных его элементов. Умение разместить и расположить движения в определенной серии зависит от способности ребенка создавать перцептивно-двигательные ансамбли. Необходимость этой способности особенно ярко подтверждается тем, что цели деятельности полностью находятся в пределах внешней пространственно-временной действительности.

Связи ребенка с вещами не так просты, как это может показаться вначале. Его способы обращения с предметами проходят такие этапы, которые нельзя объяснить только отсутствием у ребенка ловкости и двигательного опыта. Патология показывает, что различные качества предмета могут восприниматься даже тогда, когда уже ни предмет в целом, ни его функция не узнаются. Способность; утраченную больным, ребенок должен приобрести, с той разницей, что одновременно ему необходимо усвоить сенсо-моторные элементы, которые у взрослого просто утратили свое обычное значение.

Предметы, окружающие ребенка, становятся для него поводом к движениям, имеющим мало общего со структурой предметов. Он бросает их на землю, следя за их исчезновением. Научившись хватать предметы, он передвигает их на длину руки как бы для того, чтобы тренировать глаз при нахождении предмета в каждом новом положении. Если у предметов есть части, ударяющиеся друг о друга, то ребенок беспрестанно воспроизводит замеченный звук, перемещая предметы снова. В целом предметы являются для ребенка просто еще одним сен-со-моторным элементом, входящим извне в его циркулярную деятельность. Затем наступает момент, когда эф-

фект, полученный ребенком при манипуляции одним предметом, не получается при оперировании всеми другими. Пытаясь добиться именно этого эффекта, ребенок как бы классифицирует предметы в соответствии с тем, обладают они необходимой особенностью или нет. Одно из качеств, которое особенно интересует ребенка,— это отношение вместилища и вмещаемого. Обнаружив это отношение, ребенок пытается ввести в любое отверстие самые разнообразные предметы. Он не обходит даже отверстий на собственном теле и теле других людей. Интерес, который вызывает обувь почти у всех детей известного возраста, частично объясняется, быть может, тем, что обувь представляет собой некоего рода футляр.

При всей плодотворности, которую может иметь этот период для различения и инвентаризации качеств, при-* сущих предметам, он еще не затрагивает самого предмета. Речь идет только о поведении в том смысле, в котором говорит о нем Жанэ,— элементарном поведении, самостоятельно появляющемся в зависимости от самых различных случаев. Отсюда возникает то причудливое впечатление, которое производят иногда соединения и комбинации ребенка, имеющие, впрочем, однообразную основу. Исследование самого предмета приходит значительно позже. Кажется, что парадоксальным образом ребенок идет от абстрактного к конкретному; в действительности же его мысль движется от более субъективного к менее субъективному.

В результате предметы более не сводятся к одному п тому же качеству и не вызывают лишь одно действие;

ребенок пытается узнать и собрать воедино качества одного и того же предмета. Эти исследования выводят ребенка за пределы простого перечисления свойств предмета. Целостность предмета, представляющая собой единство последовательно замечаемых ребенком особенностей,— это не просто сумма характерных черт предмета, а определенная структура, имеющая свое значение.

Восприятие структуры и умение действовать в соответствии с ней предполагают способность схватывать и использовать отношения между элементами структуры. При этом каждое отношение должно восприниматься как устойчивое, фиксированное, пока его не изменило движение. А движение, в свою очередь, должно пониматься как последовательность пли переход от одного фиксиро-

ванного положения к другому. Все это делает необходимой интуицию одновременного существования устойчивых отношений, образующих структуру. Эта интуиция ведет, в конце концов, к формированию представлений о пространстве; степень совершенства этого представления будет зависеть от уровня совершаемых над структурой операций.

Значение самой структуры, значение ее применения и формы могут быть поняты и определены только в противопоставлении или в связи с другими структурами.

Из комбинаций, которые могут возникнуть, в сенсо-мо-торном пространстве, проистекает так называемое практическое или ситуативное мышление — наиболее непосредственный и конкретный вид мышления. В эволюции животных и в развитии ребенка эта форма мышления, вероятно, предшествует умственному образу предмета, но ее развитие продолжается и после его появления. К концу первого года жизни ребенок в состоянии разрешить те же задачи, что и шимпанзе. Но имеются и более сложные задачи, остающиеся, очевидно, в пределах того же уровня умственных операций, которые ребенок решает лишь в 13 или 14 лет'.

Интерес к проблеме практического интеллекта возник в результате опытов Кёлера, занимавшегося исследованием поведения высших обезьян. У этих животных, биологически очень близких к человеку, он обнаружил способности, позволяющие им овладевать желаемым предметом, несмотря на препятствия, -встречающиеся при попытке непосредственно достигнуть цели. Эти способности, по-разному представленные у разных индивидов, были у обезьян значительно выше, чем у других видов животных. Столкнувшись с тем, что сила или ловкость встречает сопротивление в виде решетки или слишком большого расстояния, большинство животных после приступа ярости отказывается от попыток преодолеть препятствия. У антропоидов же отчетливо наблюдаются другие черты поведения. Они могут сначала отойти от предмета или отодвинуть его, чтобы обойти препятствие; иначе говоря, они используют обходные пути. Антропоиды умеют также уменьшать с помощью орудий расстояние между собой и добычей. Очень часто эти два способа сочетаются.

1935. 146

' См.: A. Re у, L'mtelligence pratique chez 1'enfant, Paris,

Изучение показало, однако, что эти способы не могут быть отождествлены с теми, которые свойственны человеку.

Будучи примитивным или усовершенствованным, обычным или специализированным, орудие определяется закрепленными в нем способами его применения. Оно создается специально для этого, и тем, кто хочет им пользоваться, навязывает свой способ употребления. Орудие имеет длительное и независимое существование. Тот, кто знает о существовании данного орудия, обращается к нему в случае нужды. Орудие — специально созданный предмет, несущий в себе определенные способы его использования. Оно является продуктом передающихся по традиции или новых опытов, результаты которых передаются через него тем, кто им пользуется.

Орудие возникает не случайно. Оно является составной частью определенной ситуации в некоторый момент времени, откуда и возникает его значение. Если палка, с помощью которой шимпанзе может достать кусок апельсина или банана, не замечена животным в момент усилий, направленных на овладение фруктами, то она останется бесполезной. Если палка сразу не находится в перцептивном поле, объединяющем ее с добычей, то она не только ускользает от внимания животного, но и, будучи помещена между животным и добычей, долгое время может не использоваться в попытках достать добычу. Нередко обращает на себя внимание внезапность успешного использования палки, как если бы стремление к лакомствам создало силовое поле, в котором движения и восприятия дополняют друг друга и распад которого лишает палку орудийных свойств. Палка является орудием лишь постольку, поскольку она воспринимается, а воспринимают ее только в той мере, в какой она динамически включается в действие.

Бесспорно, такой опыт не проходит даром. При случае палка быстрее будет включена в другие структуры, тем более, если одни и те же структуры будут повторяться. Сама палка, став привычной в обращении, объединит в зависимости от условий самые различные способы ее применения и станет некоей волшебной палочкой, с помощью которой обезьяна научится получать разнообразные забавляющие ее результаты. Но тем не менее палка остается очень слабо отдифференпированной от других предметов даже по своему внешнему виду, так

что вместо нее будет использоваться лежащий на земле ремень.

Насколько орудие сливается с действием, показывает опыт, в котором шимпанзе должен воспользоваться ящиками, чтобы достать высоко подвешенный банан. Восприятие обезьяной ящиков настолько неотчетливо, что она помещает их друг на друга самым причудливым образом, и вся пирамида оказывается в положении крайне неустойчивого равновесия. Обезьяна преследует лишь одну цель: успеть вскарабкаться, и схватить фрукты раньше, чем ящики рассыцятся. К тому же обезьяна ставит ящики не непосредственно под предметом, который ей надо схватить, но на некотором расстоянии, которое она преодолевает прыжком. Таким образом, восприятие ящиков как бы сливается с интуитивным представлением о собственных возможностях преодолевать расстояния.

На этом уровне практическое мышление уже оперирует отношениями взаиморасположения, интервалами и размерами, но они оцениваются в соответствии с двигательными возможностями животного. Система координат этих отношений остается преимущественно субъективной.

Использование обходных путей' также показывает это тесное слияние среды и действия. Гийом и Мейерсон сравнили такое явление с восприятием игрока на бильярде, для которого удар и столкновения, полученные шаром, поглощаются тем движением, которое при этом приобрел шар. Очевидно, в обоих случаях имеет место динамическая интуиция операционного поля. Но замена бильярдного шара субъектом, даже если допустить превращение субъекта в шар, вводит значительную разницу. Попытки обхода являются движениями, в которых животное постоянно участвует. Следовательно, эти движения не включают тех мельчайших двигательных аккомодации, которые совершает игрок в момент удара по шару, а также способности ясного предвидения результата и затем полного выключения субъекта после достижения этого результата. Несмотря на эти отличия, движения, начинающиеся с отталкивания предмета от себя, для того чтобы потом им было легче овладеть, являются, как и при игре в бильярд, реализацией траектории.

См. третью главу второй части.

которая, не будучи еще отделена от этих движений, в то же время определяется более или менее сложной системой отношений предметов в пространстве.

В той мере, в какой движение несет в себе среду, оно смешивается с ней. Если именно такова область двигательного акта, в собственном смысле, то он может быть как бы изображением среды. Уже у животных намечается то, что широко развивается в игре ребенка,— действие без реального объекта, имеющее вид реального действия (Simulacre). Хотя ребенок со всей полнотой и серьезностью отдается игре, он, однако, не отрицает выдумки, но, наоборот, расширяет ее границы. Игрушки, которые ему больше всего нравятся,— это не те игрушки, которые более всего похожи на реальные предметы, а те, которые меньше ограничивают его фантазию и желание изобретать и создавать, это игрушки, которые приобретают свое значение главным образом в связи с деятельностью ребенка.

Действие без реального объекта не имеет для него ничего иллюзорного — это открытие и упражнение функции. По своему происхождению это действие является простой антиципацией реального действия, объект которого оказывается отсутствующим. Если такое антиципирующее действие вновь и вновь повторяется, это значит, что цель его изменилась: точно совпадая с подлинным предметным действием, оно производится лишь ради самого себя. Лишенное практической эффективности, по -крайней мере в данный момент, действие без реального объекта становится не более чем представлением о себе самом. Но все-таки уже представлением. Или точнее, будучи еще идентичным действию, которое оно представляет, действие без реального объекта соединяет в себе три этапа: реальность действия, его образ и знаки, при помощи которых может быть выражен образ. В зависимости от момента и в соответствии со степенью развития одна из трех функций одержхшает верх над двумя другими. Их начальное сосуществование в рамках одной формы делает незаметными и более легкими взаимопревращения этих функций, а вскоре вместе с функциональной дифференциацией делает более легкой и дифференциацию их -видимых результатов.

Действие без реального объекта может быть точной копией предметного действия или абстрактной и условной его схемой. Образ, который строится на его основе, может быть простой актуализацией или воспоминанием, восстановлением в памяти факта, фиксированного в образе. Действие без реального объекта часто становится обрядом, т. е. стремлением реально вызывать представляемое событие. Когда образ еще тесно слит с породившими его движениями, и образу, и идее охотно приписывают непосредственную власть над вещами — то, что окрестили «магической силой». Не говоря о первобытных людях, у которых обряд является социальным институтом, иллюзия практической эффективности, которую сохраняет идея, имеет причиной недостаточное разграничение между различными областями сознания, как это наблюдается в детстве или же встречается при определенном эмоциональном состоянии у взрослого.

Жесты символизации, наиболее конкретным примером которых является действие без реального объекта, по мере того как они утрачивают свою непосредственную связь с действием или предметом, вполне могут способствовать отвлечению образа от вещей и переходу его в умственный план, где могут формулироваться все менее индивидуальные и субъективные и все более и более общие отношения. Но в той мере, в какой символизирующие действия необходимы для фиксации, воспроизведения и упорядочения понятий, они предписывают последним свои собственные, особые условия. Мысль становится бессильной, если вследствие растущей абстракции она порывает все связи с пространством, так как лишь пространство может постепенно привести мысль к предметам.

Движение перерастает само себя, превращаясь в знак. Оно может оставить графический след на стене или каракули на бумаге; этот результат может поразить ребенка,. который пытается его повторить, включаясь, таким образом, в циркулярную деятельность, где жест, варьируя, все время сопоставляется со своим графическим следом. Но вскоре цикл нарушается либо подсказанной ребенку, либо спонтанной потребностью найти в линиях значение. При этом одно и то же значение может приписываться совершенно различным сочетаниям линий, не имеющим никакого сходства с действительным предметом. Затем ребенок составляет рисунок по теме,.

во элементы этого рисунка носят скорее условный, чем имитирующий характер. Именно отсюда и проистекает то, что обычно называют интеллектуальным реализмом ребенка в противоположность зрительному реализму. Эта интуиция графического изображения может быть использована для обучения письму. Перевод звуков в линии не был создан на пустом месте, он предполагал графические способности и опыт.

Сами звуки, из которых складывается речь, не просто чередуются, сменяя друг друга. Они образуют системы, благодаря которым последовательность звуков сама по себе включает одновременное и более или менее обширное предвосхищение слов или фонетических элементов, которые должны быть произнесены, их взаимное расположение и точное распределение. Именно эта операция нарушается при афазии и вызывает у ребенка большие трудности в процессе овладения речью. Можно было бы показать, что афазия сочетается с нарушением умения размещать предметы в пространстве согласно воспринятой модели ¹.

Очевидно, в обоих случаях неудачи имеют одинаковую причину: нарушение динамической интуиции взаиморасположения тех или иных элементов. Такую интуицию можно представить как тесное взаимопроникновение движения и пространства, которое имеет место во всех областях умственной жизни. Таким образом, двигательный акт не ограничивается только областью вещей. С помощью средств выражения, являющихся необходимой поддержкой мысли, он вынуждает и мысль действовать в тех же условиях, в которых совершается сам. Этого не следует забывать при рассмотрении умственного развития ребенка.

Глава -четвертая ПОЗНАНИЕ

Появление речи у ребенка совпадает с заметным развитием его практических умений, благодаря чему сравнение поведения ребенка с поведением обезьяны -становится особенно поучительным. Так, сначала Бутан, а за ним другие, в частности Келлог и его жена, воспиты-

' См. третью главу второй части.

вали в одинаковых условиях детеныша обезьяны и ребенка. Они сравнивали их развитие в период до и после овладения ребенком речью. В начальном периоде и у ребенка, и у молодой обезьяны наблюдаются совершенно аналогичные реакции. Но когда ребенок овладевает речью, он быстро опережает своего компаньона. Например, если перед ребенком и обезьяной ставят рядом ящики, один из которых содержит лакомство, то тренировка, направленная на безошибочное нахождение лакомства, вначале дает сходные результаты. Но если порядок расстановки ящиков меняется, растерянная обезьяна пытается действовать наугад, ребенок же в том возрасте, когда он начинает говорить, очень быстро понимает изменившийся порядок расстановки ящиков.

Речь ребенка в это время находится еще в самом начале своего развития, и поэтому трудно предположить, что ребенок формулирует правило перемещения или совершает вычисления в уме. Скорее всего дело здесь заключается в обусловленной речью способности ребенка представлять себе траекторию и направление перемещений предметов, позволяющей восстановить их прежнее расположение. Эта способность возможна только тогда, когда зрение не приковано жестко к воспринимаемым предметам и может распределять их по воображаемой канве постоянных и взаимодействующих положений. Бе» этой способности человек не имел бы возможности представить себе какой-нибудь порядок, осуществить расположение элементов в последовательные серии.

От этой же способности зависит возможность правильно располагать последовательные элементы речи. Потеря одной способности влечет за собой потерю другой. Афазик не может указать направлений вверх, вниз, направо, налево и т. д., если у него закрыты глаза. Правильное же выполнение этого задания с открытыми глазами Сикман объясняет тем, что афазик показывает не направление,. но предмет: вверх — небо, вниз — паркет, направо — руку; обычно держащую бритву, налево —руку, которой не пишут, и т. д.

Накладываясь на пространство вещей и действий, обязанная речи интуиция динамики позволяет воспринимать. окружающий мир в процессе становления. Этим, однако, не исчерпывается функция речи и важные последствия овладения ею как для всего человечества, так и для от-

дельного индивида. Не говоря уже о социальных отношениях, которые становятся возможными благодаря речи и в то же время сами формируют речь, не упоминая о том, что каждый язык заключает в себе и передает историю, следует подчеркнуть, что именно речь превратила в истинное познание ту смесь восприятия вещей и действий, которая составляла содержание сырого чувственного опыта индивида.

Речь не является причиной мышления, но она представляет собой инструмент мышления и непременную его опору в процессе его развития.

В тех случаях, когда наблюдается отставание речи или мышления, их взаимодействие. быстро восстанавливает равновесие.

Благодаря речи объектом мысли становится не только то, что навязывается восприятием, возникает возможность оперировать представлениями вещей, вызывать их в памяти, сопоставлять друг с другом и с непосредственно действующим объектом. Включая отсутствующее прошлое в настоящее, речь позволяет фиксировать, выражать и анализировать настоящее. Она накладывает на моменты текущего опыта мир знаков, являющихся ориентирами мысли в тех сферах, где она может следовать- по более свободной траектории, соединяя то, что было разъединено, и разделяя то, что было слито. Но это замещение вещи знаком происходит не без затруднений, не без конфликтов. Остается необходимость практически решать определенные проблемы, умозрительное 'рассмотрение которых делается возможным лишь позднее. В то же время представление, которому знак помогает принять четкие очертания, бесконечно усложняет умственную жизнь. Индивидуализируя то, что было смешано, увековечивая преходящее, представление заостряет противоположность между тем же самым и иным, сходным и различным, единичным и множественным, постоянным и преходящим, идентичным и изменчивым, покоем и движением, настоящим и будущим. Часто непоследовательность, удивляющая нас в ребенке, не имеет иных источников, кроме столкновения этих противоречивых понятий. Это происходит несмотря на склонность ребенка избегать противоположности, опуская их, и несмотря на большую помощь, которую он получает от взрослых в процессе усвоения речевых привычек и навыков мышления.