М.К. Мамардашвили. Проблема сознания и философское призвание

(Доклад, сделанный в Институте философии АН СССР в декабре 1987 г.)

Свое рассуждение, связанное с весьма сложной задачей - попыткой соединить теорию сознания (для чего потребуется, естественно, введение определенных постулатов) с моим отношением к философии, то есть с тем, что я о ней думаю и что она для меня значит, я хотел бы начать с замечания биографического характера.

Насколько я себя помню, мои первые шаги в философии и влечение к ней были обусловлены (как я теперь понимаю) не какими-то эмпирическими причинами социального свойства и не проблемами общества, в котором я родился, а скорее моим неосознанным желанием воссоединиться с чем-то, что мне казалось частью самого себя, родным мне, но почему-то утраченным и забытым. Или, если говорить определеннее, как я сужу об этом сегодня - с неким общечеловеческим началом культуры. Кстати, тут же хочу заметить, что дорогу к этому воссоединению преграждал тогда (я не случайно выделяю это слово) и существовавший язык философии; язык учебников и философского образования, обратившись к которому я, конечно же, не мог обрести то, что бессознательно искал. Иными словами, я смутно пытался прилепиться тогда к образу, о котором писал еще Кант, - "гражданин мира", характеризуя этим свое отношение к глубинной сущности европейской христианской культуры. Сегодня мы хорошо знаем, что означали эти слова "гражданин мира", или "космополит", в конце 40-х годов. То есть в годы моей молодости... Значит - "гражданин мира" Для Канта было одновременно и указанием на одно из правил мышления. Как известно, у него мышление сводится к трем правилам. Первое правило: мыслить самому; второе - мыслить так, чтобы быть способным смотреть одновременно на мыслимое или на свое дело глазами другого (это и означает быть "гражданином мира"). И третье правило: мыслить непротиворечивым образом. То есть мыслить так, чтобы не противоречить самому себе. Или можно сказать иначе: чтобы мысль, находясь в движении, не разрушала бы сама себя. Следовательно, в том, как понимается мышление в европейской традиции, уже как бы изначально содержится сознание иного. Этим иным, или другим миром может быть другой человек, другая точка зрения, другая перспектива, вообще другой мир или другой космос. Все эти вещи стоят в одном ряду и являются расшифровкой слова "иное". Иная реальность!

Так вот, то, что я чувствовал, вообразил о себе, очевидно и было сознанием этого иного, которое меня мучило и которое я хотел расшифровать. Я тогда еще не знал, что языком, на котором расшифровываются свидетельства сознания, является философия. Я узнал это позже и теперь, как мне кажется, знаю и могу этим поделиться.

Сознание - это прежде всего сознание иного. Но не в таком смысле, что мы сознаем другой предмет, а в том смысле, что человек отстранен от привычного ему обыденного мира, в котором он находится. В этот момент человек смотрит на него как бы глазами другого мира, и он начинает казаться ему непривычным, не само собой разумеющимся. Как белке, которая соскочила бы с известного колеса и со стороны бы посмотрела на это колесо. Это и есть сознание как свидетельство. То есть, я подчеркиваю, во-первых, что есть сознание и, во-вторых, что термин "сознание" означает какую-то связь или соотнесенность человека с иной реальностью поверх или через голову окружающей реальности. Назовем это условно обостренным чувством реальности. Оно связано в то же время с какой-то иномирной ностальгией.

Но, определив так сознание, я хочу далее сказать, что им выделяется какая-то точка в мире и вплетенность ее в мировые сцепления. Эта точка выделена, и тем самым она дифференциальна, различительна. То есть сознание есть одновременно и различение. Поскольку оно "появляется" только в горизонте допущения иного, постольку и выделенная точка становится не необходимой, а лишь возможной. Как одна из возможностей, которая реализовалась. Следовательно, проблема человеческой судьбы, человеческого предназначения начинает выступать при этом для человека, в душу которого запал осколок такого зеркала сознания, как задача нового рождения в реальном мире, хотя он является своеобразным гостем мира нереального, иного. Возможно ли такое рождение? Можно ли, не забыв своего гражданства неизвестной родины, родиться вторично гражданином уже этого мира? Можно ли существовать, будучи носителем той смутно ощущаемой гармонии, которая сверкнула случайно в зеркальном осколке сознания и превратила столь привычный до этого мир в нечто условное и не само собой разумеющееся? И к тому же - существовать, не подозревая о том, что указанная гармония имеет свой режим жизни, в корне отличный от наших ежедневных психологических состояний. Ибо он характеризуется не только мгновенной координируемостью множества связей и элементов, но и одновременно какой-то неведомой способностью удерживать эту координацию во все разрушающем потоке времени. Ведь в обыденной жизни мы можем лишь вспоминать о том, что в какие-то мгновения находился или пребывали в них.

Но, как я уже сказал, человек, в отличие от всех остальных известных нам существ, обладает сознанием. А это значит, что он имеет возможность переживать, испытывать как раз те вещи или состояния, которые естественным образом, в качестве продукта, скажем, какого-либо физиологического механизма, получить нельзя. Например, нельзя иметь мысли, полученные простым продолжением отпущенных человеку естественных психических сил, ибо это будут не его мысли. Или иметь чувства в силу опять же лишь данных человеку естественных психических способностей. В философии такого рода веши по традиции называют обычно "чистыми" ("чистое сознание", "чистая мысль", "чистая любовь" и т. д.). Но не в смысле продукта абстракции или обобщающего понятия, а в смысле, хотя и естественным образом для человека невозможного, но тем не менее случающегося с ним в каких-то особых состояниях. Какие же это состояния? Состояния, которые сопряжены или совмещены в человеке с символами. То есть они возможны у человека, попадающих в поле их силовых линий. Одним из таких символов (первичным для философии) является "смерть". На первый взгляд, этот символ прост хотя бы по той причине, что мы можем, как я сказал, увидеть иную реальность, гражданами которой мы себя осознали, будучи готовы при этом расстаться с самими собой как не необходимыми, не абсолютными и т. д. Но это на первый взгляд, поскольку в действительности расстаться с собой оказывается очень трудно. И в то же время, если мы не готовы при расшифровке или освоении символа смерти расстаться с собой, то не увидим иное. Так как же тогда в принципе представить смерть? Очевидно, это не просто случайность, подстерегающая жизнь, которая столь неудачно расшифрована экзистенциалистами как личная смерть. Это довольно неудачная расшифровка, затемняющая, как мне кажется, смысл того, о чем здесь говорится. Потому что та смерть, о которой говорится в символе, не лично, скажем, моя, а лично она моя потому, что она в единственном числе. Не бывает много смертей, так же как сознание есть нечто, существующее в единственном числе. Есть только одно сознание, как и одна смерть. И поэтому, замыкая то, что я говорю сейчас, с тем, что было сказано перед этим, я могу, видимо, сказать, что наше движение в сторону подозреваемой иной реальности есть не что иное, как просто приближение к известной платоновской метафоре "пещеры". Перед нами действительно "тени", не имеющие существования, а то, что подозревается как иной мир, иная реальность, и есть та реальность, в которую мы можем попасть лишь через свидетельское сознание, с помощью которого мы могли отстраниться от мира и отстранить его.

Итак, мы видим следующую фундаментальную для построения философского аппарата вещь. А именно, что сознание - это выделенность, различенность. Так вот эта различенность имеет еще один весьма важный смысл с точки зрения сознания как свидетельства. В этом свидетельском сознании содержится, во-первых, что-то, что я сознаю или думаю или чувствую. И, во-вторых: я думаю, что я думаю. Или: я чувствую, что я чувствую. Ну, скажем, я чувствую, что я люблю. Но это в принципе может не совпадать с тем, что я действительно люблю. Одно дело "я люблю" и совсем другое "я чувствую, что люблю". Или - "я мыслю", и "мыслю, что я мыслю". Эти вещи принципиально различны, и никакое преобразование, никакое допущение, никакое рассуждение не могут устранить этого различия. Эта испытываемая нами подчас сложность душевной жизни очевидна независимо от того, сумеем ли мы в ней разобраться, пытаться понять себя и других.

Тем самым мы незаметно подошли фактически к знаменитой философской проблеме, весьма роковой, о которой было сказано, как известно, очень много и всегда с суровыми оценками, - проблема так называемой непознаваемой "вещи в себе". Между тем для Канта (как мы можем теперь судить) понятие "вещи в себе" и было связано с той простой, в сущности, философской дилеммой, вырастало из неминуемого допущения вот того дифференциала ("мыслю, что я мыслю", "думаю, что я думаю"), о котором я только что говорил. Так что здесь существует неизбежное различие.

В самом деле, когда мы сталкиваемся, например, с феноменом любви, то так или иначе допускаем, что ее внешнее выражение (то, как она реализуется, высказывается, проявляется в тех или иных поступках) может порой не иметь ничего общего с действительным положением дела. И, следовательно, по явлениям нельзя судить о том, что является. Поэтому отвлеченная духовная мудрость и гласит - она зафиксирована не только в философии, но и в религии, - что лишь тот может судить по поступкам, кто видит наши сердца до дна. То есть, для кого нет ничего скрытого, как для Бога. Я имею ввиду известную метафору Бога как судьи. В каком смысле? А в том смысле, что лишь для него нет различия между явлением и вещью в себе: что это не обычное человеческое существо, способное совершать подмену действительного чувства или действительной мысли своим эмпирическим чувством или своей мыслью. То есть существо, которое не хочет расставаться с привычной ему жизнью, подставляя в этом случае под действительную мысль или действительные чувства массу подменных образований. Существуют целые слои, в которых начинает в результате жить тот или иной мысленный предмет только потому, что человек не хочет расстаться с самим собой. С самим себе любезным. Это, так сказать, удобные ему истины, удобные ему чувства, продолжающие его выживаемость или приспособление в условиях окружающей среды, положения и т.д. <<… >>

Итак, я ввел проблему вещи и явления вещи, внутреннего внешнего, в рамки проблемы эмпирии и теории, или мысли и теории. Есть какая-то мысль, к которой мы не можем прийти продолжением обработки эмпирии; которую мы не можем знать из опыта, как, например, невидимую для нас сторону домино, поскольку это имеет отношение к сознанию. А последнее фактически есть связность одного с другим. То есть связность с тем, что мы не могли бы понять, если бы уже не понимали. В этом смысле иметь сознание - значит иметь тавтологию: понимаем, потому что понимаем. Сошлюсь на простой геометрический пример того, что в принципе нельзя получить из опыта, с одной стороны, и с другой стороны, что нельзя понять, если уже не понимал.

Допустим, у нас есть понятие кривой или постоянного искривления. Если мы имеем кривую, которая имеет постоянную кривизну или постоянный коэффициент искривления, то доказуемо, выводимо из имеющегося у нас знания, что такая кривая пересечет самое себя. Но будет ли это пересечение кругом, из этого не выводимо. Если есть круг, то мы увидим круг. Но получить его, ожидая, что кривая где-то пересечется, невозможно. Поэтому, кстати говоря, одни философы (я имею в виду прежде всего Платона) и прибегали в этом случае к понятию "идеи", а другие, как, например, Декарт, - к понятию "врожденной идеи". Кант же называл такие вещи просто "чистыми созерцаниями", подчеркивая тем самым, что мы можем понять что-то в мире в терминах причины только тогда, когда понятие причины у нас уже есть. Значит, это всегда взаимоотношение с иным, к которому мы не можем непрерывным образом перейти продолжением своих собственных сил. И вот это место перехода, или место связности, и есть сознание, которое у нас есть или нет. То есть сознание - это место. В топологическом смысле этого слова. То есть я хочу сказать тем самым, что, вступив в ту область, которую я назвал сознанием, мы еще имеем дело с такими вещами, которые мы должны принять как возникающие сразу и целиком и не поддающиеся складыванию по частям и в последовательности. Как возникает понятие квадрата или круга в нашей голове? Философ может ответить, что здесь действует всесвязность сознания, что это уже есть. И только если есть, то может быть понято. Значит, это как бы некий свидетель и судья одновременно; некое всевидящее существо, совмещенное с состоянием нашего сознания, когда даны эти вещи. Сознание как свидетельство обо всех этих вещах или об иномирах. Назовем их условно так. Ино-мирные - значит те, которые мы не можем понять, если уже не понимаем. Или уже не имеем. А если имеем, то имеем целиком. Попытаемся теперь связать все эти аспекты проблемы философии как проблемы места человека в мире. Ведь раз мы говорим о сознании, а сознание определили как место, то философию, конечно же, должно интересовать место человека в мире как сознающего, чувствующего и желающего существа. Его возможности.<<…>> Короче говоря, я хочу лишь поставить проблему, как-то высветить ее, так как она мне кажется важной именно в плане определения призвания философа и его, скажем так, общественного статуса. То есть, что от него можно ждать и что требовать. Введу сначала эту тему одной простой фразой.

По существу, из того, что я говорил, из позиции сознания в контексте иного мира, когда у философа появляется ощущение принадлежности к некой неизвестной ему родине и он начинает сознавать себя ее гражданином, вытекает, что общество едва ли отнесется к нему благосклонно. Иными словами, проблема "общество и философ" отнюдь не простая и требует прежде всего от общества признания своего рода "презумпции невиновности" философа.

Значит, напомню, что, вводя сознание как дифференциал, как различение, я имел в виду, конечно, что то сознание, о котором я говорю, есть онтологически ускоренное сознание, а не какая-нибудь субъективность. Эта некоторая, так сказать, космологическая постоянная, имеющая онтологический статус. "Думаю" - это одно. И "думаю, что думаю" - другое. Но в каких терминах можно различить то и другое? Повторяю, что это фундаментальное различие, введенное еще Декартом. Декарт сказал бы по поводу первой стороны этого различия, что это некое невербальное состояние активности в момент здесь и сейчас, бытийствующее внутри исполнения своего же бытия. То есть когда нечто исполняется, то оно существует в момент исполнения и пока исполняется. Например, такой объект, как музыкальная симфония, существует пока исполняется. В этой связи можно привести и другие примеры из самых разных областей нашей сознательной жизни. Не просто жизни сознания, а именно нашей сознательной жизни, в том числе и на уровне чувств, поскольку мысль есть концентрированное состояние всех условий моего собственного воспроизводства в следующий момент времени.<<…>>

То, что в нас происходит, нам более всего недоступно. Например, что я на самом деле чувствую, думаю и т. д. Не то, что "я думаю, что думаю", а о чем я думаю. Этого фактически я никогда не знаю. Скажем, можно любить живопись и думать, что ты ее любишь, и постоянно ходить на выставки, а на самом деле просто не любить сидеть дома. Так в каких же ситуациях обнаруживается, что мы действительно любим или не любим, или что мы в действительности думаем, а не "думаем, что думаем"? Ведь что может быть ближе того, что я на самом деле чувствую или на самом деле думаю или во что сдвигаюсь? Или о чем говорю. Итак, я предлагаю следующую формулу: самое близкое к нам то, о чем на самом деле идет речь, - и самое трудное, но важное. В материи опыта, в эмпирическом сознании или взаимоотношении его с бытием мы этого интервала не имеем. Напротив, когда мы отождествляем бытие и мышление, мы тем самым предполагаем, что между ними нет никакого интервала. Сказать - бытие, сказать то же самое, что мысль, говорил Парменид. А сказать "мысль" - значит, высказать "бытие". Для меня же сознание есть некий сверхчувствительный интервал. Или какой-то ритм, и философия есть запись такого ритма. Ритма, который является условием выполнения или реализации нашей сознательной жизни как человеческих существ. То есть философия закодирована в некий акт, лишь потом называемый "философией". Или, скажем так, потом могущий быть названный "философией". Когда уже есть философский язык, то мы можем назвать этот акт философией и эксплицировать его. В этом смысле цель философии как элемента, являющегося условием выполнения других частей или областей нашей сознательной жизни, заключена в самой же философии. Или, другими словами, философия есть мысль мысли. Тот акт, который я назвал интервалом, он как бы встроен, инкорпорирован в режим выполнения человеком своих сознательных, духовных целей и жизни. Это пауза недеяния, поскольку я говорил, что движение сознания ненаблюдаемо, оно ничего не производит, никаких наблюдаемых продуктов. Или скажем так: есть реальная философия, которая присуща нам, если мы живем как сознательные существа. Если мы выполняем свою человечность. Философский акт как пауза в ряду других фактов, являющихся условием самой их возможности и определенной последовательности. Назовем это реальной философией. И есть философия понятий и систем, в которых этот акт или элемент нашей духовной жизни может быть эксплицирован. Тогда философия предстает как удачный язык, посредством которого что-то эксплицируется. Но удачен он только потому, что люди проделали до нас подвиг мысли, подвиг медитации или какого-то очень сложного психотехнического опыта, что затем ушло в толщи истории культуры.

Итак, сделаем выводы, касающиеся уже нашего самосознания, если брать этот велеречивый философский термин на уровне просто самочувствия нас как философов.

Ну, ясно, конечно, что если мы так определили философию, если она невербальна, но в ком-то из нас тем не менее заговорила или кому-то запала в душу до того, как заговорила, то такой человек не может выбирать: быть ему философом или не быть. Ибо философом он быть обречен. Это первое. И второе. Если такой человек философствует, то он ни на что не покушается, не подрывает никаких основ, никому не мыслит назло или в угоду. Он просто есть некто, вынужденный по синтаксису и профессионально высказать сознание. Свидетельствовать. Разумеется, не исключено, что кто-то может при этом считать себя философом и иметь подобные цели. Это может быть совмещено в одном лице. Но в данном случае я говорю о философе, который выполняет свое предназначение или призвание. Философ - это ходячее сознание вслух. А от сознания нельзя отказаться. Философ в принципе общественен. Я же говорил о сознании. А сознание есть нечто, что может проявляться лишь одновременно на множестве точек. Философское свидетельство, хотя и обращено к высшему судье, но это всегда общественное свидетельство. Философ не может не чувствовать себя своеобразной точкой пересечения общественных состояний и тенденций. В его топосе они сходятся. И он должен как философ извлечь из выпавшей ему удачи загадочного впечатления правду по законам мысли и слова, правду о своем собственном состоянии, свидетельствующем о чем-то. То есть философ имеет дело прежде всего со своим индивидуальным сознанием и, ориентируясь на это сознание, обязан выразить правду своего состояния. А это очень сложно, поскольку такая правда может быть получена, открыта и сообщена другим лишь по законам самой мысли, без привнесения туда чего-то постороннего. Ни предубеждений, ни своих комплексов, ни, с другой стороны, внешне продиктованных желаний кому-то угодить или что-то опровергнуть и т. д. Того, что есть, уже вполне, с избытком, достаточно. Дай Бог правду узнать о собственных состояниях, о чем они говорят. А это, повторяю, трудно.

И в заключение, поскольку я характеризовал сознание как запись некоего сдвига, я хотел бы дополнить эту характеристику, сказав, что в то же время это и выпрямляющее движение. Хотя человек, к сожалению, не властен над временем, расшатывающим любые порядки, однако то сознание, о котором я говорил и которое существует в особом режиме, позволяет это неминуемое расшатывание или склонение исправлять. В потоке времени мы все склоняемся. Ну, например, мы склоняемся нашими страстями и т. д. И это случается с нами вопреки сознанию. А я подчеркиваю, что наряду с этим существует и выпрямление склонения. И, боле того, что оно должно происходить постоянно и в каждом месте снова и снова возобновляться, чтобы был тот мир, в котором мы могли бы жить как сознательные, чувствующие и желающие существа. Но если сознание есть выпрямление склонения, то, следовательно, в мире еще должно что-то родиться вместе со мной как возможным в этом мире. Значит, спрямление есть какой-то прямой отрезок, восстановленный из моей души, по которому я не могу не идти. И никто не имеет права заставить меня сойти с этой прямой. Да это и невозможно, если философ уже вышел на последнюю прямую; ничто его не удержит, потому что в конце ее есть нечто, что можно узнать только придя в этот конец. Что нельзя знать заранее, нельзя вообразить, а что можно, повторяю, узнать лишь придя туда, где можно знать, пройдя до конца сам путь.

Следовательно, философ имеет дело с чем-то, чего в принципе нельзя знать заранее, нельзя предположить, вообразить возможным или ввести определением. Но что может случиться с прохождением пути. И где будет причина, скажем, считать, что в наблюдаемом имел место атомный распад. Мысль совместилась с собой - и понимает.

 

Задание. Вопросы

1. Раскройте мамардашвилиевский мотив "открытия" философии, которое произошло у него в молодые годы, и объясните название доклада.

2. Что такое сознание (обостренное сознание) в истолковании автора?

3. Тема философии как «паузы». Оцените ее креативность.

4. Какие определения, дефиниции Вы считаете необходимо выделить? Какие положения остались непонятными?

 

Комментарий

Мераб Константинович Мамардашвили сказал, что философом можно стать только после 50-ти, имея, очевидно, в виду, прежде всего свой жизненный опыт. Когда он окончательно понял, что, с одной стороны, существует история философии, а есть философия как призвание, от которого нельзя отказаться, выходя на «последнюю прямую». И как он сам сказал в одном из своих выступлений «Никто не имеет права, заставить меня сойти с этой прямой. Да это и невозможно...»

Из биографии самого автора мы знаем, что внимательное чтение Маркса, а также Фрейда привело М.К. Мамардашвили к открытию феномена сознания, как главного предмета его философии. Как он сам признавался: «Я жаждал внутренней свободы, и философия оказалась тем инструментом, который позволял мне ее добиться... И в этом мне очень помог тогда Маркс. Ведь в молодости он начинал именно с критики сознания - на уровне критики идеологии». Множество работ Мераб Константинович посвятил этой теме, и одной из них явилась статья «Проблема сознания и философское призвание», посвященная анализу сознания, которое он считал предельным понятием философии - будь то философия природы, общества, права, науки и т.д. Основным орудием и предпосылкой анализа в любом случае здесь будет выступать, подчеркивал он, так или иначе понимаемое сознание, «открывающее философу возможность его личной реализации».

Эта статья привлекла мое внимание тем, что в ней раскрывается своеобразие и уникальность философии в человеческой жизни, ее место в культуре, подчеркивается непреходящее значение, которое она продолжает сохранять в наше время в качестве фундаментального средства познания и освоения мира. В ней он говорит о философии, как о неком особом жизненном призвании, имеющем дело с тайной души или тайной нашего индивидуального, личного существования. Итак, философия, согласно М.К. Мамардашвили, «обязательно предполагает некое специальное усилие, реализуемое с помощью мысли или сознания».

Как признается сам автор статьи, размышления на данную тему являются для него трудной работой – «попыткой соединить теорию сознания с его собственным отношением к философии, то есть с тем, что он о ней думает и что она для него значит».

Мамардашвили в данной работе отмечает, что свою конкретную жизненную задачу, он определяет как поиск «гражданства иного мира», средством осознания которого является философия. Задача философа, как показывает сам автор, заключается в том, чтобы описать мир «как он есть, вне человека, поскольку человек есть существо частное и случайное в смысле его психической, нервной организации». Мамардашвили определил возможность отделения всего наносного, чужеродного от своих собственных мыслей и рассуждений. Попытаться научить человека снять с себя ту маску, которой мы часто прикрываемся, копируя слова у одного, жесты у другого, привычки у третьего, мысли у четвёртого. Получается, что нам нечего сказать, живём зря и даже не задумываемся над этим. Автор учит различать эти вещи, совершать постоянное духовное усилие над собой, чтобы оставаться живым, найти своё гражданство иного мира.

С точки зрения Мамардашвили, «возвращение в мир из путешествия души - это обязанность для философа». Только его задача состоит не в том, чтобы изменить мир, как призывал Маркс, а в другом: в работе человека над собой, над постоянным усовершенствованием своих личностных качеств. Отталкиваясь от этих рассуждений, он определяет «сознание», как «связь или соотнесенность человека с иной реальностью поверх или через голову окружающей реальности». Ведь когда человек только начинает жить, он не знает, что из этого в итоге получится, ничего не может сказать о своих способностях, целях, даже желаниях. Необходимо чётко определиться со своими возможностями, приобрести себе «гражданство». Анализируя отношения философии и личности, Мамардашвили сразу заявляет, что человек есть существо искусственное. Во-первых, под этим подразумевается то, что мы живём в техногенном, неестественном мире, созданном нами самими, и этим, безусловно, налагается на наше сознание немалый отпечаток. Множество стереотипов не так-то легко преодолеть, как это кажется изнутри. И дело даже не в том, что человек оказывается не способен выжить в природе, в окружающей среде. Люди начинают мыслить другими категориями, неспособными отображать реальный мир.

Необходимо помнить, что философские системы, наработанные немалым числом мыслителей, предшествующих Мамардашвили, - вещь едва ли менее чуждая для индивидуального сознания, чем сам мир, который мы под них подстраиваем. Но чужой опыт всё-таки необходим, надо только уметь им распорядиться, то есть уметь оценить и освоить иные философские системы. Мамардашвили неоднократно рассуждал, так ли это на самом деле, и как таким умением распорядиться. Прежде чем появлялись алгоритмы и логические правила, человек знакомился с какой-то идеей в результате озарения, приходящего именно в момент, который Мамардашвили называет интервалом. В своей работе он пишит: «Для меня же сознание есть некий сверхчувствительный интервал. Или какой-то ритм, и философия есть запись такого ритма. Ритма, который является условием выполнения или реализации нашей сознательной жизни как человеческих существ». Философская система лишь призвана ускорить этот процесс не для всего человечества, а для отдельного любопытного индивида.

Для того чтобы философия, да и искусство, приносили какую-то практическую пользу, необходимо разобраться, как этот механизм работает, как передается по законам самой мысли, без привнесения туда чего-то постороннего. Приступая к изложению данного вопроса, Мамардашвили сразу оговаривается, что мысль осуществить самому мыслящему невозможно. Мысль не может существовать в виде объекта, но может некоторым образом воздействовать на наше сознание. Для этого нам совершенно неважно знать природу мысли, из чего она состоит и откуда берётся. Мы можем изменять только способы, алгоритмы поиска идеи и подстройки под её осознание. Можно их комбинировать, открывать новые, т.е. изменять своё сознание, свою голову. Философия, конечно, участвует в создании мыслей, но и они оказывают на неё влияние. Это как бы двустороннее движение. Они как бы существуют независимо друг от друга на равных правах - в смысле первичности и реальности существования. Мамардашвили разграничивает, расставляет на разные полюса сознания философию и личность, исходя из той же искусственности. Мамардашвили утверждает, что личность проявляется только тогда, когда начинает ориентироваться в этой среде. Именно философия заставляет человека предъявлять к себе более высокие требования, чем те, что предъявляет ему общество. Он пишет: «… раз мы говорим о сознании, а сознание определили как место, то философию, конечно же, должно интересовать место человека в мире как сознающего, чувствующего и желающего существа».

Важным предназначением философии, по мнению Мамардашвили, является также её способность настраивать мыслителя на необходимое состояние. Это характерно и для искусства в целом. В силу своей биологии человек со временем забывает прошлые состояния своей души. Его гармония может быть задана ситуациями,
определённо влияющими на психику. Это могут быть предметы
искусства, философские концепции, религиозные обряды и т.п. Проживая
конечное количество времени, конечное число жизненных ситуаций, человек не
может охватить сразу всё, побывать сразу везде. Следовательно, огромное
количество полезной информации будет потеряно. Чтобы свести эти потери к
минимуму и создаются, моделируются некоторые ситуации, позволяющие передать
навыки, смысловые принципы, необходимые человеку в жизни. То есть,
даже не пережив смерти, мы можем предположить что чувствует умирающий.

По утверждению Мамардашвили, «философ не может не чувствовать себя своеобразной точкой пересечения общественных состояний и тенденций, философ видит в мире вещи и может удерживать полноту бытия». Само бытие изменяется: оно одно, если мы воспринимаем его через философию, искусство, и другое, если мы этого не делаем. Как утверждает сам автор, его профессия, быть философом, была предопределена. «Если философия невербальна, но в ком-то из нас заговорила или кому-то запала в душу до того, как заговорила, то такой человек не может выбирать: быть ему философом или не быть. Ибо философом он быть обречен». Мамардашвили любил подчеркивать, что философии научить нельзя, ибо она не содержит никакой суммы и системы знаний. "Только самому (и из собственного источника), мысля и упражняясь в способности независимо спрашивать и различать, - говорил он, - человеку удается открыть для себя философию". Задача философа заключается, прежде всего, в том, чтобы посмотреть на мир не при помощи одного из пяти чувств, но глазами души.

 

Комментарий подготовила студентка группы М-24062 Суслова Т.С., 2006 г.

 

[1] Феноменология – направление в западноевропейской философии, обоснованное в начале ХХ века немецким философом Э.Гуссерлем, предложившим новую (от слова «феномен») трактовку сознания и опыта.

[2] Виджнянавада – термин буддийской философии, обозначающий целостность, абсолютность и одновременно ииндивидуальность сознания, созвучный толкованию сознания Гуссерлем.

[3] В концепции Мамардашвили первое «К» соответствует латинскому написанию имени Декарта - Cartesius, Картезиус. Второе «К» связано с именем Канта, третье – с именем писателя Кафки, выразившего в своей прозе абсурдный и нерациональный, в отличие от Декарта и Канта, мир человеческого существования.

[4] Экспликация – от лат. explicatio – разъяснение, развертывание. Эксплицировать – объяснять, развертывать. – прим. ред.

[5] Референция – от лат. referre – сообщать. Справка, отзыв, свидетельство. – прим. ред.