Сентября 2010 г. исполнилось бы 80 лет философу и мыслителю Мерабу Мамардашвили

Папка 1 - 1-я тема

Своеобразие философии: ее взаимосвязи, функции и предназначение в трактовках отечественных и зарубежных мыслителей

Содержание папки

Файл 1: Мамардашвили о философии

- Архангельский А. Мераб, внук Платона. Статья к 80-летию философа;

- Мамардашвили М. а/ Биография; б/ Философские идеи; в/ «Грузинская трагедия»;

- Мамардашвили М. Философия – это сознание вслух. Задание;

- Мамардашвили М. Проблема сознания и философское призвание (доклад в институте философии АН СССР). Задание;

- Комментарий к творчеству Мамардашвили;

- Источники.

Файл 2. Мишель Фуко: философия как «забота о себе»

- Фуко М. Биография

- Фуко М. Фрагмент главы «Культура себя» (о философии) из книги «Забота о себе»

- Комментарий к фрагменту -Философия как «забота о себе» /высказывания/- Источники

Файл 3: Никифоров об отношении науки и философии

- Никифоров А. /Размышления об отношении философии и науки/.

 

Файл 4: В.Соловьев о софиологии и о нем

- Лосев А. Творческий путь Владимира Соловьева;

- Соловьев Вл. Философские начала цельного знания. Задание;

- Приложение. Художественная галерея: портреты Владимира Соловьева крупных русских художников

 

Файл 5: Бердяев о философии

- Николай Александрович Бердяев. Об авторе;

- Бердяев Н. Трагедия философа и задачи философии. Задание;

 

Файл 6: Хайдеггер о метафизике и мышлении

- Хайдеггер М. а/Биография: путь к «вершине»; б/ "Дело Хайдеггера"; в/ Философские идеи и их влияние;

- Хайдеггер М. Основные понятия метафизики;

Хайдеггер М. Что значит мыслить? Задание.

 

 

Файл 1. Мераб Мамардашвили о философии

 

Александр Архангельский

Мераб, внук Платона «Известия». 15 сентября 2010

сентября 2010 г. исполнилось бы 80 лет философу и мыслителю Мерабу Мамардашвили

 

Александр Архангельский,

профессор

Высшей школы экономики

 

Год 1981-й. Последний в гаснущем брежневском цикле. Время полного опустошения социума, эпоха перегруженности смыслами. В Институте психологии объявлен цикл публичных лекций известного грузинского философа (нет! не так: д.ф.н., ст. научного сотрудника Института философии АН Грузинской ССР) М.К. Мамардашвили. Про него в студенческой Москве ходят легенды: прижизненно признанный гений, настоящий Сократ, почти что ничего не пишет. Надо обязательно идти. Как ходили тогда на всех. На молодого Сергея Аверинцева, который, оглядев битком набитую аудиторию, первым делом просил закупорить окно, а потом произносил своим сверлящим голосом: "Как человек уже пожилой..." На Юрия Михайловича Лотмана, изредка наезжавшего в Москву, чтобы с просветительской страстью поведать о салоне мадам Рекамье. На вдохновенно-соблазнительного Льва Гумилева, внешне схожего с сегодняшним Прохановым. На большегубого, глазастого, пылающего протуберанцами историка Натана Эйдельмана.

Актовый зал института набит битком. В зале - аспиранты, ученые, любопытствующие вроде меня, напряженно подавшись вперед, сидит Георгий Щедровицкий, всегда готовый умственно атаковать. На сцене - высокий, крутолобый, вальяжный человек в больших очках. Он кажется зрелым, пожившим; на самом деле - ему всего лишь пятьдесят один. Голос мягкий, обволакивающий, говорит негромко, никуда не торопясь. "Идет налево - песнь заводит, направо - сказку говорит..." И ты замираешь. Не потому что потрясен глубиной открывшегося смысла; тогда почему-то казалось: это запредельно сложно, хотя сейчас, включая диски с записью его публичных лекций о Канте, об античной философии, изумляешься предельной простоте. В то время впечатляли не идеи, изумляла речь. Она, сама по себе, как целебный бальзам, распаривала пробки в нашем закупоренном сознании.

Это была речь философа. Не советского или антисоветского, а философа как такового. Как говорил (и говорит) советский человек, независимо от взглядов? Целеустремленно. Соблюдая правило буравчика. Он должен высверлить в чужом сознании отверстие, куда заложит мысль, как динамит. Заранее готовую. Тугую, плотную. Темп речи может быть неспешным, по-партийному раздумчивым, а может - беглым и демократическим. Но установка одна: донести. А Мамардашвили читал автономно; он никого не убеждал, не вел за ручку. Более того, он, кажется, не знал заранее, что произнесется в следующую минуту. Формулировал некоторый тезис, замолкал, посасывая трубку, как будто вслушивался в эхо собственного голоса, обдумывал произнесенное, и делал следующий шаг.

Эти лекции ничуть не напоминали привычный лекторий, ничему не служили, ни культпросвету, ни историческому знанию. Они были опытом чистой рефлексии, окрашенной личным подтекстом; философской исповедью без намека на моралистическую проповедь; метафизическим исповеданием интеллектуальной веры. (На одну из лекций пунктуальный Мамардашвили опоздал, потому что во сне говорил с Декартом, и от напряжения у него горлом пошла кровь.) О твердыню Декарта он жестоко разбивал поверхностного Сартра, с которым внутренне спорил всю жизнь. Сартр сообщил о "смерти Бога", как информагентства сообщают о крушении поезда; Мамардашвили возражал: возьмем расхожую декартовскую мысль - "я мыслю, следовательно, я существую". И отнесемся к ней всерьез. Что значит - "существовать"? Это значит обладать сущностью. Кто обладает сущностью, то есть истинно существует? Абсолют. Что происходит с человеком, который не просто думает, но мыслит? Он приобщается к сущности, выходит на прямую, которая ведет его к Абсолюту. А если Бог и вправду умер, то получается, что мыслить невозможно?!

Этого Мамардашвили допустить не мог. Он полжизни потратил на то, чтобы из хорошего, умного, но простого горийского мальчика прорасти в настоящего мыслителя. То есть прорваться к собственной сущности и начать поистине существовать. Когда в 1949-м Мамардашвили поступил на философский факультет МГУ, с мировой философией юного грузинского студента связывало только имя дедушки, Платон. За плечами - никакого интеллектуального багажа; перенимать традицию не у кого. В памятном 1922 году из Петрограда в Штеттин "Обербургомистром Хакеном" отправили философов Франка, Бердяева, Трубецкого. Поездом Москва-Рига выслали Питирима Сорокина и Федора Степуна. На пароход "Пруссия" посадили Карсавина, Лосского и Лапшина. По особому решению ЧК выгнали Булгаковых - философа Сергея и толстовца Валентина. Расстрелян Густав Шпет, погибнет в лагерях Флоренский, в невельскую ссылку отправлен Бахтин... Да, были чудом уцелевшие честные марксисты - Михаил Лифшиц, фронтовики Ильенков и Зиновьев; да, уже вышел на свободу Алексей Лосев, да, преподавал в университете запуганный Валентин Асмус, но вокруг царило полное безмыслие и философское невежество. Характерный эпизод: когда один из самых известных сегодняшних философов, Неля Мотрошилова, в середине 50-х пришла к тому же Асмусу и сказала, что хотела бы писать о Гуссерле, тот чуть не прослезился и ответил: сколько же лет я ждал, что кто-нибудь придет ко мне и предложит эту тему...

Конечно, оставался путь в библиотеку: цензоры не знали языков и в открытом доступе Пашкова дома, она же Ленинка, вплоть до середины 60-х были книги западных мыслителей XX столетия, позже убранные в спецхран. Но в том и дело, что гуманитарная традиция передается напрямую, от человека к человеку, из уст в уста; скольких выдающихся людей сгубило хаотическое чтение; голова распухает от лишнего знания, а толку чуть. Если бы Мамардашвили поспешил и вышел бы на публику раньше времени, он вполне мог превратиться в доморощенного мудреца, каких немало знает позднесоветская история. Почитаемые полуграмотными современниками, они экстатически изрекают банальности. Но не было бы счастья, да несчастье помогло: Мамардашвили невыносимо плохо писал, невнятно, тяжело. И поэтому не соблазнился преждевременной славой. Затаился в тени, стал неторопливо строить самого себя. Осознанно идя на компромиссы, выигрывая у слишком жестокой истории время, необходимое для накопления и роста.

Отсиживаясь в Праге, в журнале "Проблемы мира и социализма", он учил языки и общался с европейскими философами; прячась в Институте международного рабочего движения, начитывал Пруста. Получив возможность приоткрыться, на краткий срок стал заместителем редактора "Вопросов философии" и подтянул к журналу всех, кого сумел, - от Капицы-старшего до Бахтина и Лихачева. Когда редакцию прихлопнули, опять ушел в укрывище, вернулся в Грузию, где тогда было много свободней, спокойней - и тише. Вообще, однокурсник Мамардашвили Юрий Левада назвал СССР "империей периферий"; в провинции у моря подчас можно было жить свободней и вольготней, чем в обескровленном центре.

Бодрый боец, пожалуй, скажет: что же он все время прятался? Почему не шел в атаку? На это можно возразить словами самого Мамардашвили, который говорил в одном из поздних интервью: "Мы хотим перескочить через труд свободы, через бремя развития самого себя, но это невозможно. Нужно решиться на труд жизни, ибо только это и есть свобода, решиться в истории, в реальности, и в малых делах, и в больших. История есть драма свободы; там нет никаких гарантий, как нет и никакого самого по себе движущего ее механизма. Это драма свободы, где каждая точка окружена хаосом. Если не будет напряжения труда, то есть напряжения свободы, требующей труда, то ты с этой исторической точки падаешь в бездну, которая окружает все точки, и не где-нибудь там, в небе или под землей, а здесь, на Земле. Поэтому и "Царство Божие" - в нас самих, а не где-нибудь еще, во внешнем пространстве или в будущей отдаленной эпохе, и апокалипсис - это апокалипсис каждой минуты".

А вот когда бремя развития самого себя было принято и прожито, когда труд свободы был им совершен, можно и нужно было выйти из тени. И встретиться лицом к лицу со следующим поколением. Которое хотело и ждало чужих готовых мыслей. А должно было получить прививку вольного сознания, имеющего цель в себе самом, не предъявляющего результатов, совершенно бесполезного, как непрактична всякая свобода. Такой прививки, кроме позднего Мамардашвили, никто нам дать не мог. Потому что в поколении, вызревшем до смерти Сталина, состоялись крупные историки философии, великие практические социологи и грандиозные теоретические методологи; тех, кто готов был плыть по вольному течению самокритичной мысли, - почти что не было. Раз-два и обчелся.

Еще одна - последняя цитата из Мамардашвили; это снова интервью, то есть изложение - чужое, но мысль его, сквозная и заветная: "Она, философия, - ни для чего и никому не служит, ни у кого не находится в услужении, и ею нельзя изъясняться, а можно лишь жить, пытаясь в терминах и понятиях философии объединять какие-то отрезки (иначе необозримые и неохватные) своей судьбы".

Разумеется, Мамардашвили не мог избежать соблазнов (хорошо: издержек) популярности; многие ли из его студентов ВГИКа понимали, что он говорил? Многие ли журналисты, которые в конце 80-х растащили его на цитаты, догадывались, с кем имеют дело? Но это все цена вопроса. Во-первых, некоторые - понимали; молодой Сокуров даже снял короткометражку "по мотивам" аудиозаписей Мамардашвили; во-вторых, и не догадываясь, кто перед ними, журналисты в силу профессиональной привычки разносить пыльцу, поневоле занимались опылением.

И в итоге мы имеем в истории отечественной мысли фигуру, на которую легко оглядываться: она видна издалека. Вы не приблизитесь к Мамардашвили; он всегда держал дистанцию. Вы не найдете у него полезных мыслей, которые можно затвердить, как катехизис. Вы просто получаете ориентир. Замеритель масштаба. Маяк. По которому легко сверяться, отправляясь в собственное плавание.

 

а/ Биография. б/ Философские идеи. в/ «Грузинская трагедия»

а/Биография. Мераб Константинович Мамардашвили родился в Грузинской ССР в г. Гори (также родина И.В.Сталина, о чем он неоднократно говорил как о символическом совпадении) в семье военного 15 сентября 1930 г. Его мать Ксения Платоновна Гарсеванишвили была из старинного рода, связанного с традицией учительской профессии. В 1934 г.семья Мамардашвили меняет место жительства: отца Константина Николаевича, направляют на учебу в Ленинградскую военно-политическую академию, после окончания которой семья попадает в Киев, а затем в Винницу. Там мальчик идет в первый класс. С началом Великой Отечественной войны отец уходит на фронт, мать с сыном возвращаются в Грузию. В 1949 г. будущий философ закончил в Тбилиси школу. Далее - поступление на философский факультет Московского университета и начало дружбы с Эрнстом Неизвестным, уроженцем г.Свердловска, будущим знаменитым скульптором.

Последующие события. После смерти «вождя народов» 5 марта 1953 г. в стране намечается интерес к неисследованному наследию марксизма, идет поиск новых идей. Сентябрь 1953 г. - защита Эвальдом Ильенковым, впоследствии крупным советским философом-марксистом, диссертации «Диалектика абстрактного и конкретного в „Капитале"» К.Маркса». Май 1954 г. - дискуссия по «Гносеологическим тезисам» Ильенкова/Коровикова, всколыхнувшая философско-гуманитарную публику. Формирование из оппонентов Ильенкова кружка так называемых «диалектических станковистов» (А.Зиновьев, Б.Грушин, Г.Щедровицкий),, к которому примкнул М. К. Мамардашвили). После защиты дипломной работы «Проблема исторического и логического в „Капитале" Маркса», учебы в аспирантуре МГУ, рождения дочери Мераб Константинович в 1957 г. начинает работать в редакции главного философского журнала страны «Вопросы философии», здесь выходит его первая журнальная статья «Процессы анализа и синтеза». 1962 г. - защита в Москве кандидатской диссертации «К критике гегелевского учения о формах познания». 1961-1966 гг. - работает в Праге в редакции журнала «Проблемы мира и социализма» заведующим отделом критики и библиографии. В те годы этот журнал был головным теоретическим и идеологическим изданием мирового коммунистического движения, естественно, курируемым из Москвы.

После событий «Пражской весны» и ввода советских войск в Чехословакию в 1968 г. Мамардашвили возвращается в СССР, возобновляет работу в журнале «Вопросы философии» в должности заместителя главного редактора И. Т. Фролова и остается в составе редакции до 1974 г.. В эти годы выходит его первая книга «Формы и содержание мышления (к критике гегелевского учения о формах мышления)» и ставшая известной статья «Анализ сознания в работах Маркса». Начало дружбы с Юрием Сенокосовым, будущим издателем многих устных лекционных курсов Мамардашвили, и Александром Пятигорским, знатоком индийской философии и будущим соавтором книги «Символ и сознание», опубликованной в Иерусалиме в 1982 г. Сотрудничество с Пятигорским обозначило зримый отход Мамардашвили от марксистской методологии в сторону феноменологии[1] и углубления в проблему сознания. Показательна в этой связи их первая совместная работа 1971 г. «Три беседы по метатеории сознания: Краткое введение в учение виджнянавады[2]». 1970 г. вбирает в себя многое: защита в Тбилиси докторской диссертации «Формы и содержание мышления», смерть отца от инфаркта.

70-е и первая половина 80-х гг. – время наиболее активной и плодотворной исследовательской и философско-просветительской деятельности Мамардашвили. После ухода из редакции «Вопросов философии» работает в Институте истории естествознания и техники АН СССР. В 1980 г., когда условия творческой работы в Москве становятся совсем тяжелыми, рукописи под его фамилией не издаются, - переезжает в Тбилиси по приглашению директора Института философии АН Грузии Нико Чавчавадзе. Именно в эти годы он реализует свой путь к слушателю (когда путь к читателю стал невозможен), плоды своих размышлений в многочисленных лекционных курсах, которые читает в Москве, Тбилиси, Риге перед академической, аспирантской и студенческой аудиторией.

Это были циклы лекций:

- по античной и европейской философии XX века во ВГИКе (Всесоюзном государственном институте кинематографии) и на Высших режиссерских курсах;

- по философии Декарта и Канта в институтах общей и педагогической психологии, технической эстетики;

- по Прусту, крупнейшему французскому романисту ХХ века, на психологическом факультете Московского и Тбилисского университетов;

- по философии познания в Риге;

- по эстетике мышления также в Тбилисском университете.

В последние годы жизни, совпавшие с периодом кризиса советской социально-политической системы, и уже после смерти автора почти все эти лекционные циклы, сохранившиеся в магнитофонной записи, будут расшифрованы и изданы. Это - «Лекции по античной философии», «Картезианские размышления», «Кантианские вариации», «Лекции о Прусте», второй цикл лекций о Прусте под названием «Психологическая топология пути», «Стрела познания», «Эстетика мышления».

После большого интервала в 1984 г. в Тбилиси выходит 2-я книга «Классический и неклассический идеал рациональности». В 80-е гг. Госкомитетом по науке и технике СССР и Совмином создается Межведомственный совет по проблеме «Сознание», в школах и семинарах которого выделялись доклады Мамардашвили. В 1983 г. на II Всесоюзной школе - «Классический и неклассический идеал рациональности», в 1985 на III Всесоюзной школе - «Сознание и цивилизация», и т.д.

В период перестройки в СССР, период трансформации прежней системы ценностей, творчество и личность Мамардашвили привлекают к себе все большее внимание в стране и за рубежом. Философ, что исключительно для России и СССР, становится широко известной, публичной фигурой. 1987 г. - первый после 20-летнего перерыва выезд за рубеж в Италию. Далее - участие в международной конференции «Человек Европы», в Дортмундской конференции, в Кавказско-Среднеазиатской конференции в Лондоне, чтение лекций в Париже, лекционное турне по США.

Последние годы жизни 1987-1990 – годы активного участия в политической жизни Грузии. Смелые выступления Мамардашвили против национализма и экстремизма З. Гамсахурдиа, первого президента независимой Грузии, оборачиваются вокруг него нагнетанием нездоровых настроений. Апрель 1989 - перенес первый инфаркт; ноябрь 1990 – скоропостижная смерть в аэропорту Внуково в Москве перед возвращением на родину.

26 мая 2001 г.в день независимости Грузии в Тбилиси на проспекте Шота Руставели философу Мерабу Мамардашвили установлен памятник работы Эрнста Неизвестного.

Б/ Философские идеи

«Философия начинается с удивления», — говорил Мераб Мамардашвили своим студентам. И продолжал: «Но это не удивление тому, что чего-то нет, — нет справедливости, нет мира, нет любви. Это удивление тому, что что-то есть. Нет никаких причин для любви — а она есть. Все естественно стремится к хаосу, распаду — а в мире возникают островки порядка. И это чудо.» Где ему сохраниться? В памяти благодарных учеников? Да, ходили на лекции толпами, впечатления — колоссальные: «Мы наблюдали чудо рождения мысли!» Но лекция заканчивалась, и оказывалось, что запомнилось из нее очень немногое. Так вспоминал один из его слушателей: «Это была понимательная вспышка, которая каждый раз рождалась вокруг Мераба Константиновича. Полезность этой вспышки была необычайна, но она была краткосрочна, потому что энергия после выхода из этого пространства терялась».

Этапы процесса преодоления ситуации «упрямой и приводящей в замешательство слепоты» Мамардашвили описывает в своем «прустовском» цикле. Основа цикла — анализ романа Пруста «В поисках утраченного времени». Он оставил две книги, опирающиеся на исследование Пруста, — «Лекции о Прусте» и «Психологическую топологию пути». Ситуацию слепоты Мамардашвили называет «ситуацией стеклянных перегородок»: мы живем, как рыбы, в аквариуме, но стенок его не замечаем. «Мы пытаемся жить в мире, которого на самом деле не существует, мире, который устроен так, в котором, я знаю, что будет, или я ожидаю, что если я сделаю то-то, то будет то-то и то-то». В мире ожиданий. Но реальность — всегда другая, и действует не по законам наших желаний. Если мы пытаемся ее не замечать, она врывается в жизнь, подобно руке, вынимающей рыбу из воды.

Есть законы слепоты и есть законы прозрения. Для того, чтобы восстановить реальность, породить истину, необходимо собрать вместе разрозненные части информации, найти их смысл. Это делается силой формы, говорит Мамардашвили, созданием порождающей конструкции, которую условно можно назвать текстом.

Значит, необходимо создать текст (своего рода ящик резонанса), выявить форму бесформенного, и тогда части действительности встанут на свои места. Но это не просто ящик, в котором мы расположили «вынутые» воспоминания по какой-то линии. Это зеркало, поставленное перед жизненным путем, по отражениям в котором этот путь исправляется: различные впечатления резонируют между собой, «перекликаются», т.е. выявляют упакованный в них смысл. Это работа с прошлым, с памятью — перепросмотр жизни.

Некоторые части нашего актуального сознания действуют так, как будто находятся в собственных «пространство-временах», а какие-то события, происходившие с интервалом в годы, в нашем сознании сливаются в одно. Следовательно, «фактическая последовательность приводимых в резонанс состояний не имеет значения. Мы от нее не зависим».

Нужно пытаться разгадать, какие символические фигуры складываются из наших впечатлений, — и они заговорят. Тогда конечное человеческое существо становится способным вырваться из-под власти сумбурного ряда эмпирических событий и перейти в вертикальное измерение времени — взглянуть на мир со стороны бесконечности. Это стремление и делает человека человеком.

Форма — это не что-то абсолютно идеальное, но и не полностью материальное: это то, что позволяет размазанным, неясно ощущаемым, неартикулируемым движениям мысли воплотиться — обрести плоть. «Чем Христос отличается от Антихриста?» — спрашивает Мамардашвили. Тем, что Антихрист абсолютно идеален. Он — отрицание того, что совершенство может воплотиться в конкретной форме, то есть в живой плоти. Бесконечные мечты об идеальном, никогда не воплощаемые в реальность, — болезнь культуры, в том числе и русской. В этом проступает реализм его позиции.

Форма для Мамардашвили — это не что-то статичное, это ритм, динамическая пульсация, точка, где перекрещиваются свобода и необходимость.

Свобода — потому что почувствовать, воспринять этот ритм можно только в точке личного мужества, в которой отбрасываются все заранее навязанные представления («волна-пилот», ни впереди, ни позади которой ничего нет); а это — личностный акт, и его никто не может заставить совершить, как «нельзя заставить подумать».

Необходимость — потому что вибрации этой формы создают из «размазанного» во времени человеческого существа человека символического, «полного», «собранного» вот этой формой.

Ведь невозможно охватить взглядом целое, пока оно не завершено, пройти все точки пути, уходящего в бесконечность. Значит, должна быть форма актуализации того, что не поддается прохождению, — считает Мамардашвили, — форма извлечения осмысленного опыта, с помощью которой можно знать что-то истинное, не зная всего.

Символ и является одной из таких форм: он абсолютно тотален, то есть полностью изменяет восприятие действительности, позволяя увидеть за хаосом не связанных между собой элементов структуру реальности.

Реального времени для этого может быть недостаточно: какие-то важные для понимания структуры жизни впечатления могут просто не успеть появиться. Значит, время каким-то образом нужно сделать более насыщенным, плотным. Уплотнением времени занимается, например, искусство. «Искусство — это создание конструкций, способных генерировать в нас какие-то состояния, выводящие за рамки горизонта возможного, и только через эти структуры мы способны увидеть реальность, закрытую экраном кажущейся жизни и нашей психологии». В пространстве романа мы проживаем множество жизней, каждая из которых — «невозможная возможность». Таким образом мы «добираем» необходимые впечатления — и через художественное произведение человек начинает понимать самого себя.

Писал Мераб Константинович очень тяжело. Ссылался на лень и на Пруста, у которого тоже бывало что-то в этом роде: «...Пруст удивлялся тому, где люди находят веселую искру, приводящую человека в трудовое движение. Действительно, чтобы писать (ведь это физический труд,— например, написать 10 страниц, — это же надо конкретно написать), для этого нужна искра такая, радостная. Откуда люди ее находят? Мне лень, говорит Пруст. И его вполне можно понять». Он требовал от себя совершенства — «чтобы не писать бездарные, никому не нужные книги». Поэтому свои письменные тексты Мамардашвили правил бесконечно, язык их считал ужасным, в итоге — бросал, не доделав, просто терял к ним интерес. На оформление «отработанного материала» жаль было времени: «Дело в том, что текст иногда как бы пробует себя на кончике пера, написанием его человек что-то в себе устанавливает — какой-то порождающий механизм движения или состояния мысли. И если такой механизм установлен, то текст не имеет значения. Его можно или не печатать, если он дописан, или вообще не дописывать»

Его «искрой» был собеседник, резонансное напряжение общения, может быть — глаза человека, к которому он обращался. Что-то происходило при этом, что-то рождало мысль — «событие мысли». А может быть, просто не хотелось говорить в пустоту — кому, на каком языке? Он знал их множество, но иногда кажется, что ни один не был ему родным. И вся его речь — перевод с неизвестного — на какой из многих языков? Нужен был конкретный адресат. Со студентами ему было интересно: он переводил им Пруста с неизвестного для них французского, проблемы сознания и бытия с неизвестного для них философского, разделы топологии судьбы — с неизвестного никому.

Лекции сохранились, — чудо. Потребовавшее, впрочем, немало труда. Юрий Сенокосов вспоминал, как они с Мерабом ночами переписывали лекции с магнитофонной кассеты, потому что кассет мало, а утром надо снова идти в аудиторию. Как бы то ни было, именно лекционные курсы содержат разработанную версию прагматики сознания — механизма перехода человека в сознательный режим бытия.

О его лекциях можно сказать то же, что он сказал о Канте: «...Это раскручивание какой-то бесконечной, но одной ленты. Очень часто Кант делал один заход, второй, третий, и на третьем заходе понятней прописывалось то, что делалось в первом». Поэтому мы тоже возьмем его лекции как одну работу или один мир, весьма условно разделяя эту работу на главы.

Курс «Введение в философию» для Мамардашвили был важным: он считал, что пришло время заново продумать основы философии. Хотя бы в связи с разговорами о ее «смерти». Книга по материалам этого курса была составлена еще при его жизни, и в 86-м году он даже написал к ней «Предварительные замечания».

Что такое «введение»? Самая простая, казалось бы, вещь. Допустим, решили мы изучить какую-нибудь науку. С чего мы начнем? Попытаемся, наверное, определить, чем же она занимается, — выделим ее «предмет», затем ознакомимся с основными понятиями, с помощью которых она свой предмет описывает, с теориями, желательно последними, «правильнее всего» этот предмет трактующими. Войдем, так сказать, в курс дела. Но вот в философию так войти нельзя. Так что же мы изучаем, занимаясь философией?

Дело в том, что в философии нет раз и навсегда заданного предмета. Ее интересуют «предельные основания бытия», а этот предел все время смещается, в зависимости от того, что мы называем объективным (миром), а что включаем в понятие «субъект», и какую полагаем меж ними связь. Что такое сознание — объект или субъект? А это с какой точки посмотреть. Мы сдвигаем точку, меняется угол зрения, мир поворачивается новой гранью — заново устанавливается.

И еще: философия смотрит на мир как на целое. Но невозможно же увидеть что-то целиком, находясь внутри. Значит, мир как целое предполагает взгляд снаружи, с какой-то точки, которая находится за его пределами. Но такой точки не существует, из мира выскочить невозможно. А философия позволяет ее найти — с помощью техники транс-цендирования, что есть техника достижения определенного, вневременного и внепространственного восприятия мира, через которое только и возможно его понимание. И если мы не научились входить в это состояние, то ни одну философскую теорию не поймем. Точнее, поймем, но неправильно: как знание, измышление, логическую конструкцию, основанную на произволе автора.

Проще всего понять, что такое философия, наблюдая ее в действии. А что такое «философия в действии»? Это тексты человека, для которого философия стала жизнью. Например, тексты Декарта — «с трудом проделанная медитация, внутренним стержнем которой явилось преобразование себя, перерождение, или, как выражались древние, рождение нового человека в теле человека ветхого». Или тексты Канта, на которых лежит «отсвет незнаемого». И если мы попытаемся читать их, как написанное о нас, то, может быть, поймем что-то и в своей жизни, что до этого понять не могли.

Кант и Декарт были любимыми философами Мамардашвили. Две книги — «Картезианские размышления» и «Кантианские вариации» — посвящены именно им. Трудно придумать более несходные биографии: один — вояка, бретер, исколесивший пол-Европы (за 20 лет 30 перемен места жительства), другой — университетский профессор, «кенигсбергский отшельник», не покидавший родной город больше чем на несколько дней. Какие «переклички» между ними можно обнаружить? Рассказывая о путешествиях Декарта, Мамардашвили вдруг говорит странную фразу: «Декарт не имел биографии». Непонятно. Ладно, когда говорили такое о Канте, всю жизнь безвылазно просидевшем в Кенигсберге. Но Декарт, тот, кажется, мог бы стать героем приключенческого романа. Однако вот так. Истинная жизнь философа проходит в метафизическом измерении, и с этой точки зрения, его «земная» биография не имеет значения.

Главный принцип Декарта расшифровывается так: «Я есть», или: «Я мыслю, я существую, я могу». То есть мир устроен таким образом, что в нем всегда есть место для «меня» и «моего личного действия», каковы бы ни были видимые обстоятельства. Если первое «К»[3] не реализуется, оно превращается в свою противоположность: «Только я не могу» («могут» все остальные: другие люди, обстоятельства, Бог). Невыполненный принцип Декарта характеризует человека, у которого во всем всегда виноват кто-то другой.

Кант: в устройстве мира есть особые образы целостности (синтеза) — идеальные объекты, придающие смысл нашему познанию, оценкам, моральному действию, особая материя внутреннего знания и ориентированности конечных живых существ в бесконечном пространстве. Абсолютные ценности, которые являются идеальными формами для реальных человеческих действий. То есть именно существование таких ценностей, как, например, долг, истина, любовь, делает возможным следование долгу в каком-то конкретном случае, или поиск истины, или чувство любви. Если в каком-то обществе истина не абсолютная ценность, а, скажем, относительная, то в этом обществе вообще невозможно отличить истину ото лжи.

Два первых принципа характеризуют человека разумного и действуют в единстве. Это означает, что в мире дополнительно к мыслящему и действующему «Я» должны реализоваться условия, при которых мышление и действие имеют смысл. Но могут и не реализоваться.

Можно по-разному читать философские тексты. Мамардашвили читал их, как карту сферы сознания. В текстах Декарта и Канта он нашел подтверждение собственным размышлениям. И, воспользовавшись этими текстами как «интеллектуальной материей», вывел ряд постулатов и принципов познания как «сознательного эксперимента». Как попасть в ту «великую точку безразличия», в которой возможно неискаженное восприятие действительности? Что мешает нам быть полностью сознательными, какими экранами сознания отгорожена от нас реальность? «Картезианские размышления» и «Кантианские вариации» Мамардашвили, по сути, — описание его техники трансцендирования (техники достижения определенного, вневременного и внепространственного восприятия мира, через которое только и возможно его понимание).

Жизнь человека может быть счастливой или несчастной, и часто это от него не зависит. Но вот осмысленной или абсурдной он делает ее сам. Еще Конфуций считал, что управление государством нужно начинать с «исправления имен» — каждое имя должно соответствовать своему предмету. И, если «называть вещи своими именами» - не задача философии, то, как минимум, ее основание.

в/ «Грузинская трагедия»

Грузия, «невозможная любовь», поманила его и отвергла. Как будто на роду ему было написано жизнью подтверждать собственные философские тезисы: «В область того, что не фактами рождено, факты не проникают».

«Не наступило ли время преодолеть митинговую истерию, выбрать одно божество: мысль, достоинство и великодушие человека, который уверен в своей внутренней силе и твердости...» Но Грузия не слышит, она в другом пространстве и времени. «...Сила может быть лишь в одном: включиться своим трудом и духом в те точки, которые определяют уровень и условия нашей жизни», «...эмоции — это еще не здравый смысл и не реальность. Грузины пережили времена похуже, и когда дан шанс для ума нации, дело не кончится трагически. В грузинском народе сильны отложения здравого смысла...» (М. Мамардашвили. Грузия вблизи и на расстоянии).

Пытаться укротить истерию, когда она набирает обороты, взывать к разуму урагана — что это, с точки зрения здравого смысла? И как же закон неразрушимости идеологии, им открытый? Зачем дразнить беснующуюся толпу: «Истина — выше родины», «Если мой народ выберет Гамсахурдиа, тогда мне придется пойти против собственного народа». Представители народа орали Мамардашвили: «Ты не грузин!» Представители народа на руках несли Гамсахурдиа в Верховный совет. И они же, повинуясь новому капризу, сбросили Гамсахурдиа через год после того, как выбрали его президентом.

Он умер в аэропорту Внуково в Москве, возвращаясь на родину после трехмесячной поездки с лекциями по США. Был ноябрь 90-го. В октябре Звиада Гамсахурдиа триумфально избрали на пост Председателя Верховного совета тогда еще в составе СССР Грузинской республики, и он принялся расправляться со своими врагами. Друзья предупреждали Мамардашвили: в Грузии опасно. Но разве можно было его остановить, когда он ехал домой? До Грузии он не доехал. Среди попутчиков нашлись звиадисты, которые стали вопить: «Враг Гамсахурдиа — враг Грузии», размахивать кулаками, отталкивать его от трапа самолета. Он молчал. Потом развернулся и пошел через летное поле. Потом упал — сердце не выдержало, третий инфаркт.

Он сказал бы о своей смерти: Случайность. Делай, что должен, и будь, что будет.

 

«Ничто не избавит нас от боли и страдания — и непоправимого. И ничто не убьет радость, не растворит ее сладко-тоскливую и гордую, кристально звонкую ноту. Ибо радость и сострадание — две стороны одного... Я понял смысл грузинской трагедии. Если тяжел, серьезен — еще не свободен. Торжествующий полет птицы — вопреки всему. Настолько несоразмерный водоворот, что смешно. А человеку невыносимо быть смешным. Чудо — за пределами отчаяния. В другой новой жизни. Комедия невозможной трагедии. Мир не прекрасен, и не моя серьезность его спасет. Философия должна реконструировать то, что есть, и оправдать это»

М. Мамардашвили. Лекции о Прусте

 

Источники:

1. Васильев В. В. Размышления о «Кантианских вариациях» М. К. Мамардашвили // Вопр. философии. - 1999. - № 10. - С. 176-183.

2. Интернет ресурс www.mamard.ru.)

3. Мамардашвили М. К. // Философы России XIX-XX столетий: (Биографии, идеи, труды). М., 1993. С. 116-117.

4. Мотрошилова Н. В. «Картезианские медитации» Гуссерля и «Картезианские размышления» Мамардашвили: (Двуединый путь к трансцендентальному Ego) // Вопросы философии.1995, № 6. С. 137-145.

 

Материал подготовил: Куроедов С., группа Р-27081, 2008/2009 учебный год