Б. Спиноза о происхождении и 12 страница

ю*

ции ее значение, больше не наши: именно выражение лица, движение тела другого'человека образуют синтетическое целое с потрясением нашего организма. Стало быть, и здесь мы вновь находим те же элементы и те же структуры, что мы только что описали. Просто первоначальная магия и значение эмоции идут от мира, а не от нас самих. (...)

Во всяком случае нужно отметить, что эмоция не является случайным изменением субъекта, который при этом якобы погружен в неизменный мир. Легко видеть, что всякое эмоциональное восприятие пугающего объекта или объекта раздражающего, печалящего и т. д. может происходить только на фоне полного изменения мира. Чтобы объект выступил как действительно страшный, нужно, чтобы он реализовался как непосредственное и магическое присутствие перед сознанием. Нужно, например, чтобы это лицо, появившееся в 10 метрах от меня за окном, было пережито как непосредственно присутствующее для меня в своей угрозе. Но это возможно как раз только в акте сознания, который разрушает все структуры мира, могущие ог- бросить магическое и сводящие событие к его истинным размерам. Нужно, например, чтобы окно как «объект, который должен быть сначала разбит», и 10 метров, как «расстояние, которое должно быть сначала преодолено», были уничтожены. (...) В действительности, и окно, и расстояние воспринимаются ^одновременно» в акте, посредством которого сознание воспринимает лицо за окном. Но в самом этом акте восприятия лица и окно, и расстояние лишены своего характера необходимых средств. Они воспринимаются иначе. Расстояние не воспринимается больше как расстояние, поскольку оно больше не воспринимается как «то, что должно быть сначала пройдено». Оно воспринимается как единый фон ужасного. Окно не воспринимается больше «как то, что должно быть сначала открыто». Оно воспринимается как рамка страшного лица. И вообще, вокруг меня образуются области, из которых ужасное заявляет о себе. Потому что ужасное невозможно в детерминистическом мире средств.

Ужасное может появиться только в таком мире, где все существующее было бы магично по своей природе и где возможные средства против этого существующего тоже были бы магичны. Это довольно хорошо обнаруживает мир сна, где двери, замки, стены, оружие не являются средствами против угроз вора или дикого животного, потому что они восприняты в едином акте ужрса. И так как акт, который их разрушает и создает, является одним и тем же, то мы видим, как убийцы проникают сквозь эти стены и двери, мы напрасно нажимаем на курок нашего револьвера, выстрела не раздается. Одним словом, воспринять какой-нибудь объект как ужасный — значит воспринять его на фоне мира, который проявляется так, как если бы он уже был ужасный.

Таким образом, сознание может «быть-в-мире» двумя различными способами. Мир может выступить перед ним как организованный комплекс средств, таких, что если хотят добиться определенного результата, нужно действовать на определенные элементы этого комплекса. (...) Но мир может также выступить для сознания и как некая

неорудийная целостность, т. е. как допускающий изменения непосредственно и в больших масштабах. В этом случае мир будет действовать на сознание непосредственно, мир присутствует для сознания неотделенный расстоянием. Например, это лицо, пугающее нас через стекло, действует на нас непосредственно. Нет нужды в том, чтобы окно открылось, чтобы человек прыгнул в комнату, прошел по полу. И обратно, сознание нацелено на то, чтобы сражаться с этими опасностями или изменять эти объекты на расстоянии и без всякого опосредствования, путем абсолютных и массивных изменений мира. Этот план мира является абсолютно связанным, это магический мир. Мы будем называть эмоцию внезапным падением сознания в магическое. Или, если хотите, эмоция имеет место, когда мир (связанных причинными отношениями) средств внезапно исчезает, а на его месте появляется магический мир. Не нужно, следовательно, видеть в эмоции временное расстройство организма и разума, которое якобы извне нарушает психическую жизнь. Наоборот, это возвращение сознания к магическому поведению, к одной из основных форм поведения, которые присущи сознанию с появлением соответствующего мира, магического мира. Эмоция не есть случайность, это способ существования сознания, один из способов, с помощью которых оно понимает (в смысле хайдеггеровского «Verstehen») свое «бы-тие-в-мире».

Конечно, на эмоцию всегда может направляться рефлексивное сознание. В этом случае эмоция предстает как структура сознания. Она не есть чистое и невыразимое качество, как, например, красный цвет кирпича или чистое впечатление от боли, —каковым она должна была бы быть по теории Джемса. Она имеет смысл, она что-то значит для моей психической жизни. Очищающая рефлексия феноменологической редукции может воспринимать эмоцию постольку, поскольку эмоция конституирует мир в магической форме. «Я считаю его ненавистным, потому что я в гневе».

Но эта рефлексия возникает в редких случаях и требует особой к тому мотивации. Обычно же мы направляем на эмоциональное сознание такую понимающую рефлексию, которая, конечно, воспринимает сознание как сознание, мотивированное объектом: «Я в гневе, потому что он мне ненавистен». Именно в зависимости от этой рефлексии и будет конституироваться страсть.

Липер (Leeper) Роберт Уард (род. 25 сентября 1904) — американский психолог, работал в университете Арканзаса, Корнелльском колледже, профессор (с 1949 по 1972), декан факультета психологии (с 1953 по 1963) Орегонского университета.

Основная сфера научных интересов Р. Липера — теоретические проблемы обучения, мотивации, восприятия и личности.

Сочинения: Psychology of Personality. Engene, 1947; Toward understanding human personalities (with P. Madison). N. Y., 1959; Learning and the fields of perception.motivation and personality In: S. Koch (ed.). Psychology: a study of a science, vol. 5. N. Y., 1963; Cognitive learning theory. — In: Learning: theo ries. N. Y., 1970.

P. У. Липер

МОТИВАЦИОННАЯ ТЕОРИЯ ЭМОЦИЙ¹

При развитии представлений в любой области первые понятия обычно связаны с относительно очевидными факторами и отношениями. (...) Это обусловлено, по-видимому, тем, что в начальный период развития любой науки трудно сформулировать ясные понятия или направить эмпирическое исследование на что-либо иное, кроме подобных относительно очевидных факторов и отношений. (...)

Очевидные явления в донаучной мысли об эмоциях. Если первоначальные представления об эмоциях действительно зависели от отмеченных выше факторов, можно ожидать следующих последствий.

Прежде всего, хотя эмоциональные процессы могут протекать как осознанно, так и неосознанно, следует ожидать, что первоначальные представления об эмоциях формулировались только в отношении эмоций, отчетливо осознаваемых. (...)

Во-вторых, можно ожидать, что естественным будет сосредоточение внимания на наиболее сильных эмоциях, а не на их умеренных вариантах. (...)

В-третьих, учитывая обостренное внимание к сильным эмоциональным процессам, нетрудно предугадать, что основными эмоциями, выступающими в качестве образца в повседневном мышлении, будут страх, гнев и горе, которым, особенно свойственно проявляться в наглядных и сильных формах. Это означает, что представление об эмо-

' В данном тексте воспроизводятся фрагменты двух работ: Leeper R. W. The motivational theory of emotion. — In: Stacey C. L„ DeMartino M. F. (eds.) Understanding human motivation, Cleveland, 1963, pp. 657—665; Leeper R^W Some needed developments in the motivational theory of emotions. — In: Nebraska symposium on motivation, vol. 13. Lincoln, 1965, pp. 26, 34—40, 44—46, 51—57. 65—66.

циях изначально формировалось на материале отрицательных и связанных с избеганием эмоций. Могли привлечь внимание и некоторые положительные эмоциональные процессы, такие, как радость при большой и неожиданной удаче или как «влюбленность». Но положительные эмоции меньше связаны с кризисными ситуациями, и внимание к интенсивным эмоциональным реакциям естественным образом привлекалось к отрицательным эмоциям.

В-четвертых, к наиболее очевидным последствиям эмоций относится рефлекторный эффект, обычный при эмоциональных процессах большой силы. Такие явления, как дрожь, расширение зрачков и по-бледнение лица, легче всего поддаются наблюдению. (...)

В-пятых, в поведении индивида, на которое, как считалось, эмоции оказывают влияние, наиболее заметный эффект заключался в появлении сравнительно примитивных реакций значительной интенсивности и длительности. Люди более склонны ввязаться в потасовку, когда они разгневаны, причем в этом состоянии они способны драться отчаянно, напрягая все силы. Подобные вещи заметить нетрудно. Поэтому эмоции стали рассматривать как процессы, заставляющие людей реагировать относительно примитивно, в противоположность более сложному и культурно обусловленному поведению.

В-шестых, еще один достаточно очевидный эффект сильных эмоций заключается в том, что они часто вызывают установки или поведение, противоречащие социальным обязанностям людей. Страх несомненно может помешать солдатам сделать то, «что от них ожидается». Развитие многих других эмоций может способствовать линчеванию, погромам, ожесточенным религиозным преследованиям, таким видам социального движения, как нацизм и фашизм, «анти-ин-теллектуализм» и т. п. По мере того как западный мир все более превращался в сложную культуру, ориентированную на науку и технику, противопоставление эмоций, с одной стороны, и рассудочного, хорошо адаптированного, опирающегося на интеллект поведения—с другой, проводилось все более отчетливо. Современный мир требовал людей, на которых можно положиться, что они будут действовать <как часы». (...) Эмоциональные процессы представляются чуждыми такому поведению, что и привело к противопоставлению эмоций и Интеллектуальных процессов в качестве антиподов. (...)

Говоря более обобщенно, сложилась рационалистическая концепция эмоций. В сущности это была концепция, согласно которой человек — это именно homo sapiens, существо разумное; его природа наиболее адекватно выражается в рациональных, интеллектуальных процессах, вроде тех, которые наблюдаются в случае строгого размышления, (...)

Ревность Отелло, эмоциональные терзания Гамлета, ужасающее честолюбие и чувство вины леди Макбет могут быть интересными для Шекспира, Достоевского или Верди, но такой драматический материал рассматривался скорее как изображение сил, грозящих несчастьем отдельным лицам и обществу, чем как иллюстрация некоторой конструктивной основы, необходимой для цивилизованной жизни.

Очевидные моменты в научном мышлении об эмоциях. Психологи склонны подчеркивать «величайший контраст» между повседневным мышлением, с одной стороны, и «научно обоснованными представлениями» об изучаемых ими явлениях — с другой. Однако можно только удивляться, сколько параллелей отыскивается между картиной эмоций, как она рисуется в психологии, и описанным выше повседневным пониманием эмоций.

Так, во-первых,... академическая психология лишь очень медленно и постепенно продвигается к пониманию того, что эмоциональные процессы могут быть как осознанными, так и неосознанными. Многие психологи до сих пор считают само собой разумеющимся, что эмоции являются непременно осознаваемыми переживаниями.

Во-вторых, все еще широко распространена тенденция считать эмоциями только исключительно сильные переживания (Young,1961;

Murray, 1964). (...)

В-третьих, психологи до сих пор придают наибольшее значение отрицательным, связанным с избеганием, эмоциям, которые в первую очередь назовет и представитель донаучного мышления. Так, например, хотя последователи Халла и внесли некоторые важные изменения в более старые представления об эмоциях — благодаря пониманию эмоции как «приобретенного побуждения», — единственные «побуждения», которые ими обсуждаются, — это страх, или тревога, и иногда враждебность. (...)

В-четвертых, многие психологи считали эмоции прежде всего осознанием вегетативных изменений, либо даже самими вегетативными реакциями. Старая теория Джемса—Ланге в большой степени отвечала этой традиции. Она все еще жива. (...)

В-пятых, все еще часто встречается представление о том, что эмоции в своей основе противоположны адекватному приспособитель-ному поведению. П. Т. Янг, который долгое время являлся классическим представителем данной точки зрения, так изложил этот пункт в недавнем переиздании своей книги: «Если индивид настолько аффективно поражен окружающей ситуацией, что контроль со стороны головного мозга у него ослаблен или полностью потерян и появились подкорковые формы поведения и вегетативные изменения, то этот индивид охвачен эмоцией» (1961, с. 358). (...)

Таким образом, концепции профессиональных психологов, опираясь в описании эмоций на те факторы и отношения, которые наиболее заметны и привлекают внимание, наиболее тесно связаны во времени и, по-видимому, наименее изменчивы, во многих отношениях напоминают донаучные представления. (...)

Развитие в рамках научной психологии представлений о неочевид- • ных особенностях эмоций. Как мы видели, в клинической и экспериментальной психологии наблюдается явная склонность к сохранению прежней популярной традиции считать эмоции прежде всего сильными разрушительными процессами, преимущественно или исключительно вегетативными и так далее. Но это не исчерпывает вопроса. Напротив, для того чтобы составить более адекватное представление о том историческом фоне, на котором развертывается современное

(обсуждение пробле'мы эмоций, необходимо признать, что как в до-научном мышлении, так и в работах профессиональных психологов иногда можно наблюдать развитие весьма тонких представлений и акцентов. Нам необходимо отметить по крайней мере следующие достижения.

Во-первых, ортодоксальные фрейдисты внесли весьма значительный вклад в разработку вопроса, показав, что эмоциональные процессы могут функционировать бессознательно даже в тех случаях, когда они оказывают мощное мотивирующее влияние.

Во-вторых, многие авторы, особенно психотерапевты нефрейдистской и неофрейдистской ориентации, подчеркивают как наличие, так и влияние.конструктивных эмоциональных факторов. В качестве примера можно привести представление Юнга о том, что «бессознательное» является в основном конструктивным, а не патогенным. Сюда ^же следует отнести и изменения взглядов Адлера, который после первой мировой войны стал подчеркивать, что социальные интересы важнее чувства неполноценности. Другие примеры признания конструктивных эмоциональных факторов можно найти в работах Г. С. Салли-вана, Э. Фромма, К. Роджерса, А. X. Маслоу и В. Бонайма. Даже среди ортодоксальных фрейдистов все больше укрепляется представление, что в дополнение к силам «ид» действуют и другие конструктивные силы, внутренне присущие «эго».

В-третьих, начиная с 1920 г., К. Левин разрабатывал теоретические и экспериментальные проблемы мотивации, выходящие за рамки традиционного подхода к ней как к системе телесных побуждений, господствовавшего среди психологов, изучающих поведение животных (Cartwright, 1959).

В-четвертых, после опытов Н. Миллера (1959), показавших, что страх может действовать как «приобретенное побуждение», способствующее выработке эффективных инструментальных навыков, существенно изменилось представление об эмоциях среди последователей Халла.

В-пятых, многочисленные работы, выполненные, в частности, это-логами, показывают, что эмоциональные мотивы, способные действовать в качестве побуждений, не всегда являются «приобретенными побуждениями», а иногда имеют врожденный характер или обусловлены генетически. В случае импринтинга, например, происходит научение, редуцирующее не какое-то «приобретенное побуждение страха», а врожденное побуждение, актуализируемое отсутствием в окружающей среде определенных стимулов. (...)

В-шестых, распространению представлений о конструктивном значении эмоций в жизни человека во многом способствовали исследования потребности достижений, в социальном контакте' и др., проведенные группой Г. А. Меррея (Atkinson, 1964).

В-седьмых, многие специалисты по сравнительной психологии приводят убедительные свидетельства в пользу существования и влияния на поведение животных «внутренней мотивации» или исследовательских побуждений. (...)

В-восьмых, к развитию аналогичных представлений привели различные направления исследований, проведенных на людях; они показали, что человек нуждается в определенном разнообразии стимуляции (Fiske, Maddi, 1961), что материал, включающий некоторую неопределенность и разнообразие, мотивирует человека в большей степени, чем повторяющаяся стимуляция (Ваггоп, 1963; Berlyne, 1960; Munsinger, Kessen, 1964), что его мотивирует когнитивный диссонанс или нарушение когнитивного баланса,(Testinger, 1961) и что стремление к компетентности или «эффективности» мотивирует его особенно сильно (White, 1959).

В-девятых, работа Харлоу, посвященная эмоциональным реакциям и эмоциональному развитию детенышей обезьян (Harlow, 1962), позволила по-новому взглянуть на старую гипотезу, которая утверждала, что привязанность к родителям проистекает прежде всего из роли матери в удовлетворении голода младенца.

Десятым моментом, общим по отношению ко всем остальным, является значительное развитие представлений о саморегулирующихся кибернетических системах в физиологии, промышленности, в области военной техники, а также в различных областях психологии, не связанных с мотивацией. (...)

Теперь нам необходимо упорядочить все то, с чем мы познакомились, подвергнуть этот материал критическому разбору и посмотреть, можем ли мы внести в проблему некоторый конструктивный вклад. (...)

Любой психолог, присутствующий, например, при проведении начальных проб в эксперименте Соломона, Кеймина и Уинна (1953), согласился бы, что исследуемые собаки обнаруживают признаки сильного страха. (...)

Но что представляет собой «эмоция страха», о которой говорят в такого рода случаях? Иначе говоря, какие критерии используют психологи, делая два заключения: во-первых, о том, что организм вовлечен в эмоциональный процесс, и, во-вторых, что этим эмоциональным процессом является' страх, а не гнев, радость или печаль?

ПЯТЬ ОСНОВНЫХ МОДЕЛЕЙ ЭМОЦИЙ, РАЗРАБОТАННЫХ К НАСТОЯЩЕМУ ВРЕМЕНИ

Отвечая на этот вопрос/психологи разработали пять основных отличных друг от друга концепций. (1) Эмоции являются сознаваемыми переживаниями, отличающимися друг от друга и от неэмоциональных переживаний некоторыми субъективными свойствами. Выводы об эмоциях, переживаемых другими организмами, мы можем делать на основе стимульной ситуации, поведения и т. д. Но эти критерии — косвенные, и каждый из нас знает, как их интерпретировать, только опираясь на собственные субъективные переживания в аналогичных ситуациях. (2) Эмоции — это некоторые специфические физиологические состояния или процессы, зависящие от вегетативной нервной системы, а также,.возможно, от некоторых особых центров или под-

Ii систем гипоталамуса или лимбической системы. Определяющими качествами любой эмоции являются либо сами эти нервные процессы, когда существует возможность непосредственно их зарегистрировать, либо, разумеется, периферические вегетативные и подобные им эффекты, которые в большинстве случаев легко поддаются наблюдению. (3) Эмоции отличаются от других психологических процессов своей дезорганизующей ролью. (4) Специфика эмоций состоит не столько в том, что они вмешиваются в процессы адаптации, сколько в том, что они являются результатом недостатка средств для адекватной адаптации к ситуации. (5) Эмоции отличаются друг от друга и от других процессов производимыми ими мотивационными эффектами, аналогичными тем, которые производятся традиционно признаваемыми мотивами или побуждениями.

Представление об эмоциях как о субъективно различаемых осознаваемых переживаниях. Поскольку эта модель представляется мне весьма несовершенной, следует, по-видимому, сразу подчеркнуть, что я глубоко убежден в осознанности значительной (хотя, возможно, и не подавляющей) части эмоциональных процессов. Более того, я твердо верю, что по субъективному критерию люди способны достаточно тонко различать протекающие у них эмоциональные процессы. Далее, я разделяю мнение многих психологов, согласно которому сознательные переживания могут подвергаться изучению, служить источником гипотез и т. п.

Но тем не менее я считаю, что существуют причины, вследствие которых эта первая модель не может быть принята в качестве фундаментальной. Прежде всего, очень важно, чтобы исследование эмоциональных процессов производилось не только на взрослых испытуемых, но и на младенцах и маленьких детях. Важно также, чтобы оно охватывало и животных. Уже одни эти причины требуют, чтобы фундаментальный признак эмоциональных процессов был объективным. (..)

Но основная трудность состоит в том, что даже когда имеются субъективно различаемые признаки, с помощью которых каждый из нас способен до известной степени определять, испуган он, сердит, страдает от одиночества или переживает что-то еще, никто не располагает средствами для описания подобных субъективных состояний, чтобы сообщить с их помощью свое знание другим. Вместо этого человеку приходится описывать ситуацию, которая вызвала его эмоциональную реакцию, содержание мыслей, возникших в этой ситуации, либо обусловленное ею поведение. (...)

Эмоции как особые вегетативные состояния или особые подкорковые процессы. Многие авторы присоединились бы к критическим замечаниям, высказанным нами по поводу первой модели, отдав полное предпочтение второй модели. Для идентификации эмоции, говорят они, нужно определить специфические физиологические последствия, вроде тех, которые вызываются вегетативной нервной системой. Но так ли это?

Прежде всего, каковы те критерии, с помощью которых в исследованиях мотивационных центров и подсистем гипоталамуса или лим-

бической системы определяется, 'что одна подкорковая система связана с гневом, другая — с сексуальным возбуждением и так далее^ Можно с уверенностью сказать, что нет никаких нейрофизиологи-ческих критериев, чтобы осуществить подобное различение. В такого рода исследованиях мы должны использовать в качестве критериев вызываемые электростимуляцией мозговых центров поведенческие реакции или субъективные отчеты. (...)

То же самое относится и к утверждению, что в качестве критериев эмоций можно использовать вегетативные реакции. В расширенных зрачках или внезапной испарине нет ничего, что само по себе свидетельствовало бы в некоторой мере о состоянии страха. Подобные вегетативные реакции стали известны в качестве индикаторов лишь потому, что они коррелируют с более основательными критериями эмоциональных реакций. (...)

Эмоции как разрушительные или дезорганизующие процессы. Как мы уже отмечали, в психологии существует тенденция резко противопоставлять эмоции и то, что традиционно понимается под мотивами. Мотивы обычно рассматриваются как процессы, которые не только возбуждают и поддерживают активность, но также ее организуют или направляют. (...) Эмоции же, напротив, часто изображаются в качестве процессов, лишь разрушающих или дезорганизующих при-способительные действия организма.

Однако эта третья модель сталкивается со значительными затруднениями. Прежде всего, она не предоставляет нам средств для различения очень сильных «мотивов» и очень сильных «эмоций», ибо процессы обоих типов оказывают сильное дезорганизующее влияние на те интересы или виды деятельности субъекта, которые им не соответствуют. (...)

Еще одна трудность состоит в том, что третья модель не предоставляет нам эффективных средств для различения отдельных эмоциональных процессов. Никто из защитников этой модели не пытался показать, что разрушительное действие сильного страха отличается от действия ярости или других сильных эмоций, и все же они продолжают говорить об эмоциях различного качества. Следовательно, они так же, как и сторонники двух первых концепций, имплицитно предполагают существование некоторой более фундаментальной модели.

Эмоция как результат недостатка адекватных средств для приспособления,. Эту модель предпочитают П. Т. Янг (1961), С. X. Бартли (1958) и Жан-Поль Сартр (1962). Она, конечно, содержит некоторую долю истины. Существуют эмоциогенные ситуации, в которых организм, научившийся с ними справляться, действует должным образом и тем самым не позволяет им развиться в новые ситуации, которые вызывали бы те же эмоции в гораздо более сильной форме. Но это же будет справедливо и по отношению к традиционно понимаемым мотивам. В нормальных условиях человек или животное никогда не достигает состояния чрезмерного голода или жажды. Они предпринимают шаги, чтобы удовлетворить эти мотивы еще до того, как степень их обострения достигнет среднего уровня. (...) Таким образом, четвертая модель — это, по-видимому, просто конкретизация одного из

условий, в которых эмоциональный процесс обычно начинает усиливаться. Она поэтому не может служить общей концепцией эмоциональных процессов.

И эта модель сталкивается с трудностью, рассмотренной в связи с предыдущими концепциями: она не дает средств для различения одного эмоционального процесса от другого; ее сторонники же продолжают говорить о разных эмоциях так, как если бы они были различны. Таким образом, каждая из четырех рассмотренных моделей эмоций вызывает особые возражения. Но мы видели также, что цм можно предъявить одно общее обвинение: все они предполагают существование каких-то других, более основательных средств для определения того, имеет ли место эмоциональный процесс, и для его идентификации в каждом случае среди всех возможных эмоциональных процессов. Поэтому нам теперь нужно поставить вопрос, что может собой представлять такая более основательная модель.)...)

ПРИРОДА И ОСНОВЫ МОТИВАЦИОН-НОЙ ТЕОРИИ ЭМОЦИЙ

' Я собираюсь рассмотреть здесь семь основных положений, которые представляются важными для мотивационной теории эмоций.

Во-первых, рассматривая эмоции, мы не должны относиться к ним с позиций старой интроспективной традиции, а должны видеть в них целостный психологический процесс. (...) Но я не утверждаю также, что мы должны рассматривать эмоции только с точки зрения поведения. Иногда эмоциональные процессы протекают как осознанные, и мы можем использовать этот удобный случай для субъективного наблюдения всякий раз, когда оно является полезным. Таким образом, в этом первом положении я предлагаю рассматривать эмоциональные процессы так же, как большинство психологов рассматривают образование понятий, то есть как процессы, которые могут быть как осознанными, так и неосознанными, но большинство свойств которых в обоих случаях остается одинаковым. (...)

Второе, и несомненно центральное, среди моих положений предлагает рассматривать эмоциональные процессы как мотивы. В самом деле, я хочу вынести на обсуждение тот факт, что, не прибегая к мотивационному критерию, мы не способны различать те процессы, которые мы называем эмоциями, и ряд других процессов, которые мы к эмоциям не относим.

Но приемлема ли эта точка зрения? Действительно ли эмоции проявляются как мотивы?

Для того чтобы ответить на этот вопрос, нам нужно обратиться сначала к процессам, которые психологами всегда рассматриваются как мотивы, и спросить, какими критериями мы пользуемся для идентификации таких мотивов у человека и животных. Рассмотрим, например, голод. (...) Мы заключаем о наличии голода в основном по тому влиянию, которое он оказывает на остальную жизнь индивида. Одно из наиболее ярких описаний такого влияния было дано

сэром Эрнестом Шаклетоном, который вместе с тремя друзьями пытался достичь Южного полюса в 1909 г. Эти люди переносили очень тяжелую физическую нагрузку, жили в условиях сильного холода и в то же время имели ничтожный суточный рацион.

Как сообщает Шаклетон, буквально все время они думали и разговаривали о еде. Ночью они видели ее во сне. Огромное количество времени уходило у них на составление и обсуждение новых рецептов, которые они намеревались испробовать, вернувшись в цивилизованный мир. Они изобрели особые ритуалы раздела еды во время каждого приема пищи для исключения того, чтобы кто-то из них не получил бы ее меньше, чем другой. Они с радостью тянули сани с запасами еды, несмотря на то, что были очень уставшими и могли бы желать более легкого груза. Даже если не брать во внимание осознаваемое переживание ими чувства голода, на основе таких отдельных его проявлений мы можем заключить, что они были исключительно сильно мотивированы голодом, (...)

Поскольку влияние на другие виды активности является основанием для вывода о действии физиологического мотива, нам следует выяснить, не оказывают ли подобного влияния и эмоциональные процессы. То есть, обладают ли эмоциональные процессы способностью господствовать над мыслями и определять избирательность восприятия, заставляют ли они людей выдерживать наказания или подвергаться иным лишениям ради достижения эмоционально обусловленных целей? Могут ли эмоциональные мотивы приводить к освоению новых действий, способствующих достижению этих целей?

Рассмотрим какой-нибудь пример эмоциональной реакции. Представьте, что вы едете в машине с другим человеком и скоро обнаруживаете, что он является довольно безрассудным и неловким водителем. Вы замечаете, например, что он часто ошибается в том, когда можно безопасно обогнать другие машины, и пересекает среднюю линию дороги, даже когда навстречу едут другие машины. Каковы будут последствия возникшего у вас страха? Не приведет ли он к определенной направленности процессов восприятия, затрудняя наблюдение окружающих пейзажей, подобно тому как величественный пейзаж Антарктики не замечался людьми Шаклетона? Не будете ли вы обдумывать, или пробами и ошибками искать способ, который мог бы изменить поведение водителя или помочь вам выйти из ситуации? Представляется, что во всех такого рода последствиях страх, возникающий у вас, по своему главному проявлению будет функционально эквивалентным сильному голоду. То же будет справедливо и для других эмоций. Представьте, например, какие жертвы способна понести и какие усилия обнаружить нация в случае страха, что ей угрожает другая нация.