Учебной и научной литературы 22 страница

Говоря о приемах «смягчения» или «маскировки» оценки, следует принимать во внимание, что российскую печать сегодняшнего дня все же отличает стремление не столько к вуализации оценочного отношения, сколько к предельной открытости его выражения. Отсутствие цензуры и идеологического воздействия на печать позволяют авторам газетных материалов выбирать в качестве объекта оценки любой доступный их вниманию факт (или лицо), формировать оценку в соответствии с собственными взглядами, облекать ее в приемлемую для самих журналистов форму, ср.: «К тому времени, когда я ушел в «Коммерсантъ», цензура поослабла в принципе. Мы как-то с моим другом писали статью для «Ъ», и нам надо было сказать, что Рыжков не очень умно себя повел. Я говорю: «Хорошо бы сейчас написать, что Рыжков как-то по-дурацки себя повел». А потом вдруг мы поймали себя на мысли: а что, собственно, мешает нам это написать?» (Рогожников М. Интервью // МК. 1993. 13 окт.).

Однако свобода слова, оказалось, имеет и свою обратную сторону: выход из идеологии порой оборачивается выходом из культуры, разрушение окостеневших стереотипов понимается как отказ от следования любым, и в том числе нравственно-этическим, нормам.

§ 37. Средства речевой выразительности

Риторическое усиление речи, например путем использования тропов и фигур, один из важнейших стилистических приемов и в то же время средство повышения эстетического уровня текста.

В книге «Русский язык на газетной полосе» В. Г. Костомаров выделил основную черту языка газеты: стремление к стандартизованности и одновременно к экспрессивности. Широкие возможности для реализации этой тенденции представляют фигуры речи — отступления от нейтральрого способа изложения с целью эмоционального и эстетического воздействия. Стандартизованность обеспечивается вопроизводимостью фигур: в их основе лежат определенные схемы, которые в речи могут наполняться каждый раз новыми словами. Эти схемы закреплены многовековой культурной деятельностью человечества и обеспечивают «классичность», отточенность формы. Экспрессия возникает либо в результате ментальных операций сближения-противопоставления, либо вследствие разрушения привычных речевых формул и стереотипов, либо благодаря умелым изменениям речевой тактики. В газете встречаются практически все фигуры речи, однако значительно преобладают четыре группы: вопросы различных типов, повторы, создаваемые средствами разных языковых уровней, аппликации и структурно-графические выделения.

С первых же строк статьи читатель часто встречается с такими разновидностями вопросов, как дубитация и объективизация. Дубитация — это ряд вопросов к воображаемому собеседнику, служащих для постановки проблемы и обоснования формы рассуждения, например: «Все чаще в средствах массовой информации публикуются социологические данные о популярности претендентов на высокую должность и прогнозы о вероятном победителе. Но насколько надежны эти данные? Можно ли им доверять? Или это только средство формирования общественного мнения, своеобразный способ пропаганды желанного кандидата? Эти вопросы носят как политический, так и научный характер» (П. 1996).

Выдающийся мыслитель современности Хинтикка замечал, что умение ставить вопросы природе отличает гениального ученого от посредственного. То нее можно сказать о журналисте в отношении общества. Первый раздел античной риторики включает в себя проблему выделения спорного пункта. Поскольку одну и ту же проблему можно рассматривать под разными углами зрения, от того, насколько правильно поставит вопрос адвокат, иногда зависит жизнь подсудимого. По сформулированным в начале статьи вопросам читатель судит о проницательности журналиста, о сходствах вразличиях между собственной и авторской точками зрения, об актуальности темы и о том, представляет ли она интерес. Дубитация — это и своего рода план дальнейшего изложения, и способ установить контакт с читателем. Вопрос всегда обращен к собеседнику и требует от него ответной реакции. Таким образом, высвечивание тех или иных граней проблемы происходит как бы на глазах у читателя и при его участии. От этого убедительность вывода возрастает (если принял исходный тезис и не обнаружил нарушений логики в рассуждениях, то вывод безусловно верен). Дубитация является важным композиционным приемом: она выполняет роль зачина, который может находиться как перед, так и после краткого изложения сути дела. Благодаря своим интонационным особенностям дубитация формирует очень динамичное вступление.

Объективизация — это вопрос, на который автор отвечает сам, например: «Какие претензии предъявляются к переселенцам? Утверждают, что они опустошают пенсионную кассу и поглощают основные средства, выделяемые на пособия по безработице» (Изв. 1996).

Объективизация — это языковое средство, служащее для высвечивания отдельных сторон основного вопроса по мере развертывания текста. Фигуры этого типа располагаются, главным образом в начале абзацев. Наряду с метатекстом они создают каркас рассуждения, причем не только фиксируют поворотные пункты мысли, но и продвигают рассуждение вперед. Смена утвердительной интонации на вопросительную позволяет оживить внимание читателя, восстановить ослабший контакт с ним, внести разнообразие в авторский монолог, создав иллюзию диалога.

Объективизация — это отголосок сократического диалога — распространенного в эпоху античности способа установления истины путем предложения вопросов мнимому собеседнику, обычно образованному современнику. На поставленные вопросы философ отвечал сам, но с учетом точки зрения мнимого собеседника. Только диалог, как полагали древние, мог привести к постижению абсолютной истины. В последующих научных трактатах этот метод выродился в современную объективизацию, которая, надо признать, в отличие от дубитации или риторического вопроса не содержит элементов нарочитости и театральности.

Аналогом и одновременно противоположностью объективизации является обсуждение. Это постановка вопроса с целью обсудить уже; принятое авторитетными лицами решение или обнародованный вывод, например: «Людям, реально смотрящим на вещи, давно предложено позаботиться о себе самим. Какие маневры может предпринять обычный москвич?» (МК. 1996).

По структуре обсуждение является зеркальной противоположностью объективизации: сначала — утверждение, затем — вопрос. Эта фигура замедляет рассуждение, как бы отбрасывает участников коммуникации назад, но она и учит сомневаться, перепроверять выводы авторитетных лиц. Решенная проблема на глазах у читателя вновь превращается в проблему, что наводит на мысль о непродуманности принятого решения и не может не подрывать авторитета тех, кто его вынес.

Риторический вопрос — это экспрессивное утверждение или отрицание, например: «Станет ли связываться со Сбербанком человек, чьи сбережения в нем погорели?» (МК. 1996) = «Не станет связываться...».

Риторический вопрос интонационно и структурно выделяется на фоне повествовательных предложений, что вносит в речь элемент неожиданности и тем самым усиливает ее выразительность. Некоторая театральность этого приема повышает стилистический статус текста, поднимает его над обыденной речью. Риторический вопрос нередко служит эффектным завершением статьи, например: «Новые граждане к трудным условиям приспосабливаются лучше: в России научились. Чем это плохо для Германии?» (Изв. 1996).

Открытый вопрос провоцирует читателя на ответ — в виде письма в редакцию или публичного выражения своего, а точнее, подготовленного газетой мнения. Высокая эмотивность вопроса вызывает столь же эмоциональную ответную реакцию.

Речевыми средствами поддержания контакта с читателем служат также коммуникация, парантеза, риторическое восклицание, умолчание. Коммуникация — это мнимая передача трудной проблемы на рассмотрение слушающему, например: «Ведь сама схема безумно удобна и выгодна. Смотрите сами. Чтобы получить кредит, надо будет накопить 30 процентов стоимости квартиры» (МК. 1996).

Опознавательным знаком этой фигуры речи в газете служит формула «судите сами» или ее, аналоги: «смотрите сами», «вот и решайте» и т. п. Коммуникация бывает двух видов: один, подобно обсуждению, приглашает читателя к вдумчивому ^анализу уже сделанного автором вывода, журналист как бы переводит растерянного читателя за руку через дорогу с двусторонним движением; другой останавливает рассуждение перед напрашивающимся выводом и выталкивает обученного правилам движения читателя на дорогу общественной мысли, как в следующем примере: «В немецком городе Фрайбурге на 170 тысяч жителей 40 действующих храмов — и они еще плачутся на упадок религиозности; а в Новгороде на 220 тысяч человек — всего два храма!.. Вот и считайте!..» (Слово. 1993.)

Независимо от частных особенностей коммуникация повышает убедительность рассуждений, поскольку читатель в них участвует сам.

Парантеза — самостоятельное, интонационно и графически выделенное высказывание, вставленное в основной текст и имеющее значение добавочного сообщения, разъяснения или авторской оценки, например: «В США от сальмонеллы (это вам не куриная слепота!) ежегодно умирает 4000 человек и болеют около 5 миллионов» (Изв. 1996).

Эта стилистическая фигура внутренне противоречива, поскольку, с одной стороны, разрушает барьер между автором и читателем, создает ощущение взаимного доверия и понимания, порождает иллюзию перехода от подготовленной речи к неподготовленной, живой, с другой стороны, как всякий «прием», она вносит некоторый элемент нарочитости. Не случайно парантеза нередко служит средством иронического, отстраненного изложения.

Риторическим восклицанием, по классическому определению, называется показное выражение эмоций. В письменном тексте эта псевдоэмоция оформляется графически (восклицательным знаком) и структурно: «С каждой разборкой подобного типа людям все виднее одно — как же в таком окружении тяжело спикеру!» (НГ. 1993). Восклицательный знак в таких высказываниях — это способ привлечь внимание читателя и побудить его разделить авторское негодование, изумление, восхищение.

Умолчание — указание в письменном тексте графическими средствами (многоточием) на невысказанность части мысли: «Хотели как лучше, а получилось... как всегда» (МК. 1993). Многоточие — это заговорщическое подмигивание автора читателю, намек на известные обоим факты или обоюдно разделяемые точки зрения.

Вторая группа фигур, занимающих важное место в языке газеты, — это повторы разных типов. Известная мудрость гласит: «Что скажут трижды, тому верит народ». Повторяющиеся сегменты фиксируются памятью и влияют на формирование отношения к соответствующей проблеме. Повторы могут создаваться средствами любого языкового уровня. На лексическом уровне это может быть буквальный повтор слов: «Поэт в Чечне — он больше, чем поэт» (Т. 1996); или столкновение в одной фразе паронимов — парономазия: «Артур — начинающий бизнесмен и, возможно, в жизни руководствуется не столько классовыми соображениями, сколько кассовыми» (Изв. 1996). К лексическим повторам относится и повтор, затрагивающий глубинную семантику, так называемый эпанодос — повтор с отрицанием, которое может быть выражено морфемой или служебным словом: «Выбор в отсутствии выбора» (МН. 1996); «И жертвы их беззакония стали жертвами закона» (МН. 1996).

На морфологическом уровне это полиптотон — повтор слова в разных падежных формах: «А какое еще может быть настроение у лидера КПРФ, когда он выступает во Дворце имени Ленина, находящемся на площади имени Ленина, где стоит памятник Ленину?» (Изв. 1996).

На синтаксическом уровне повтор может затрагивать структуру предложения (ср. рассмотренные выше серии вопросов).

Повтор — это важнейший стилеобразующий компонент газеты, выходящий далеко за рамки фигур речи, затрагивающий макроструктуру текста, как, например, повтор информации в заголовке, в водке и непосредственно в тексте статьи. Здесь же следует упомянуть и повторные обращения к теме в условиях газетной кампании. Столь значительное место, занимаемое повтором в газете, объясняется его способностью не только оказывать эмоциональное воздействие, но и производить изменения в системе «мнения — ценности — нормы».

Третье место по частоте употребления в тексте занимает аппликация — вкрапление общеизвестных выражений (фразеологических оборотов, пословиц, поговорок, газетных штампов, сложных терминов и т. п.), как правило, в несколько измененном виде, например: «Требовали дать Горбачеву десять лет без права переписки с Маргарет Тэтчер» (Изв. 1996); «Тут уж, как говорится, из «Интернационала», слова не выкинешь» (Изв. 1996); «Кому еще неясно, что в случае успеха на выборах президента России Геннадию Зюганову придется работать в плотных слоях товарищеской атмосферы?» (Изв. 1996).

Аппликация совмещает в себе два, вида речевого поведения — механическое, представляющее собой воспроизводство готовых речевых штампов (ср. (в билетной кассе): «Два до Москвы», (в магазине) «Два молока»), и творческое, «не боящееся» экспериментировать с языком. Использованием аппликации достигается сразу несколько целей: создается иллюзия живого общения, автор демонстрирует свое остроумие, оживляется «стершийся» от многократного употребления устойчивого выражения образ, текст украшается еще одной фигурой. Однако журналист должен следить, чтобы в погоне за выразительностью не возникало двусмысленности и стилистических недочетов вроде: «Поэтому не стоит возмущаться, господа-джентльмены; когда русские яйца — в кои веки — осмеливаются учить американских куриц инспекции» (Изв. 1996).

Аппликация не только отражает массовое сознание, но и участвует в его формировании, поэтому фамильярные фразы типа: «Сколько стоит «договор на четверых» (МК. 1996); «Они то на троих делили нашу Державу, то сейчас хотят на троих собрать» (3. 1996) — выдают недостаток вкуса и здравого смысла у автора.

Наконец, структурно-графические выделения. К ним относятся сегментация, парцелляция и эпифраз. С помощью этих фигур внимание читателя обращается на один из компонентов высказывания, который в общем потоке речи мог бы остаться незамеченным.

Сегментация — это вынесение важного для автора компонента высказывания в начало фразы и превращение его в самостоятельное назывное предложение (так называемый именительный представления), а затем дублирование его местоимением в оставшейся части фразы, например: «Обмен купюр: неужели все напрасно?» (МК. 1993).

Парцелляция — в письменном тексте отделение точкой одного или нескольких последних слов высказывания для привлечения к ним внимания читателя и придания им нового звучания, например: «Процесс пошел. Вспять?» (КП. 1993).

Эпифраз, или присоединение, — добавочное, уточняющее предложение или словосочетание, присоединяемое к уже законченному предложению, например: «Кто мог бы подумать, что вопрос об этом поставят боннские политики, да еще социал-демократы?» (Изв. 1996).

Из трех фигур только эпифраз дает приращение информации, а остальные просто предоставляют журналисту возможность расставить логические акценты.

Особую роль в любом выразительном тексте играют сравнения. В прессе они обычно оформляются как структурно и графически выделенные сравнительные обороты (предложения) или вводятся лексемами «наподобие», «похож», «напоминает», например: «В древние времена на Руси относились к бороде так же фанатично, как большевики к партбилету» (КП. 1996); «Но она мало похожа на систему в строгом смысле слова. Скорее — на некую суспензию, без жесткой внутренней связи элементов» (МН. 1996).

Еще античными логиками было строжайше запрещено использовать сравнения и метафоры для доказательства. Считалось, что они искажают мысль, ибо выдают за тождественные те предметы, которые лишь подобны. Поэтому и кажутся в газете неуместными фразы типа: «Вместе с землей, как крепостных «на вывоз», он раздал в плен инородцам тридцать миллионов цветущего русского населения» (3. 1996).

Все фигуры речи благодаря их формульной отточенности и завершенности прекрасно подходят для газетных заголовков, поэтому содержащие их фразы нередко оказываются графически выделенными, с них начинает читатель знакомство с газетой, их замечает раньше других речевых приемов.

Троп — это любая языковая единица, имеющая смещенное значение, т. е. второй план, просвечивающий за буквальным значением. Взаимодействие и взаимообогащение двух смыслов является источником выразительности.

Самое важное место среди тропов занимает метафора — перенос имени с одной реалии на другую на основании замеченного между ними сходства. Способность создавать метафоры — фундаментальное свойство человеческого сознания, поскольку человек познает мир, сопоставляя новое с уже известным, открывая в них общее и объединяя общим именем. С метафорой связаны многие операции по обработке знаний — их усвоение, преобразование, хранение и передача.

Кроме того, метафора служит одним из способов выражения оценки, а нередко приобретает статус аргумента в споре с оппонентами или при их обличении (по определению Н. Д. Арутюновой, «Метафора — это приговор без суда»).

Негативная оценка при использовании метафоры формируется за счет тех неблагоприятных для объекта метафоризации ассоциаций, которые сопровождают восприятие созданного автором образа: «С другой стороны, надо признать, что в общественном смысле деятельность «Правды», и «СР», и «Завтра» не совсем бесполезна: она канализирует накопившиеся в стране эмоциональные нечистоты. Конечно же, такая односторонность сантехнического сервиса возможна до определенной поры. Использование этой системы для подачи питьевой воды и позитивных идей не подходит» (Богомолов Ю. Печатный голос оппозиции: признаки мутации // МН. 1996. 25 авг. — 1 сент. № 34).

Образы, в которых осмысливается мир, как правило, стабильны и универсальны внутри одной культуры, что дало возможность американским исследователям Дж. Лакоффу и М. Джонсону выделить их и описать. Это образы вместилища, канала, машины, развития растения или человека, некоторых форм человеческой деятельности, такой простейшей, как двигательная (например, моргать, хлопать, скакать), или более сложных (строить, выращивать, воевать). Политика как неуловимое соединение умственной, речевой и социальной деятельности человека осмысляется в тех же базовых образах: машины и механизмов («ритм колебаний политического маятника», «предвыборная машина», «нейтронные ускорители реформ»), дороги как частного случая метафоры «канала» и связанных с ней средств передвижения («президентская гонка»,, «обочина жизни»), растения («ростки демократии», «корни национального конфликта»), войны («план торпедировался», «взрыв недовольства», «экономическая блокада»), более честной борьбы — спортивной («политический Олимп», «вступил в игру его главный соперник»). Наконец, особую роль в осмыслении политики как неискренней деятельности играет метафора театра или цирка («политическая арена», «политический фарс», «политический сценарий», «закулисные маневры»). Ломка общественной и экономической жизни часто приводит к изменению характера базового образа. Так, «броненосец брежневской экономики» сменяется «клячей российской экономики». Несмотря на то что образ от многократного употребления метафоры стирается, связанная с ним положительная или отрицательная оценка сохраняется, поэтому для одних и тех же явлений газеты разных направлений выбирают разные базовые образы, например, распад СССР демократическая пресса называет «делением счетов в коммунальной квартире», а коммунистическая — «метастазами суверенитетов». Доля тех или иных базовых образов восмыслении политической ситуации в стране в разные эпохи может меняться. Так, при тоталитарных режимах возрастает роль военной метафоры, и этот факт не только отражает протекающие в обществе процессы, но и побуждает человека к деятельности в русле избранной метафорики. Как утверждают Дж. Лакофф и М. Джонсон, всей нашей деятельностью управляют нами же созданные метафоры. Поэтому журналист должен относиться к выбору метафорического обозначения так же, как шахматист относится к выбору хода.

Для общества, которое находится в стадии реформирования, сопровождающегося кризисными явлениями, типична метафора «болезненного состояния» или «медицинская метафора», получившая широкое распространение на страницах современной российской прессы: «паралич (импотенция) власти», «метастазы насилия», «вирус необольшевизма» и др. В некоторых случаях развернутые метафоры этого типа лежат в основе организации целых текстов: «Итак, мы <...> мягко говоря, доходим. Болячек накопилось столько, что удивительно, как еще дышим. Тут вам и гиперинфляционный криз, и энергетическая кома, и раковая опухоль коррупции, и эпидемия преступности. Не говоря уж о националистических психозах, недержании власти и истощении центральной нервной системы управления» (Хургин А. Необратимый процесс лечения // МН. 1994. 20—27 марта).

Метафора может быть не только средством познания мира, но и украшением в речи. Даже стертые метафоры иногда осознаются журналистами как чересчур образные для газетного стиля. В этом случае в качестве, «извинения» за неуместное употребление эстетикогенного слова авторы используют кавычки, например: «Добавим к этому все рыбное многообразие морских «огородов», которые грабили браконьеры» (Изв. 1996); «Но чтобы стать действительно демократической оппозицией, «Яблоко» должно решительно спуститься с элитарно-политических «высот» в социальные «долины»...» (МН. 1996); «Полуостров оказался прочно привязанным к украинской «колеснице» (П. 1996).

Неверное понимание демократии как ослабления контроля, в том числе и за формой выражения мысли, привело к распространению в языке газеты физиологической метафоры типа «импотенция силового фактора» (З. 1996). Грубая и бранная лексика намного экспрессивнее разговорной и даже жаргонной, так что физиологическая метафора прежде всего отражает накал страстей в обществе, однако журналистам не следует забывать, что соблюдение этических норм является важным принципом в любой цивилизованной стране.

К распространенным стилистическим ошибкам относится нарушение семантической сочетаемости между метафорической номинацией и связанными с нею словами. Необходимо, чтобы в словосочетании устанавливалась связь не только с переносным, но и с буквальным значением слова. Некорректны высказывания типа: «Ельцин выступил со своей предвыборной платформой» (МК. 1996), поскольку в буквальном значении слово «платформа» не сочетается со словом «выступать». Оживление стертых метафор, дающее интересные результаты в художественной литературе (например, у Маяковского банальное «время течет» трансформируется в «Волгу времени»), в газете не всегда оказывается уместным, особенно если название природного явления привлекается для обозначения сугубо бытовых ситуаций, как, например, возникшее из метафоры «лед тронулся» высказывание: «На замерзшей реке жилищных проблем начался ледоход» (МК. 1996). В этом случае вместо ожидаемого эффекта — поэтизации жилищных проблем — происходит обратное — депоэтизация ледохода. В отличие от поэта журналисту не нужно совершать переворотов в метафорике, однако это не означает снижения требовательности к языку.

Широко распространен в языке газеты каламбур, или игра слов, — остроумное высказывание, основанное на одновременной реализации в слове (словосочетании) прямого и переносного значений или на совпадении звучания слов (словосочетаний) с разными значениями, например: «Коммунистам в Татарстане ничего не светит, даже полумесяц» (Изв. 1996).

Вовлекая читателя в игру, журналист будит в нем интерес к своей речевой деятельности, проявляет себя как языковая личность и делает заявку на лидерство. Как и в любой другой ситуации, лидер может быть положительным или отрицательным героем. Употребляя грубые и откровенно пошлые каламбуры типа: «Отныне мы сможем вступить со всем миром прямо на улице в открытую связь. Телефонную, конечно» (МК. 1996), журналист явно нарушает нормы общения.

Еще один близкий метафоре троп — персонификация. Это перенесение на неживой предмет функций живого лица. Одним, из признаков дегуманизации современного общества является выворачивание этого тропа и создание антиперсонификации. Люди получают статус вещей, в результате чего появляются такие строки: «Город-герой встретил товарища Зюганова хлебом и солью и девушками в национальном смоленском убранстве» (МК. 1996). Отстраненное, ироническое отношение к жизни в этом случае перерастает в откровенный цинизм.

Из устной публичной речи в язык газеты проникает аллегория — такой способ повествования, при котором буквальный смысл целостного текста служит для того, чтобы указать на переносный смысл, передача которого является подлинной целью повествования, например: «Ельцин бросал вызов судьбе. А она его вызов не принимала — такая капризная дама, уступала ему без боя. Может, не хотела связываться» (СР. 1996). Аллегория позволяет сделать мысль об абстрактных сущностях конкретной и образной.

Конкурирующим с метафорой тропом является метонимия — перенос имени с одной реалии на другую по логической смежности. Под логической смежностью понимают соположенность во времени или пространстве, отношения причины и следствия, означаемого и означающего и им подобные, например: «Как сообщил в понедельник в Вашингтоне офис вице-президента Альберта Гора...» (Изв. 1996).

Ученые установили, что существуют два принципиально различных типа мышления — метафорический и Метонимический, за которые отвечают разные полушария головного мозга. Тот или иной тип мышления может доминировать у разных авторов, однако не только этим объясняется распространенность метонимии в газете. Этот троп позволяет экономить речевые усилия, поскольку предоставляет возможность заменять описательную конструкцию одним словом: «офис» вместо «сотрудники офиса», «ранний Ельцин» вместо «Ельцин раннего периода своей политической карьеры». Этим свойством объясняется широкое распространение метонимии в разговорной, речи. Выбирая данный троп, журналист решает несколько задач: вносит в язык газеты черты неподготовленности, разговорности, экономит место на газетной полосе, конкретизирует мысль. Другая сторона метонимии — способность обобщать — тоже оказывается полезной для газеты, поскольку позволяет не указывать на конкретных лиц. Так, например, при описании авиакатастрофы журналист может воспользоваться словами «земля» и «борт» («Однако и «земля» и «борт» считали себя зрячими» (Изв. 1996)) вместо указаний на конкретных сотрудников наземных служб слежения за полетом и членов экипажа. Заложенная в метонимии способность к деперсонификации позволяет передавать шутливое или ироническое отношение к человеку, например: «Касса пришла» (П. 1996), — о человеке, выплачивающем деньги.

К метонимии очень близка синекдоха — перенос имени с целого на его часть и наоборот: «Над нашей территорией может беспрепятственно летать любой, кто достал «борт» и горючее» (Изв. 1996). Синекдоха этого типа может проникать в газету из жаргонов или создаваться автором в соответствии с его саркастическим отношением к тому, что он описывает. В том и в другом случае она снижает стилистический статус, речи. Другая разновидность этого тропа — синекдоха числа, т. е. указание на единичный предмет для обозначения множества или наоборот, — обычно повышает стилистический ранг высказывания, поскольку единичный предмет, соединяющий в себе черты многих подобных предметов, существует лишь как абстракция, идеальный конструкт, и умозрительный, идеальный мир описывается текстами высокого стиля: «Указ оптимисты расценивают как хороший импульс для ударного труда российского пахаря на весенней борозде» (Т. 1996).

Использование синекдохи числа при описании отрицательно оцениваемых событий придает повествованию иронический оттенок: «Оскудевшее российское поле в лучшем случае получит раз в 30 удобрений меньше, чем в прежние, благополучные весны» (Т. 1996).

Ироническая окраска может также создаваться антономазией — употреблением имени собственного в нарицательном значении или наоборот: «Примерно в то же время в Азове готовился к отъезду в неведомые Палестины некто Альберт Жуковский» (Изв. 1996).

Отстраненное ироническое повествование стало чуть ли не главной чертой альтернативной советской литературы. В процессе демократизации средств массовой информации образ независимого наблюдателя, не принимающего старой системы ценностей и не навязывающего своей, все подвергающего непредвзятому критическому анализу, появился на страницах печати. В связи с этим важную роль начинает играть антифразис — употребление слова или выражения, несущего в себе оценку, противоположную той, которая явствует из контекста. Так, в рассмотренном выше примере имя собственное «Палестина» с заложенной в нем высокой оценкой, (этот регион ассоциативно связан со святыми местами) употребляется вместо выражения «в неизвестном направлении», заключающего в себе отрицательную оценку. Антифразис имеет две разновидности: иронию (завышение оценки с целью ее понижения) и мейозис (занижение оценки с целью ее повышения). Так, фраза: «Короче, налицо некоторый повод для ликования крестьянства» (Т. 1996) — явно иронична, поскольку слово «ликование» относится к высокому стилю и содержит завышенную оценку того бытового явления, которое оно называет. Напротив, в предложении: «Мы (Эквадор. — Авт.) чувствуем свою вину за то, что банановая кожура очень часто появляется на московских улицах» (МК. 1996) — притворно занижена самооценка, т. е. читатель имеет дело с мейозисом.