Учебной и научной литературы 20 страница

В пятикомпонентной схеме массовой коммуникации, предло­женной Г. Ласуэллом: «кто, что сказал, через посредство какого канала (средства) коммуникации, кому, с каким результатом» (цит. по: [2, 11]) — именно компонент «что сказал», то есть транслируе­мая информация, наиболее открыт для социального воздействия. Советская печать практически на протяжении всего своего сущест­вования находилась под мощным идеологическим прессом. Прин­цип партийности печати приобрел характер незыблемого закона, особенно после того как был в виде прямой директивы Сформули­рован Сталиным в его выступлении на «историческом» апрельском пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) 1929 года: «Надо принять меры к тому, чтобы в органах печати, как партийных, так и советских, как в газетах, так и в журналах, полностью проводилась линия партии и решения ее руководящих органов» (цит. по: Латышев А. О вреде единомыслия // МН. 1989. 10 сент.).: Нельзя не вспомнить, что од­ним из первых законодательных актов советской власти был дек­рет, о закрытии всех сколько-нибудь оппозиционных изданий, а на информацию, помещаемую в лояльных к режиму газетах и журналах, сразу же был наложен ряд запретов. Так, 19 декабря 1918 г. решением бюро ЦК РКП (б) была запрещена критика ВЧК в печати (Костиков В. Время оттаявших слов // Огонек. 1989. Янв. № 2). Таким образом, «информационная норма» с первых послереволюционных лет на долгое время приобрела характер нормы прежде всего идеологической: жестко регламентировалось и то, о чем мож­но писать, и то, как об этом нужно писать. Табуированию (а это один из наиболее распространенных видов искажения действитель­ности) подвергались целые сферы жизни общества и важнейшие для судеб страны события. Те же факты и события, о которых по­зволялось сообщать на страницах газет и журналов, должны были интерпретироваться строго определенным образом.

Одним из проявлений идеологической детерминированности печати стало проведение разного рода газетных кампаний, содер­жание и тон которых могли меняться буквально в течение одного дня, как бы по команде «все вдруг». Показательно в этом отноше­нии поведение советской прессы после заключения Пакта о нена­падении между СССР и Германией 23 августа 1939 г.: из нее исчез­ли обличения фашизма и, напротив, появились статьи, клеймящие Англию и Францию за то, что они силой пытаются «подавить идеи гитлеризма». Посол Германии в Москве фон Шуленбург сообщал в своем донесении от 6 сентября 1939 г.: «Внезапный поворот в поли­тике Советского Союза после многих лет пропаганды, направленной именно против немецких агрессоров, еще не очень ясно понят населением. Особенно сомнения вызывают заявления официальных агитаторов о том, что Германия больше не является агрессором. Советское правительство делает все возможное, чтобы изменить отношение населения к Германии. Прессу как будто подменили. Нападки на Германию не только полностью исчезли, но все описа­ния событий внешней политики в значительной мере основаны на немецких сообщениях, и вся антинемецкая литература изымается из книжной продукции» (цит. по: Чубарян А. Август 1939 года // Изв. 1989. 1 июля).

Политический обозреватель С. Кондрашов вспоминает о транс­формациях, происходивших с прессой в период Карибского кризи­са: «В советских газетах тех дней вы обнаружите массу материа­лов о Карибском кризисе, целые полосы с аршинными ритуальны­ми заголовками, клеймящими американский империализм тем ру­гательным нечеловеческим языком, который остался — это стоит подчеркнуть — от сталинских времен, когда так привычно было обрушиваться на «врагов народа», «презренных наймитов», «шай­ки диверсантов и убийц», и который в силу широкозахватной и устойчивой инерции сталинизма мы все еще сохраняли для газет­ных «разговоров» со своими людьми о западном мире». По словам С. Кондрашова, в первые дни кризиса газеты пестрели заголовка­ми: «Обуздать зарвавшихся американских агрессоров!», «Народы мира гневно клеймят американских авантюристов!», «Решитель­ный отпор поджигателям войны!», «Усмирить разбойников, отсто­ять мир!». В последующие дни, пишет журналист, тон газетных заголовков стал несколько спокойнее, а при достижении компро­мисса произошла их полная (но в пределах той же идеологической гаммы) референциальная, а следовательно, и оценочная трансфор­мация: «Выдающийся вклад в дело сохранения мира», «Все челове­чество приветствует мудрость и миролюбие Советского правительства». Таким образом, заключает С. Кондрашов, «газеты лишь от­ражали резкий перепад официального тона от противостояния к примирению» (Кондрашов С. Из мрака неизвестности // Новый мир. 1989. № 8. С. 182—183).

Идеологизированная информационная норма вступала в не­преодолимое противоречие; цивилизованной информационной нор­мой, по крайней мере, по двум параметрам: информация в идеоло­гически ангажированной прессе, во-первых, была, с одной стороны, избыточной, а с другой — редуцированной и поэтому недостаточной; во-вторых, отличалась высокой степенью недостоверности.

Избыточность выражалась, например, в повторяющемся тира­жировании информации, безальтернативной интерпретации дейст­вительности, включении в текст стереотипных идеологем и доста­точно регулярной ритуализации дискурса. Недостаточность, буду­чи производной от тех ограничений, которые накладывались на информацию, была в то же время обратной стороной избыточности. Особого внимания заслуживает параметр истинности/ложнос­ти (достоверности/недостоверности) информации, передаваемой в печати и вообще в mass media. Эта проблема актуальна примени­тельно не только к советской прессе, и ее исследованием занимают­ся как зарубежные, так и отечественные лингвисты (см., например: [6; 8; 13; 22; 5; 25; 21]).

Так, X. Вайнрих связывает языковую ложь с лживостью поня­тий и идеологических систем. По его мнению, «лживые слова — это почти без исключения лживые понятия. Они относятся к некоторой понятийной системе и имеют ценность в некоторой идеологии. Они становятся лживыми, когда лживы идеология и ее тезисы». В каче­стве примера лживости слова X. Вайнрих приводит слово демокра­тия, помещенное в такую идеологическую систему, которая не при­знает демократию как форму государства, где, власть исходит от народа и по определенным политическим правилам передается сво­бодно избранным его представителям [8; 63].

Согласно Д. Болинджеру, характерная для американской поли­тики (речь идет о 70-х гг.) и средств массовой информации «корруп­ция языка» в значительной мере объясняется продуманным вмеша­тельством властей, преследующих непопулярные цели [6, 39—40].

Г. Джоуэтт и В. О'Доннел определяют пропаганду как «активизированную, идеологию», поскольку ее реальная задача состоит в. том, чтобы распространить среди аудитории определенную идео­логию и тем самым добиться заранее поставленной цели. Поэтому пропаганда стремится втиснуть информацию в определенные рамки и отвлечь реципиента от вопросов, которые за эти рамки выходят. Поэтому не случайно, замечают авторы, под пропагандой часто понимают что-то нечестное — об этом свидетельствует уже тот синонимический ряд, в который помещают сам термин пропаганда, ложь, искажение, манипуляция, психологическая война, промыва­ние мозгов. Правда, Г. Джоуэтт и В. О'Доннел указывают, что пропаганда совсем не обязательно должна опираться на ложь. В зави­симости от источника и достоверности информации они различают «белую», «серую» и «черную» пропаганду. «Белая» пропаганда ха­рактеризуется тем, что ее источник можно установить с большой точностью, а информация соответствует действительности. При «се­рой» пропаганде источник точно определить нельзя, а достовер­ность информации находится под вопросом. «Черная» пропаганда использует ложный источник, распространяет ложь и сфабрико­ванные сообщения. Таким образом, заключают авторы, пропаганда может строиться на широкой гамме сообщений — от правды до откровенной лжи, — но всегда в ее основе лежат определенные ценности и идеология [13, 3—5].

Применительно к советской печати можно говорить о глобаль­ной и своего рода системной лжи. Это была типичная «черная» про­паганда, хотя в большинстве случаев «источник» информации был хорошо известен — им были средства массовой информации, пол­ностью подчиненные идеологическому демиургу. Информация ста­новится дезинформацией во всех случаях, «когда надо скрыть имею­щуюся действительность и когда надо построить «новую» [17, 109]. Применительно к советской действительности такая ситуация была повсеместной, использовались, и, надо сказать, с большой эффек­тивностью, различные способы искажения истины. Судя по много­численным воспоминаниям современников, «тому, что пишут», ве­рили (см., например: Померани Г. Записки гадкого утенка // Знамя. 1993. № 7—8). Социальные предпосылки этого были общими для макроситуации введения в заблуждение: 1) недостаток информа­ции, 2) приверженность «стереотипам и жестким высокоидеологи­зированным структурам»; 3) социальная пассивность реципиентов [5, 113—114]..

Вместе с тем существует немало свидетельств того, что ложь в печати распознавалась людьми, принадлежащими к разным соци­альным группам общества. Ср., например, оценку газетной инфор­мации, данную кинорежиссером А. П. Довженко (в дневниковой записи): «Что более всего раздражает меня в нашей войне — это пошлый, лакированный тон наших газетных статей. Если бы я был бойцом непосредственно с автоматом, я плевался бы, читая в тече­ние такого длительного времени эту газетную бодренькую панеги­рическую окрошку или однообразные, бездарные серенькие очерки без единого намека на обобщение, на раскрытие силы и красоты героики. Это холодная, наглая бухгалтерия газетных паршивцев, которым, по сути говоря, в большой мере нет дела до' того, что народ страдает, мучится, гибнет. Они не знают народа и не любят его. Некультурные и душевно убогие, бездуховные, они пользуются своим положением журналистов и пишут односторонние и сусаль­ные россказни, как писали до войны о соцстроительстве, обманы­вая наше правительство, которое, безусловно, не может всего ви­деть. (Здесь, конечно, трудно согласиться с автором, видящим исто­ки газетной лжи лишь в самих журналистах. — Авт.). Я нигде не читал еще ни одной критической статьи ни о беспорядках, ни о дураках, а их хоть пруд пруди, о неумении правильно ориентиро­вать народ и т. п. Все наши недостатки, все болячки не разоблача­ются, лакируются, и это раздражает наших бойцов и злит их, как бы честно и добросовестно ни относились они к войне» (Довжен­ко А. П. Дневник // Огонек. 1989. № 19. С. 11).

Характерно, что адресатом порой распознаются собственно языковые (эксплицированные в поверхностной структуре высказываний) «маркёры лжи»: «Не знаю, как вы, а я весьма скептически отношусь к официальным решениям, содержащим глухие фор­мулировки типа: «улучшить», «усилить внимание», «повысить», «углубить» или «ускорить», изначально обреченным на неисполне­ние в силу своей абсолютной неконкретности и, я бы даже сказал, обезоруживающей безликости.

У нас любят говорить: проделана «определенная» работа, в наличии «определенные» недостатки, — вам известно, как следует это понимать?..

Вникать и задумываться мы стали только теперь: блаженное время, не многие, к сожалению, это ценят сегодня, а зря... Именно по этой причине, то есть по причине того, что стала, кажется, ухо­дить из нашей жизни абстрактность призывов и демагогическое пустословие, мы сегодня точно знаем: если проделана «определен­ная» работа — значит, ничего не сделано, нам просто пудрят мозги, если имеются «определенные» недостатки — значит, и сами не желают их видеть, и нам не хотят показать. По этой же причине мно­гие из нас готовы «углублять» только на том месте, где уже что-то вырыто, «улучшать» — где уже есть что-то хорошее, «ускорять» — где уже началось движение, «усиливать» — где уже приложены пусть небольшие усилия» (Аграновский В. Личность решает все! // Огонек. 1989. № 14. С. 7).

Советская печать дважды в своей истории пыталась выйти за пределы очерченного идеологией круга. Первая попытка — во вто­рой половине 50-х — начале 60-х гг. — не была и не могла быть последовательной: сохранялись прежние глубинные идеологические основания, традиционные мифологемы; пресса продолжала оставаться под мощным давлением со стороны политического истеблишмента. Вторую попытку — начиная со второй половины 80-х гг. — можно охарактеризовать как путь от «робкой гласности» к подлинной сво­боде слова с присущей ей информационной (и стилистической), поли­фонией. При всей стремительности; с которой пресса проделала этот путь, движение к свободе слова знало свои этапы: скажем, в 1986—1988 гг. воспринимались как сенсация публикации о «вязком партийно-бюрократическом слое» и привилегиях (П), репортажи о жизни проституток (МК) или письмо десяти эмигрантов с призы­вом вывести войска из Афганистана и подвергнуть ревизии комму­нистическую идеологию (МН). Расширение информационного поля печати происходило в основном за счет следующих информацион­ных сфер; политическая система, внутренняя и внешняя политика; религия;, «теневые» стороны жизни общества (преступность, про­ституция); история страны; возвращение одиозных по прежним идеологическим стандартам персоналий (Бухарин, Троцкий, Бер­дяев, Флоренский, Некрасов, Солженицын и мн. др.); критика коммунистической доктрины; акцентуация «позитива» в зарубежной, жизни; секс; личная жизнь представителей различных элитных групп (политических деятелей, артистов, спортсменов и т. д.). По­скольку преодоление информационной ограниченности газетного дискурса было в первую очередь освобождением от гнета господ­ствующей идеологии, представлявшей собой достаточно стройную систему мифологем (впрочем, мифологизировано было практичес­ки все: политическое устройство государства, история, мораль), этот процесс может быть определен как процесс последова­тельной демифологизации. Показательны в этом отношении изменения в интерпретации личности и деятельности вождей революции, происходившие на фоне ревизии и критики марксизма как доктрины.

Существенно приблизило российскую печать к цивилизован­ной информационной норме принципиально иное, чем ранее, осве­щение деятельности политического истеблишмента. Речь здесь идет не только о возможности критиковать заявления и действия высших политических руководителей государства (а самой суровой критики не избежал ни один из них), но и о возможности сообщать факты из их частной жизни: биография, привычки, семья, кварти­ры, дачи (о характере и направленности многих из подобных пуб­ликаций говорит, например, заглавие помещенного в МК материа­ла о строящейся даче политического деятеля высокого ранга — «Дача ложных показаний»).

Информационное поле газетного дискурса формируется в зна­чительной мере за счёт новостийной информации. В основе происходивших в дискурсе новостей изменений лежали его деидеологизация и деофициализация. Если в соответствии с «социалистичес­ким» новостийным стандартом (при его, разумеется, известном огрублении) новости в основном группировались вокруг трек «гло­бальных» макротем — «слова и деяния вождей», «язвы капиталис­тического общества, происки империалистов», «успехи в социалис­тическом строительстве», — то современный новостийный дискурс при отсутствии каких-либо тематических ограничений по существуимеет вид информационной мозаики. Любое событие, любая си­туация, по той или иной причине привлекшие внимание журналис­тов, могут быть представлены на страницах газеты. Иерархия но­востей по степени важности устанавливается обычно объемом и расположением информации: наиболее существенная информация, как правило, более объемна и располагается на первой полосе. В то же время информационная свобода имеет свою обратную сторону: далеко не всегда публикуемые в печати материалы соот­ветствуют информационной норме,

Современную (постперестроечную) прессу часто обвиняют в парадоксографии (термин П. Вайля, означающий нечто удивительное, экстравагантное, сенсационное), безнравственности (под кото­рой чаще всего подразумевается интерес к сексуальным пробле­мам, и особенно к проблемам нетрадиционного сексуального пове­дения), «кадаврофилии», склонности к описанию «негатива» и т. д.

Сама пресса как будто подтверждает подобные оценки, заяв­ляя, скажем, самой лексикой, строением высказываний, метафорикой как об интересе к фактам насильственной смерти, так и о ци­ничном отношении к ним: «Летние «подснежники» (заголовок)... Трупы, трупы, трупы... В одной из весенних хроник я описывал, как много находят трупов по весне, которых называют ласково «под­снежниками». Летом их количество почему-то не убывает, несмот­ря на мертвый для города сезон» (МК. 1993. 21 авг.). Сообщения о фактах насилия, катастрофах, разного рода аномальных явлениях составляют весьма заметный фрагмент информационного поля со­временной российской прессы. С одной стороны, эти публикации отражают реалии современной жизни, а с другой — служат откли­ком на интерес к подобного рода информации определенной части читателей (прежде всего читателей массовых изданий, часто име­нуемых «бульварной прессой»).

В то же время действительно нельзя не отметить перенасы­щенность некоторых современных газет негативной информацией, а, также снижения (если вообще не снятия) культурного ценза в отборе материала для опубликования. Именно эти явления стано­вятся причиной, критики средств массовой информации со стороны, читателей, оказываются в центре дискуссий по проблемам современной российской прессы. Ср., например, фрагмент из письма чи­тательницы газеты «Московский комсомолец»: «Цинизм, апофигизм, мрачность, нытье, истерика, склеротическая ностальгия по прошлому осточертели и стали пошлыми. Да, да пошлыми, т. к. пошли по ру­кам, стали общим местом и единственной палитрой наших СМИ. Вы ежедневно лепите образ жизни как кровавый гиньоль. Ну, станьте оригинальными! Сделайте хоть раз в неделю день приятных, ра­достных, добрых новостей! Попробуйте! Вам самим станет от этого хорошо! Это будет дерзкий вызов всеобщему тошнотворному мазохизму» (МК. 1993. 2 сент.). Обозреватель газеты ответил читатель­нице следующим образом: «Действительно, сегодня тот, кто зани­мается «производством» новостей, стоит перед рядом сложных про­блем. С одной стороны — надо быть интересным читателю-теле­зрителю, чтобы сбывать свой товар. Ибо «производитель» новостей одновременно является и агентом по продаже своего товара. С дру­гой стороны — как быть интересным, сообщая хорошие новости? Ведь хорошее, извините, но это мое твердое убеждение, настолько распространено, настолько типично и характерно для любого времени (а я также считаю, что плохих времен не бывает), настолько, если хотите, заурядно, что оно просто-напросто неинтересно. Сразу же здесь и оговорюсь: не всегда интересно. Вот и приходится нам, многогрешным, трупы показывать <...>Ну и спешка, знаете. Также не всегда мастерства хватает. Зло ведь эффектней. Тут готовая драматургия. А чтобы хорошее показать, нужно попотеть, пока эту самую драматургию извлечешь» (Новоженов Л. Хорошие новости и плохие // МК. 1993. 2 сент.). По-видимому, оценка читательницы излишне категорична (все-таки информационное поле современно­го газетного дискурса в целом достаточно полно и всесторонне ох­ватывает действительность, приближаясь к идеалу «информацион­ной мозаики»), а ответ журналиста в значительной степени постро­ен на иронии и самоиронии. Тем не менее нельзя не признать, что. некоторые издания действительно отличает «отрицательная» на­правленность в отборе материала, сосредоточенность на аномальных и паранормальных явлениях.

Информационное поле прессы — при ее нормальном положе­нии в обществе — должно адекватно, всесторонне и полно отра­жать действительность. Однако это не значит, что в распростране­нии информации не существует никаких ограничений. Напротив, эти ограничения есть и будут при любом типе власти и форме госу­дарственного устройства. Для нетоталитарного общества характер­ны два основных типа ограничений. Первый из них можно опреде­лить как институциональные ограничения.

Они связаны с деятельностью социальных институтов (прежде всего — государства) и часто имеют юридическое закрепление (на­пример, в перечнях сведений, составляющих государственную тай­ну). Опубликование законодательно табуируемой информации по существу представляет собой нарушение не просто информацион­ной, но и юридической нормы и может повлечь соответствующие санкции, ср.: «Факты разглашения сведений есть в каждой стране, в том числе и в России <...>Так. «Советская Россия» от 14 июля

1992 г. опубликовала сведения о возможных развязках территори­ального вопроса с Японией. По мнению МИД РФ, опубликование таких документов нанесло серьезный ущерб, внешнеполитическим интересам России. 9 июня 1992 г. в газете «День» было опубликова­но секретное распоряжение правительства РФ о поставке Литов­ской республике стрелкового оружия и боеприпасов к нему. Учас­тились случаи опубликования в органах периодической печати све­дений о спецобъектах, в том числе об, их назначении, дислокации» (С. 1993).

Второй тип ограничений, наладываемых на публичное распро­странение информации, — конвенциональные ограниче­ния — основан на социокультурных регулятивах общения. Речь здесь должна идти прежде всего о следовании, этическим нормам — именно они часто нарушаются некоторыми изданиями. Это, напри­мер, относится к принятому, в Культурном сообществе правилу, со­гласно которому запрету подлежит публичное обсуждение частной жизни людей без их согласия. Между тем некоторые газеты счита­ют себя вправе вмешиваться в эту жизнь, стараясь обнаружить и вынести на всеобщее рассмотрение ее самые неприглядные сторо­ны, ср.:. «Замочил свою жену» (заголовок)...В праздник первомая переплюнул всех своих соотече9твенников артист Большого театра г-н В. С. (в газете указаны подлинные имя и фамилия. — Авт.). Сначала (не без помощи невестки) выбросил вещи своей жены на лестничную клетку, а потом вылил на голову супруге литр (!!!) соб­ственной мочи. На этом пытка не закончилась: артист избил жену и запер ее в ванной» (МК. 1993. 7 мая). Даже если представить, что эта (или подобная) информация достоверна, публикуя ее, газета явно идет вразрез со сложившимися представлениями о приличии («синдром замочной скважины») и берет на себя несвойственные ей функции милицейского протокола.

Актуальной для современной прессы остается проблема досто­верности/ недостоверности информации, представляющая собой важ­ный аспект информационной нормы. Если ранее распространяемая средствами массовой информации ложь, носившая по существу гло­бальный характер, была обусловлена преимущественно воздействи­ем на печать государственной идеологии, то в перестроенное и осо­бенно в постперестроечное время недостоверность информации все более приобретала вид своего рода «дезинформационных универ­салий», присущих прессе как социальному институту.

Один из типов лжи порождается тем, что печать не только публикует собственные материалы, но и ретранслирует официаль­ную информацию государственных структур, по той или иной при­чине заинтересованных в том, чтобы ввести общество в заблужде­ние относительно своих намерений или действий. Именно такой характер носили появлявшиеся в начале 90-х гг. в официозных сред­ствах массовой информации сообщения о событиях в Баку, Виль­нюсе, «маневрах» десантных войск под Москвой. Однако в то время печать уже не была идеологически и политически однородной, появилась возможность альтернативною описания и альтернативной ин­терпретации действительности (в «Комсомольской правде», напри­мер, официальные сообщения именовались каламбурным окказио­нализмом «подТАССовка»).

Еще одним источником недостоверной информации является политическая борьба, неизбежно отражающаяся в средствах массо­вой информации. Печать принципиально не может быть вне полити­ки (за исключением тех изданий, которые по самому своему назна­чению не должны обращаться к политическим проблемам). В.боль­шинстве случаев и издания в.целом, и отдельные журналисты за­нимают определенную политическую позицию, которая, правда, в отличие от прежних времен является, не проявлением идеологичес­кого конформизма, а результатом свободного идейного самоопреде­ления. Естественно, газеты разной политической ориентации не просто отражают борьбу различных политических сил, но и стано­вятся активными участниками этой борьбы.

Ложь на страницах печати имеет разные причины, в резуль­тате чего можно говорить о разных типах искажения действитель­ности. Первый из них можно определить как параноидаль­ный тип лжи, поскольку он представляет собой проявление некоей навязчивой идеи — вне зависимости от того, о чем конкретно идет речь — о необходимости построения в России коммунизма или, напротив, возврата к монархии, о масонском заговоре или о том, что Запад управляет Россией через марионеточный режим. Признаками параноидальной лжи являются полная непроверяемость исходных положений, идеологизированный характер аргументации, явно рассчитанной не на рациональную обработку информации, а на эмоции адресата. Например, тезис о масонском заговоре аргу­ментируется следующим образом: если в стране возникли перебои с табачными изделиями (публикация относится к 1991 г. — Авт.), а из продажи исчезли наручные часы (?), то за этим непременно сто­ит некая организованная сила, и «стало быть, вполне допустимо думать о сборищах поклонников сатаны и секретном управлении масонства, творящем недозволенное за спиной народа» (ПТ. 1991). А положение об «иноземном господстве», о «руке» Запада, якобы ныне управляющего Россией в своих «вечных, незыблемых геопо­литических интересах», обосновывается тем, что «Россией ныне правят слишком расчетливо, рационально, истинно по-западному» без учета «маятниковых особенностей российского менталитета,. склонного к крайностям» (РГ. 1993).

Весьма распространен в современной печати и такой тип иска­жения действительности, который можно определить как ложь политической выгоды. Диапазон дезинформации здесь весьма широк — от замалчивания нежелательных для печатного органа той или иной политической ориентации фактов до их полно­го извращения. В некоторых газетных сообщениях действительность трансформируется самым примитивным образом — путем преобразования (за счет манипулирования с частицей не) утверждения в отрицание или, напротив, отрицания в утверждение.

Дезинформация является одним из распространенных спосо­бов компрометации политических оппонентов. Дискредити­рующая ложь реализуется при помощи нескольких моделей: приведение заведомо ложных фактов; объединение реальных и измышленных фактов; «конструирование» информации с опорой на реальную пресуппозицию, на фонд знаний потенциального чи­тателя. Искажение действительности в данном случае, как правило, носит пропозициональный (содержательный) характер и опровергается (обычно в газетах с противоположной политической ори­ентацией) также на пропозициональном уровне: «... Общественный интерес к вероятным вашингтонским доходам Федорова (в то вре­мя — министр финансов и, вице-премьер — Авт.) не ослабевает. Недавно «Советская Россия»"(№95) сообщила, что вице-премьер не просто был в отпуске в Вашингтоне, а навещал там свою семью, которая живет в арендуемой им вилле стоимостью 20 тысяч долла­ров в месяц. Сын Федорова, по сообщению той же «Советской Рос­сии», учится в частном колледже, а жена «пристроена» в фонде, который «опекает ЦРУ» <...> Мы связались с Федоровым, и он под­твердил, что уходит с поста директора Всемирного банка, о чем и подал соответствующее заявление, когда находился недавно в Ва­шингтоне. Однако признался, что не хотел широко распространять эту информацию до очередного годового собрания банка в сентябре, когда будет решен вопрос о его преемнике на этом посту. Что каса­ется других сведений, в частности распространенных «Советской Россией», Федоров заявил, что намерен подать в суд на эту газету за распространение клеветы. Дом в Вашингтоне он не снимает, а его семья давно живет с ним в Москве. Кстати, представить себе жилье, арендная плата за которое близка зарплате президента США, может только очень больное воображение. Его девятилетний сын при всем желании не мог учиться в колледже, даже когда Федоро­вы жили в США. Возрастом не вышел. Жена, Ольга, как сказал вице-премьер, ни в каком фонде и вообще на какой бы то ни было работе в США не находилась» (Изв. 1993). Нетрудно увидеть, что опровергаемое дезинформационное сообщение, имеющее цель дис­кредитации политического оппонента, строится с опорой на реаль­ные факты (известно, что российский министр финансов действительно занимал пост директора Всемирного банка от России и жил в Вашингтоне), информационные стереотипы, далеко не всегда аде­кватные действительности (члены правительства, используя свое положение, устраивают своих родственников за границей и нахо­дятся под влиянием ЦРУ), приведение якобы точной количествен­ной, но непроверяемой информации (сумма арендной платы).

Дискредитирующая ложь не всегда выступает в явном виде: часто она маскируется референциальной неопределенностью при указании на анонимный источник информации и семантикой языковых единиц, формирующих значение возможной недостовернос­ти сообщаемого: «Некоторые источники утверждают, что в ночь с 27 на 28 июля 1993 года состоялось заседание политсовета «Демроссии». Предполагают, что на нем шел разговор о смене высшего руководства государства в ближайшие дни. Причем причиной, по­будившей пойти на эти действия, послужил о якобы резкое ухуд­шение здоровья Президента и возможность в связи с этим его отставки или ухода иным способом. Далее речь шла будто бы о том, что необходимо любыми средствами препятствовать созданию го­сударственной медицинской комиссии по освидетельствованию здо­ровья Президента <...> Косвенно эти слухи находят подтвержде­ние. Так, Геннадий Бурбулис заявил на днях на пресс-конференции, что на предстоящих выборах блок «Выбор России» не будет опираться на Президента и его команду, так как считает их непер­спективными. Характерно, что это заявление не вызвало ни про­теста, ни опровержений <...> Впрочем, не исключена вероятность, что заседание политсовета носило провокационный характер. Воз­можно, была сознательно допущена, утечка информации, чтобы оказать психологическое воздействие на Президента, вице-президента, а также на общественность страны» (выделено нами — Авт.) (РГ. 1993).