Письмо о слепьіх в назидание зрячим

(фрагменти)

Поразительна легкость, с которой мы научаемся говорить. Нам удается связывать известные идеи с множеством терминов, которые не могут быть представлены чувственными объектами и, так сказать, не имеют тела лишь благодаря ряду тонких и глубоких комбинаций из аналогий, замечаемых нами между этими чувственно не воспринимаемыми объектами и вызываемыми ими идеями; отсюда следует заключить, что слепорожденному труднее научиться говорить, чем зрячим людям, потому что число чувственно не воспринимаемых объектов для него гораздо больше, чем для нас, а сфера для сравнения и комбинирования у него меньше. Например, как могут запечатлеться, в его памяти слова выражение лица? Это особого рода привлекательность, заключающаяся в столь мало доступных для слепого элементах, что они недостаточны даже для нас, зрячих, и нам очень трудно было бы точно сказать, что, собственно, означает иметь выражение лица. Если выражение лица определяется, главным образом, главами, то осязание тут ничем не может помочь; и что значит для слепого мертвые глаза, живые глаза, умные глаза и т. д.?

Отсюда я заключаю, что мы, несомненно, получаем большие преимущества от совместного действия наших чувств и наших органов

Так как я никогда не сомневался в том, что состояние наших органов и наших чувств оказывает большое влияние на нашу метафизику и нравственность и что наши наичистейшие, если можно так выразиться, интеллектуальные идеи тесно связаны с устройством нашего тела, то я стал расспрашивать слепого о пороках и добродетелях.

Так как из всех внешних выражений чувств, вызывающих в нас сострадание и мысль о боли, на слепых действует только жалоба, то я предполагаю, что вообще они бессердечны. Какое различие существует для слепого между человеком, который мочится, и человеком, который без жалоб проливает свою кровь? Й разве сами мы не перестаем испытывать сострадание, когда значительное расстояние или малый размер предметов производит на нас то же самое действие, что и отсутствие зрения у слепых? До такой степени наши добродетели зависят от нашего способа ощущать и от того, с какой силой действуют на нас внешние предметы! Я ничуть не сомневаюсь, что, не будь страха наказания, многие люди способны, были бы так же легко убить человека на расстоянии, на котором он казался бы им величиной с ласточку, как собственноручно заколоть быка. Й разве не тем же принципом мы руководствуемся, когда испытываем сострадание к мучающейся лошади и без всяких угрызений совести давим муравья? Ах, мадам, как отличается нравственность слепых от нашей нравственности! Как должна бы отличаться нравственность глухого от нравственности слепого и сколь несовершенной -чтобы не сказать худшего – показалась бы человеческая нравственность существу, обладающему лишним, по сравнению с нами, чувством!

Так как они смотрят на материю гораздо более абстрактно, чем мы, то им легче допустить, что она мыслит.

Первый вопрос. Каким образом слепорожденный составляет себе идею о фигурах? Я думаю, что понятие о направлении ему дают движения его тела, последовательное пребывание его руки в разных местах, непрерывное ощущение тела, перебираемого его пальцами. Проводя пальцами по хорошо натянутой нити, он получает идею о прямой линии; следуя за изгибами слабо натянутой нити, он получает представление о кривой линии. Вообще благодаря повторяющимся опытам осязания он имеет воспоминание об ощущениях, испытанных им в разных точках; от него зависит комбинировать эти ощущения или точки и образовывать из них фигуры. Прямая линия для слепого, не являющегося геометром, не что иное, как воспоминание последовательности осязательных ощущении, помещенных в направлении натянутой нити; кривая линия – воспоминание последовательности осязательных ощущении, отнесенных к поверхности какого-нибудь выпуклого или вогнутого твердого тела. Изучая свойства этих линии, геометр вносит поправки в свое понятие о них. Но слепорожденный, будет ли он геометром или нет, относит все к концам своих пальцев. Мы комбинируем цветные точки, он же комбинирует только осязаемые точки, или, выражаясь более точно, лишь ощущения осязания, сохранившиеся у него в памяти. В его голове не происходит ничего подобного тому, что происходит в голове у нас: он ничего не воображает; ведь для того, чтобы воображать, надо окрасить некий фон и выделить на этом фоне точки, предполагая у них цвет, отличный от цвета фона. Если придать этим точкам тот же цвет, что и фону, они тотчас же сольются с ним, и фигура исчезнет; по крайней мере, так все происходит в моем воображении, и я предполагаю, что другие в этом отношении не отличаются от меня. Поэтому, когда я хочу представить себе прямую линию не через ее свойства, а как-то иначе, я начинаю с того, что мысленно помещаю ее на белом полотне, на котором я выделяю последовательность черных точек, расположенных в ряд. Чем больше контраст между фоном и точками, тем отчетливее я замечаю точки; фигуру, обладающую цветом, очень близким к цвету фона, для меня так же утомительно рассматривать в воображении, как и вне меня, на полотне.

Итак, вы видите, мадам, что можно было бы указать законы, помогающие легко воображать сразу несколько различно окрашенных предметов. Но эти законы, без сомнения, не годились бы для слепорожденного. Так как слепорожденный не может окрашивать и, следовательно, не может составлять фигур в нашем смысле слова, то он обладает лишь памятью об осязательных ощущениях, которые он относит к различным точкам, местам или расстояниям и из которых он составляет фигуры. Тот факт, что нельзя составлять фигуры в воображении, не наделяя их цветом, настолько непреложен, что если бы нам дали в темноте прикоснуться к маленьким шарикам неизвестно какого цвета и из какого вещества, то мы немедленно вообразили бы их белыми, или черными, или какого-нибудь другого цвета; а если бы мы не представили себе никакого цвета, то, подобно слепорожденному, мы имели бы лишь воспоминание о незначительных ощущениях, вызванных на концах пальцев, и такого рода, какие могут вызвать только небольшие круглые тела. Если эта память у нас очень мимолетна, если мы не имеем никакого представления о том, каким образом слепорожденный запечатлевает, вспоминает и комбинирует осязательные ощущения, то это следствие нашей зрительной привычки составлять все в воображении при помощи цветов.

Если когда-нибудь какой-нибудь слепой и глухой от рождения философ создаст, в подражание Декарту, человека, то осмелюсь вас уверить, мадам, что он поместит душу на концах пальцев, ибо оттуда исходят все его основные ощущения и все его познания. В самом деле, кто мог бы его уведомить, что голова есть седалище его мыслей? Если работа воображения утомляет нашу голову, то потому, что усилие, производимое нами при этом, весьма похоже на усилие, которое мы делаем, чтобы увидеть очень близкие или очень маленькие предметы. Но этого нельзя сказать о слепом и глухом от рождения человеке; формой для всех образуемых им понятий являются ощущения осязания, и я не был бы удивлен, если бы после глубокого размышления он почувствовал такую же усталость в пальцах, какую мы испытываем в голове. Я ничуть не спасаюсь доводов, которые мог бы противопоставить ему философ, указав, что нервы являются причиной наших ощущений и что все они исходят из мозга: если бы даже оба этих положения были окончательно доказаны – чего отнюдь нельзя сказать, в особенности о первом, – то ему, чтобы настаивать на своем мнении, достаточно бьіло бьі попросить рассказать ему все то, что думали об этом физики.

Существует такой вид абстракции, к которому способны столь немногие люди, что кажется, будто она является уделом чистого интеллекта; это тот вид абстракции, посредством которого все сводится к численным единицам. Надо признаться, что результаты такого рода геометрии били бы очень точными, а формулы ее - весьма общими, ведь ни в природе, ни в области возможного нет таких предметов - точек, линий, поверхностей геометрических тел, мыслей, понятий, ощущений, - которых эти простые единицы не могли бы представить, й если бы ненароком именно в этом заключалась сущность учения Пифагора, то о нем можно было бы сказать, что он потерпел неудачу в своем замысле потому, что этот способ философствования. слишком возвышен для нас, слишком приближается к способу мышления верховного существа, которое во вселенной, по остроумному выражению одного английского геометра, беспрестанно занимается геометрией.

Простая единица для нас - слишком неопределенный и общий символ. Наши чувства требуют от нас знаков, более соответствующих объему нашего ума и строению наших органов. Мы даже устроили так, что эти знаки могут быть общими для нас и служат, так сказать, складом для обмена мыслями. Мы создали подобные знаки для глаз - это буквы, для ушей - это членораздельные звуки; но у нас нет никаких знаков для осязания, хотя существует особый способ обращаться к этому чувству и получить от него ответы. Из-за отсутствия такого рода языка нет никакого сообщения между нами и теми, кто рождается глухим, слепым и немым. Они растут, но остаются в состоянии умственной неразвитости. Может быть, они могли бы приобрести известные понятия, если бы начиная с детства можно было объясняться с ними определенным, точно установленным, неизменным й единообразным способом, если бы, одним словом, на руке у них чертили те же самые буквы, какие мы чертим на бумаге, причем значение их всегда оставалось бы одинаковым.

Не кажется ли вам, мадам, что этот язык так же удобен, как и всякий другой? Не существует ли он даже в готовом виде? Разве вы решились бы уверять нас, что с вами никогда не объяснялись этим способом? Поэтому остается только закрепить этот язык и составить его грамматику и словари, раз способ выражения при помощи нашего обыкновенного алфавита является слишком медленным для чувства осязания.

Таким образом, надо признать, что мы замечаем в предметах бесконечное множество вещей, которых не видят в них ни ребенок, ни слепорожденный, хотя они также отображаются в глубине их глаз; что недостаточно, чтобы предметы поражали нас - необходимо еще, чтобы впечатления от них били объектом нашего внимания; что, следовательно, ничего не видишь, когда впервые пользуешься своими глазами; что в первые моменты зрение дает только множество смутных ощущений, которые проясняются лишь с течением времени благодаря привычке размышлять над тем, что происходит в нас; что только опит научает нас сравнивать ощущения с тем, что их взывает; что поскольку ощущения не имеют ничего существенно сходного с предметами, то лишь опит может научить нас аналогиям, которые, очевидно, носят чисто условий характер. Одним словом, нельзя сомневаться в том, что осязание во многом помогает зрению получить точное знание о соответствии между предметом й получаемый от него представлением. Я думаю, что если бы все в приводе не подчинялось бесконечно общим законам, что если бы, например, укол от одних твердых тел был болезненным, а укол от других тел сопровождался удовольствием, то ми умирали бы, не собрав и стомиллионной доли опыта, не-обходимого для сохранения нашего тела и для нашего благополучия. Однако я вовсе не думаю, будто глаз не способен научиться или, если можно так выразиться, набраться опыта у самого себя. Чтобы убедиться посредством осязания в существовании предметов и распознать их фигуры, нет нужды видеть; как же можно утверждать, что необходимо прикасаться к предметам, чтобы убедиться в том же самом при помощи зрения? Я знаю все преимущества осязания, и я не скрывал их, когда речь шла о Саундерсоне или о слепом из Пюизо; но указанного сейчас преимущества я за осязанием не признавал. Можно легко согласиться с тем, что пользование каким-нибудь чувством может быть усовершенствовано и ускорено благодаря наблюдениям другого чувства, но это вовсе не значит, что между их функциями есть какая-то существенная зависимость. Разумеется, в телах есть такие свойства, которых мы никогда не заметили бы без прикосновения к ним: именно осязание указывает нам на наличие некоторых особенностей, недоступных зрению, - глаза замечают их лишь тогда, когда осязание предупреждает об этом. Но эти услуги взаимны, и, у тех, у кого зрение более тонко, чем осязание, именно первое из этих чувств указывает другому на существование таких предметов и особенностей, которые сами по себе ускользнули бы от него из-за своей малости. Если бы вам незаметно вложили между большим и указательным пальцами бумагу или какой-нибудь другой гладкий, тонкий и гибкий материал, то только глаз мог бы сообщить вам, что пальцы непосредственно не соприкасаются. Замечу мимоходом, что в этом случае гораздо труднее было бы обмануть слепого, чем зрячего.

ІММАНУЇЛ КАНТ (1724 – 1804).

І.Кант є засновником німецької класичної філософії. Народився він у скромній сім’ї ремісника в Кенігсберзі, в Східній Пруссії, де провів усе своє життя. Середню освіту здобув у «латинській школі», виховання в якій носило провінційний характер, згодом закінчує філософський факультет університету, після чого дев’ять років працює домашнім учителем. У 1755 р. стає магістром і в тому ж році приват-доцентом Кенігсберзького університету. Приват-доценти не отримували плати за лекції, але одержували від своїх слухачів певну суму грошей. Кант був популярним викладачем і завжди читав по кілька курсів одночасно, тому не відчував нестатків. Протягом 1766 – 1722 рр. працював також бібліотекарем. З 1770 р. І.Кант – професор, мав заробіток, що покривав усі його потреби.

І.Кант відомий своїм скромним і пунктуальним життям, яке стало притчею: ніби історія життя І.Канта така, що в нього не було ні життя, ні історії.Г.Гейнепроводить у зв’язку з цим аналогію між Кантом іРобесп’єром: «Тип міщанина виражений в обох: природа призначила їх зважувати каву і цукор, але доля захотіла, щоб вони зважували інші речі, й одному кинула на ваги короля, іншому – Бога».

І.Кантвиступав як вчений – астроном, фізик, географ. Йому належить першість у обґрунтуванні залежності припливів і відпливів від розташування Місяця, а також обґрунтування наукової гіпотези про походження Сонячної системи з гігантської газової туманності. Ця гіпотеза, скоригована великим фізиком Лапласом, і сьогодні розглядається астрономами як один з можливих варіантів пояснення походження Всесвіту.

Залишена Кантом спадщина понад двісті років вважається початком тих процесів, які згодом змінили увесь світ. Філософію І.Канта поділяють на два періоди — докритичний (до початку 70-х років XVIII ст.) і критичний, коли Кант розпочав досліджувати можливості розуму. Результати своїх досліджень він виклав у своїх відомих працях: «Критика чистого розуму», «Критика практичного розуму», «Критика спроможності судження» і багатьох інших.

ПИТАННЯ ДЛЯ САМОКОНТРОЛЮ:

1. З чого розпочинається пізнання у І.Канта?

2. Яку роль відіграють відчуття (рос. чувства) у процесі пізнання?

3. Які знання називаються апріорними?

4. Які знання є апостеріорними?

а) Назвіть джерело апостеріорних знань?

б) Яке апріорне знання є чистим?

в) За якими ознаками чисте знання відрізняється від емпіричного?

5. Чи надає досвід своїм судженням істинну всезагальність?

б) при посередництві чого добувається умовна все загальність?

6. Що є вірною ознакою апріорного знання?

7. Яка наука ґрунтується на чистих апріорних знаннях?

8. З якого джерела досвід черпає свою достовірність?

9. Які проблеми досліджуються за межами світу, що суттєво сприймається розумом?

10. Що таке метафізика?

11. Якою є, на думку Канта, первинна задача пізнання, що виходить за межі досвіду?

12. Нащо спрямована переважно діяльність нашого розуму?

13. У чому полягає сутність аналітичних суджень?

14. У чому полягає сутність синтетичних суджень?

а).які судження є пояснюючими?

15. Які судження є емпіричними?

16. За допомогою яких суджень розширюється наше знання?

17. В чому полягає істинне завдання чистого розуму?

18. Що Д.Юм називає метафізикою?

19. В чому полягає зміст твердження І.Канта: кожна людина є метафізик?

20. Що є предметом вивчення метафізики, як науки?

21. Що розуміє І.Кант під чистим розумом?

22. Чому І.Кант називає вступ до системи чистого розуму критикою?

23. Яке пізнання І.Кант вважає трансцендентальним?

24. Чому трансцендентальна філософія є наукою виключно чистого спекулятивного розуму?

25. Які є основні стовбури людського пізнання?

КРИТИКА ЧИСТОГО РОЗУМУ