Глава XXx. Торговля, охота и нападение военного отряда

Торговля наша процветала. Ягода почти постоянно находился в разъездах, и мне представлялось мало случаев поохотиться. Бывали дни, когда я видел стадо бизонов, несущееся быстрым галопом вдали по прерии, преследуемое охотниками; иногда какой-нибудь друг заходил к нам в палатку и рассказывал об увлекательной погоне, — в такие времена жизнь в лагере становилась мне в тягость, я жаждал возможности уходить и приходить, когда захочется.

— Завтра ты будешь торговать, — объявил я однажды вечером Нэтаки, — а я поеду на охоту. Я должен прокатиться верхом. Я ослабел от того, что день за днем просиживаю в палатке.

— Поезжай, — ответила она. — Почему ты мне раньше и этом не сказал? Я могу торговать не хуже тебя. Я точно знаю, сколько за что нужно брать.

На другой день я, как и намечал, отправился на охоту. Нас ехало шестеро, включая Большое Перо и его племянника, очень смышленого, красивого и приятного юношу по имени Мокасин. На земле лежал снег слоем в восемь-десять дюймов; было холодно. Плотные низкие тучи ползли на юг, закрывая солнце; снег то шел, то переставал; временами он падал так густо, что мы не могли различить предметы в ста ярдах впереди. Мы отъехали четыре или пять миль к востоку, ничего не увидев, кроме нескольких одиноких самцов бизонов; затем в наступившем затишье стала на время обозримой обширная местность. Мы видели с полдюжины бизоньих стад, одно из них в несколько сот голов паслось не далее полумили впереди нас, по ту сторону широкой лощины, от которой отходила лощинка к тому месту, где мы находились. Мы сидели тихо на лошадях, пока не пошел снова снег, скрывший от нас всю округу. Тогда мы спустились в боковую лощинку, проехали по ней, пересекли большую долину и выбрались на холм на той стороне. Когда мы поднялись на верх склона, то оказались прямо посреди стада, и тут уже каждый должен был действовать сам за себя. Преследование в буране засыпанных снегом бизонов проходило как в тумане: мы скакали наполовину ослепленные коловшими лицо тучами снега, который бизоны швыряли нам в глаза острыми копытами. Я скакал как придется, между невидимыми норами сусликов и барсуков и стрелял в добычу наугад. Глухие выстрелы ружей моих товарищей звучали как издалека, мои собственные казались больше всего похожими на хлопки игрушечного пистолета, но все же, еще не разрядив обойму, я видел, как три жертвы остановились, зашатались и упали. Ясно было, что моя доля дичи уже убита; я остановил свою разгоряченную лошадь. У других дело шло еще лучше, чем у меня, и мы в течение нескольких часов свежевали туши убитых бизонов и резали мясо для укладки на лошадей. Мы не собирались навьючивать их; жены охотников должны были ехать за мясом на следующий день, и Большое Перо обещал позаботиться о том, чтобы забрали и мою долю, за что ему полагалась одна шкура и часть мяса.

Было уже больше двух часов, когда мы тронулись в обратный путь к дому, привязав к седлам языки и другие отборные части туши бизона. Ветер переменился; он дул с западо-северо-запада все сильнее и гнал перед собой тучи снега. Мы отъехали не больше мили, прикрывая лица руками и одеялами и предоставив лошадям самим отыскивать дорогу, как вдруг кто-то закричал: «Военный отряд впереди! Вон они бегут!» И правда, ярдах в двухстах впереди пять человек бежали изо всех сил, чтобы скрыться в близлежащей лощине. Мокасин был впереди и, как только заметил бежавших, стал нахлестывать плетью свою лошадь. Дядя крикнул, чтобы он подождал и соблюдал осторожность, но Мокасин не обратил на это внимания. Задолго до того, как мы его нагнали, он бросился за военным отрядом, стреляя из карабина, и мы увидели, как один из людей упал. Они тоже стали стрелять в юношу; мы видели, что они заряжают ружья через дуло. Мокасин уже почти настиг четырех убегающих, когда тот, который упал, приподнялся и в тот момент, как Мокасин поравнялся с ним, разрядил свой пистолет в юношу. Мокасин припал к седлу, на секунду задержался в нем, затем свалился мешком на Землю. Лошадь его повернула и помчалась назад к нам.

Большое Перо подскакал к тому месту, где лежал Мокасин, слез с лошади, приподнял его, обхватив тело руками. Остальные живо расправились с военным отрядом. Один или двое успели перезарядить ружья и выстрелить, но не причинили вреда. Один за другим люди военного отряда упали, изрешеченные пулями из наших скорострельных Генри и винчестеров. Конечно, это были ассинибойны, бродившие, как обычно, зимой в снег и холод. Сейчас они получили по заслугам. Мои товарищи пикуни на этот раз вели себя тихо: после удачного боя, они не издали ни одного победного возгласа. Они слишком тяжело переживали ранение Мокасина; наскоро оскальпировав убитых и забрав их оружие, они собрались вокруг юноши в немом сочувствии. Ясно было, что он в последний раз проскакал на лошади и выпустил свой последний заряд. Несмотря на холод, на его бледном лице выступили капли пота, и он корчился от боли. Пуля попала ему в живот. Лошадь Мокасина поймали, она стояла неподалеку вместе с другими.

— Помогите мне сесть в седло, — сказал он слабым голосом, — я должен добраться домой. Я хочу повидать перед смертью свою жену и маленькую девочку. Я должен повидать их. Помогите мне подняться.

Старик Большое Перо плакал. Он вырастил юношу и заменил ему отца.

— Я ничего не могу, ничего, — повторял он, рыдая. — Посадите его в седло. Пусть кто-нибудь поедет вперед и расскажет, что произошло.

— Нет, — сказал раненый, — пусть никто не едет вперед. Они и так скоро все узнают. Я тяжело ранен, я знаю, но я доживу до своей палатки.

Мы усадили его в седло; поместившийся сзади человек поддерживал оседавшее тело. Другой вел лошадь. Так мы снова двинулись по направлению к дому.

Дважды Мокасин терял сознание, и мы останавливались в какой-нибудь защищенной от ветра лощине, расстилали одеяла, укладывали его и растирали лоб снегом; когда он приходил в себя, ему давали есть снег. Его мучила жажда, он все время просил воды, воды. Дорога казалась бесконечно длинной, наступившая ночь еще усиливала мрачные мысли нашего отряда. Мы выехали на охоту в таком бодром настроении, охотились так успешно, и вот в одно мгновение нас посетила смерть, наше возвращение домой превратилось в похоронное шествие; угасала жизнь, полная счастья и любви. Так всегда бывало в прериях: вечно случалось неожиданное.

Мы вернулись в сумерки и въехали гуськом в палаточный лагерь. Собрался народ, спрашивали, что случилось. Несколько человек побежало вперед, разнося печальную новость. Мы еще не подъехали к палатке Мокасина, как жена его выбежала нам навстречу, горько рыдая, умоляя нас быть внимательными, нести его как можно осторожнее. Его положили на ложе, она склонилась над ним, прижала к своей к груди стала горячо целовать и молить Солнце сохранить ему жизнь. Я вышел и отправился в свою палатку. Нэтаки встретила меня у входа. Она тоже плакала. Мокасин приходился ей дальним родственником. Она с беспокойством смотрела на меня, отыскивая следы крови на моей одежде; крови было предостаточно — бизоньей.

— Ой, — выдохнула она, — тебя тоже ранили? Скорее покажи где? Я позову, чтоб тебя посмотрели.

— Да ничего нет, — сказал я, — ничего, кроме крови убитой дичи. Я совершенно здоров.

— Но тебя могли убить, — говорила она, — могли убить. Ты больше не будешь охотиться в этой местности, здесь кругом военные отряды. Не твое дело ездить на охоту. Ты торговец и будешь сидеть со мной здесь, где жизнь твоя в безопасности.

Бедняга Мокасин умер меньше чем через час после нашего возвращения. Сердце разрывалось, когда мы слушали причитания жены и родственников. Грустное это было время для всех; мы задумывались о ненадежности существования. Двое самых хороших, самых любимых людей племени ушли от нас за такой короткий срок, таким неожиданным образом. Мы закупили не все выдубленные в эту зиму бизоньи шкуры. В лагерь иногда наезжали торговцы виски и в обмен большое количество очень скверных спиртных напитков получили часть шкур. Пикуни часто ездили продавать шкуры в Форт-Бентон. Все-таки мы закупили 2200 шкур бизонa, не говоря уже о шкурах оленей, вапити, о бобрах и другой пушнине. Мы были вполне довольны. К первому апреля мы уже вернулись домой, в форт Конрад, и Ягода сразу стал вспахивать нашу большую долину своими бычьими упряжками. Вечерами он изводил много листов бумаги, высчитывая доходы от посевов овса при урожае в шесть-десять бушелей с акра и от разведения свиней, считая по шестнадцать поросят от каждой матки дважды в год, а может быть, трижды — я уже не помню. Во всяком случае, все было хорошо и получалось надежно… на бумаге. Мы купили еще несколько плугов, заказали в Штатах беркширских свиней, прорыли канаву, чтобы взять воду из рукава реки Марайас — Драй-Форк. Да, мы собирались всерьез стать фермерами.

На дальнем конце долины, где Драй-Форк сливается с Марайас, наши женщины развели маленький огородик и построили летний шалаш, крытый ветвями кустарника. Там они сидели в жаркое время дня и смотрели, как растут маис и тыквы, которые они прилежно поливали водой из ведер по утрам и вечерам. Я проводил много времени с ними или же с примитивным удилищем и леской ходил удить сома и золотоглазку в глубокой яме неподалеку от шалаша. Сидя с удочкой, я слушал их своеобразные песни и еще более своеобразные рассказы о далеком прошлом.

Как часто Нэтаки повторяла бывало: «Какое счастье, какой покой! Будем молиться, чтобы они сохранились и дальше».

Пикуни перекочевали на запад от гор Бэр-По, большая часть вернулась в район управления агентства, которое теперь помещалось на Баджер-Крике, притоке Марайас, милях в пятидесяти выше форта. Однако остальные расположились лагерем на другой стороне реки против нас и охотились на антилоп и оленей, иногда убивая случайного самца бизона. Из резервации до нас доходили известия о тяжелом положении индейцев. Говорили, что агент заставляет народ голодать; среди племени уже шли разговоры об уходе назад, на территорию, где еще встречались бизоны.