Проходили недели; пикуни все ждали, когда бизоны снова появятся в прериях в районе резервации. Они думали, что с наступлением жаркого времени часть стад, пасущихся к востоку отсюда, перейдет на более прохладные высокие места, и спорили, что где-то в неизведанных недоступных местах в Скалистых горах запрятаны огромные стада этих животных, которые каким-то образом смогут вернуться на открытые равнины. Тем временем охотники бродили по предгорьям в поисках оленей, вапити и антилоп; они, правда, находили дичь, но ее едва хватало на то, чтобы семьи их не голодали.
Наше фермерское хозяйство шло не более успешно, чем поиски охотников. Дождей не было, рукав Драй-Форк высох, и выведенная от него оросительная канава оказалась бесполезной. Породистые беркширы, закупленные в Штатах, привезли с собой оттуда какую-то болезнь или же заразились в дороге и все передохли, кроме борова. Наконец пал и он, наевшись мяса волка месяц тому назад отравленного стрихнином. Все это было очень неприятно Ягоде, но должен сознаться, что я не очень огорчался. Я не создан землепашцем и надеялся, что опыт докажет Ягоде, что он тоже не рожден для этого. У нас был скот. Он бродил по речным долинам и близлежащим холмам, жирел и размножался.
А мы сидели в тени, наши женщины и я. Правда, нужно было готовить, но требовалось всего несколько минут, чтобы сварить мясо, испечь лепешки и разогреть несколько банок консервов. Стирка? Мы одевались в легкие вещи, да и тех было немного. Слава богу, во всей стране не нашлось бы и одной унции крахмала! Длинные обозы, запряженные быками, спускались в нашу долину. Я продавал запыленным погонщикам пиво, замшевые штаны, табак, покупал также шкуры оленей и антилоп у индейцев, но большую часть времени просиживал в тени.
В июне река наполнилась водой от таяния снегов в Скалистых горах, и все, путешествовавшие в этом краю, пользовались нашим канатным паромом. Однажды мне пришлось переправлять обоз с бычьими упряжками; для первого рейса загнали на борт семь пар быков. Ярма их связываются длинной цепью, за которую они тянут фургон. Я стал за колесо, отвязали швартовые канаты, и мы отчалили. Рядом со мной стоял погонщик упряжки, француз-креол, словоохотливый, легко возбудимый, нервный — как большинство его сородичей. Посредине реки, где глубже всего и течение самое быстрое, передняя пара быков попятилась на следующую, та на пару позади себя и так далее, пока все они не сбились в кучу в задней части парома. От этого нос парома вышел целиком из воды; через погрузившийся в воду конец палубы вода полилась в трюм, и под действием возросшего веса нос стал задираться все выше и выше, так что под конец быки уже не могли устоять на ногах и начали соскальзывать с парома.
— Oh, mon Dieu note 52, — закричал погонщик, коверкая язык, — она будет потонуть; она в цепи запутается. Вернитесь, мсье, вернитесь на берег!
Но я ничего не мог сделать, паром не шел ни вперед, ни назад и продолжал все глубже погружаться в воду, грозно бурлившую под ногами. Быки наконец соскользнули всей кучей и барахтались, сопя и брыкаясь в воде, которая часто покрывала их целиком. Но, как ни странно, их отнесло вниз к отмели, и они благополучно выбрались из воды, несмотря на цепь, которой были связаны их ярма. Освободившись от груза, паром качнулся в противоположную сторону, как бы нырнул в реку, и сильное течение понесло его вниз.
«Oh mon Dieu! Oh sacre note 53, — кричал француз. — Спасите меня, мсье. Я не умею плавать».
Он побежал ко мне с распростертыми руками. Я отскочил назад, избегая опасных объятий и упал. Струившаяся по палубе вода потащила меня за собой. Я не очень боялся этого, зная, что течение отнесет меня на отмель, к которой прибило быков. Я оглянулся на француза. Паром теперь погрузился глубоко под воду, и француз взобрался на средний столб продольной стяжной цепи, который уже тоже выступал из воды всего фута на два. Я как сейчас вижу его на верхушке столба с глазами как блюдца от страха, с торчащими к небу кончиками воинственных усов и слышу, как он, крестясь, то молится и выкрикивает проклятия, то призывает оставшихся на берегу товарищей спасти его из мутного потока. Зрелище было до того забавное, что я начал смеяться и едва мог от смеха держаться на воде.
— Держись, французик! — кричали начальник обоза и другие погонщики. — Только держись, и ты выберешься цел и невредим!
Он погрозил им кулаком.
— Я идет книзу. Я тонет. Вы проклятый погоняй быков, — отвечал он. — А вы говорит держись. Oh, sacre! Oh misere! Oh, mon Dieu! note 54 Я не сомневаюсь, что он мог бы отпустить столб и погрузиться под воду, если бы паром осел еще глубже, но как раз этот момент лопнул канат и паром поднялся кверху настолько, что его палуба едва выступала из воды, и поплыл течению за мной. Француз спрыгнул вниз на палубу и затанцевал на ее скользкой поверхности; он орал и хохотал от радости, щелкал пальцами в знак насмешки над теми, кто смеялся над ним, и кричал:
«Adieu, adieu, messieurs note 55, я отправлюсь в Сент-Луис, к своей милой».
Паром прибило к берегу немного ниже по течению; мы без труда отбуксировали его назад и починили канат. Но француз не захотел переправляться на пароме со своими быками; он отправился со следующим рейсом, когда погрузили фургоны, прихватив при этом доску взамен спасательного пояса на случай аварии.
В теплые летние ночи мы с Нэтаки спали на свежем воздухе на краю обрывистого берега реки. О, эти белые, залитые луной, восхитительные ночи! Такие восхитительные, полные тихого покоя, что мы, наслаждаясь их изумительной красотой, не могли заснуть до позднего часа, когда следовало уже давно крепко спать. Крикнет сова. «Это призрак какого-нибудь несчастного, — скажет Нэтаки. — За совершенное им зло тень его превращена в сову, и он должен долго страдать, бояться Солнца, тоскливо кричать по ночам, пока наконец ему не будет позволено присоединиться к другим теням нашего племени, которые отправились на Песчаные Холмы». Завоет волк. «Почему так горестно, братец? Кажется, что они всегда оплакивают что-то, отнятое у них или потерянное. Интересно, найдут ли они когда-нибудь утраченное?»
Река текла и журчала под берегом, а ниже за поворотом глухо ревела на порогах. Бобр или, может быть, большая рыба всплескивала на серебристой поверхности воды, и Нэтаки прижималась ко мне, вздрагивала. «Это жители глубоких вод, — шептала она. — Хотела бы я знать, почему им назначено жить там внизу, в глубоких темных холодных местах, а не на суше, на ярком солнце? Как ты думаешь, счастливы они, живут ли они в тепле и довольстве, как мы?»
На такие вопросы я отвечал как мог. «Козел любит высокие, холодные, голые скалы в горах, антилопы — теплые, низкие, открытые прерии. Несомненно, жители глубин любят реку, не то бы они жили на суше, как мы».
Как-то ночью, услышав крик большой совы на острове Нэтаки сказала:
— Подумай, как несчастна эта тень. Даже если ей будет позволено отправиться на Песчаные Холмы, она все-таки будет несчастна. Все они там несчастны, люди, ушедшие от нас; они живут там ненастоящей призрачной жизнью. Поэтому я и не хочу умирать. Там так холодно, безрадостно, и твоя тень не могла бы быть со мной. Тени белых не могут войти в жилище мертвых черноногих.
Я ничего не ответил, и немного спустя она продолжала:
— Скажи мне, правда ли то, что Черные Платья рассказывают о будущей жизни; может ли быть, чтобы хорошие люди, индейцы и белые, отправились наверх на небо и вечно жили там счастливо с Создателем мира?
Я не мог не поддержать ее.
— То, что они говорят, написано в их старинной книге. Они в это верят.
— Да, — сказала она, — они верят в это, и я тоже. Я рада, что верю в это. Туда открыт доступ и индейцу; мы можем продолжать быть вместе, когда эта наша жизнь кончится.
Как и раньше, мне нечего было ответить ей, но я подумал о словах старика, делавшего церковное вино:
И много узлов он распутал в пути, Но узел судьбы… и концов не найти.
Лето шло, и забота о пище стала для пикуни очень серьезной. Нам говорили, что страдают и северные племена черноногих. Агент по делам черноногих в своем ежегодном отчете министерству внутренних дел жаловался на варварство своих подопечных, на их языческое поклонение чужим богам, но ничего не говорил об их телесных нуждах. «У меня нет ничего для вас, — говорил он вождям. — Ведите ваших людей туда, где бизоны, и следуйте за стадами».
Настал август. пикуни передвинулись вниз по реке ближе к нам, и в то время как охотники разъезжали по прерии за антилопами, вожди совещались с Ягодой, обсуждая планы на зиму. В конце концов было решено перейти в район реки Джудит, где, как они думали, бизонов еще много и где, конечно, не меньше, чем раньше, вапити, оленей, бобров и волков. В сентябре выступили из форта и мы — Ягода, Женщина Кроу, Нэтаки и я, и через неделю расположились лагерем на реке Джудит, всего в одной-двух милях выше устья Уорм-Спринг-Крика. В Форт-Бентоне мы наняли еще двух рабочих, с их помощью скоро сколотили бревенчатые домики и сложили несколько грубых каминов. Мы расположились в самой середине большой тополевой рощи, защищенной от северных ветров. Рядом текла река, в то время изобиловавшая крупной жирной форелью. Как было условлено, туда пришли и ставили свои палатки пикуни; часть племени бладов перекочевала с севера и присоединилась к нам. Около форта сошлось много охотников, и хотя в непосредственной близости от нас бизонов было мало, но на расстоянии одного дня пути на восток они паслись большими стадами. Что касается оленей и вапити, то местность прямо кишела ими.
В верхнем течении Уорм-Спринг-Крика стояла скотоводческая ферма, возникшая в предыдущем году. Управлял этой фермой человек по фамилии Брукс, а принадлежала она крупной фирме, ведшей большую торговлю в Хелине, Форт-Бентоне и форте Маклеод; она также владела торговым пунктом при управлении агента по делам черноногих; из этого района пикуни ушли на поиски дичи. Кажется, в то время это была единственная скотоводческая ферма во всей обширной области между горами Хайвуд и рекой Йеллоустон. Впоследствии эта поросшая густыми травами область кормила сотни таких ферм. А потом пришли овцы и опустошили эти пастбища. Охотники старого времени заплакали бы, увидев нынешние голые прерии и холмы. Я не хочу никогда больше их видеть, предпочитаю помнить прерии такими, какими видел их в последний раз, до того, как весь край опустошили стада быков и овец белых. Подумать только, сколько столетий эти волнистые прерии давали пропитание бродившим по ним бесчисленным стадам бизонов и антилоп и сколько столетий еще так могло бы продолжаться, если бы не жадность белых. Я так же, как и индейцы, считаю, что белый человек — ужасный разрушитель. Он превращает покрытые травой прерии в бурые пустыни; леса исчезают перед ним, и только почерневшие пни показывают, где некогда находились зеленые прелестные рощи. Да что, белый человек даже иссушает реки и срывает горы. А с ним приходят преступление, голод и нужда, каких до него никогда не знали. Выгодно ли это? Справедливо ли, что множество людей должно расплачиваться за жадность многочисленных пришельцев?
Только один раз за зиму я выбрал время для охоты, так как большую часть времени Ягода находился в разъездах. Мы с Нэтаки однажды отправились охотиться на бизонов вместе лагерем Хвоста Красной Птицы, приветливого мужчины лет тридцати пяти — сорока. Палаток в нашем лагере было мало, но народу много, и мы передвигались налегке. Мы обнаружили бизонов к концу первого дня и разбили лагерь у истоков Армелс-Крика. Никогда я не встречал такого количества бизонов, как здесь. С ближнего холмика мы увидели, что прерия просто черна от них до самых обрывов у берегов Миссури и на восток до холмов у рек Биг-Крукед-Крик и Масселшелл, видневшихся вдали. К югу прерия упиралась в горы Мокасин, а на западе, в той стороне, откуда мы пришли, тоже паслись стада бизонов.
— Ха! — воскликнул Хвост Красной Птицы, подъехавший ко мне. — Кто говорил, что бизоны почти исчезли? Все как прежде! Никогда не видел такого обилия.
— Не забудь, что мы пришли издалека, чтобы встретить их, — возразил я, — и что в прерии на запад и далеко на север отсюда их нет совсем.
— А, это правда, но так долго не продлится. Они, должно быть, временно все перешли на восток, как было уже однажды по рассказам отцов. Они вернутся назад. Конечно, доброе Солнце нас не забудет.
У меня не хватило духу разрушить надежды Хвоста Красной Птицы, рассказать о тех обширных районах на восток и на юг, где уже больше нет бизонов, где даже антилопы фактически истреблены.
Хвост Красной Птицы предводительствовал отрядом, и охотники подчинялись его приказам. Мы подъехали к холму очень рано; осмотрев местность и расположение стад, он решил, что нужно устроить погоню за одним стадом, находившимся на юго-западе от нас, так как оно побежит против ветра в ту же сторону и не потревожит пасущиеся там и сям большие стада. Мы вернулись в лагерь, чтобы позавтракать и подождать, пока люди не оседлают своих лучших лошадей и не будут готовы к выезду. День выдался теплый, на земле лежал снег, но дул мягкий чинук; поэтому Нэтаки поехала с нами, как и большинство других женщин. Благоприятные условия местности позволили нам въехать в край стада, раньше чем поднялась тревога. Стадо понеслось, как и предсказывал Хвост Красной Птицы, на юго-запад против ветра и вверх по пологому склону одного из гребней предгорий. Это было для нас выгодно, так как бизоны не могут бежать быстро на подъем. Зато при беге с холма вниз они легко уходят от самой резвой лошади. Весь вес бизона сосредоточен в передней половине тела; их маленькие короткие задние ноги недостаточно сильны, чтобы придать значительную скорость ненормально широкой груди, громадной голове и тяжелому горбу, когда бизон бежит в гору.
Нэтаки ехала верхом на кобылке добродушного вида и более чем смирной, которую ей предоставил для этой поездки один наш друг из племени бладов. Всю дорогу от Джудит Нэтаки работала плеткой и давала кобылке всякие укоризненные прозвища, чтобы заставить ее идти вровень с моей более резвой и бойкой лошадью. Но как только мы приблизились к стаду и охотники врезались в него, поведение кобылки резко изменилось. Она стала на дыбы, — Нэтаки сдерживала ее, натягивая поводья, — заплясала боком, изогнув шею и насторожив уши, а затем, крепко закусив удила, бросилась в погоню так же бешено, как и любая другая обученная охотничья лошадь. Собственно, она и была хорошо обученной для погони за бизонами охотничьей лошадью, но владелец не подумал предупредить нас об этом. Лошадь Нэтаки оказалась более резвой, чем моя, и я забеспокоился, увидев, как она понесла Нэтаки в море бешено мчавшихся со сверкающими глазами мохнатых бизонов. Тщетно я понукал свою лошадь, она не могла нагнать Нэтаки, и мои предостерегающие возгласы терялись в громе и топоте тысяч копыт. Вскоре я заметил, что Нэтаки не пытается сдержать кобылу, а, наоборот, нахлестывает ее. Один раз она оглянулась на меня и засмеялась, глаза ее сияли возбуждением. Мы продолжали скакать вверх по склону, примерно с милю, затем рассыпавшееся стадо оторвалось от нас и понеслось вниз по другой стороне гребня.
— Что это тебе вздумалось, — спросил я, когда мы остановили наших взмыленных, тяжело дышащих лошадей. — Зачем ты это сделала? Я так боялся, что ты упадешь с лошади и тебя может зацепить рогом какой-нибудь раненый бизон.
— Видишь, — ответила она, — сначала я тоже испугалась, но так интересно скакать за ними. Ты только подумай, я хлестнула четырех бизонов своей плеткой! Мне хотелось только мчаться за ними все дальше и дальше, я не думала ни о норах барсуков, ни о возможности упасть, ни о чем. Скажи мне, ты убил?
— Ни одного.
Я не выстрелил ни разу. Я ничего не замечал, ничего не видел, кроме нее в гуще стада, и был более чем рад, когда погоня окончилась. Оглянувшись на склон гребня, мы увидели охотников и их жен, уже занятых работой над тушами убитых бизонов, усыпавших снег. Но мы-то остались без мяса. Неудобно было возвращаться в лагерь без мяса; поэтому Нэтаки и я проехали мили две в том направлении, куда ушло стадо, а затем свернули в горы. Наверху среди сосен попадались олени, а на открытых полянах паслись или отдыхали вапити, и мне посчастливилось убить жирную бездетную самку. Мы развели огонь, изжарили часть печени и кусок желудка и, наскоро поев, поехали обратно в лагерь, захватив столько мяса, сколько удалось навьючить на обеих лошадей.
