Продолжая линию “Домика в Коломне”, в “Медном Всаднике” Пушкин, в свойственной только ему системе образов, описал первую попытку еврейства “успокоить Парашу”:
“Жениться? что ж? зачем же нет?
И в самом деле? Я устрою
Себе смиренный уголок
И в нем Парашу успокою.
Это оригинальный текст. А вот как выглядит привычный всем, канонический, присутствующий во всех дореволюционных и советских изданиях:
“Жениться? Мне? зачем же нет?
Оно и тяжело, конечно;
Но что ж, я молод и здоров;
Трудиться день и ночь готов;
Уж кое-как себе устрою
Приют смиренный и простой
И в нем Парашу успокою.
Надо быть очень внимательным ко всем тонкостям пушкинского текста, включая знаки препинания, чтобы второй, а тем более третий смысловой ряд открылся читателю. Четыре последовательно стоящих знака вопроса в оригинальном тексте, особенно последний (и в самом деле?), несут определенную смысловую нагрузку. Чтобы связать себя узами брака с русским народом, еврейству необходимо в самом деле стать народом, т.е. отказаться от претензий на особое место во всех видах управленческой деятельности, ибо все народы России и, русский прежде всего, отношения типа “я устрою себе” никогда не примут, как не примут и библейскую логику социального поведения, которая наиболее ясно и открыто изложена во второй главе “Книги Екклезиаста”:
«Я предпринял большие дела: построил себе дома, посадил себе виноградники, устроил себе сады и рощи и насадил в них всякие плодовитые деревья... приобрел себе слуг и служанок, и домочадцы были у меня; также крупного и мелкого скота было у меня больше, нежели у всех бывших прежде меня в Иерусалиме; собрал себе серебра и золота и драгоценностей от царей и областей; завел у СЕБЯ певцов и певиц и услаждения сынов человеческих — разные музыкальные орудия. И сделался Я великим и богатым больше всех, бывших прежде меня в Иерусалиме; и мудрость моя пребывала со мною. Чего бы глаза мои не пожелали, Я не отказывал им, не возбранял сердцу никакого веселья, потому что сердце мое радовалось во всех трудах моих, и это было моей долею от всех трудов моих. И оглянулся Я на все дела мои, которые сделали руки мои, и на труд, которым трудился Я, делая их: и вот, все — суета и томление духа, и нет от них пользы под солнцем» (Стихи 4 - 11).
Далее следуют стенания о соотношении мудрости и глупости, которые отражены в “волненьях разных размышлений” Евгения, но, в отличие от его неспособности ответить самому себе чего же он хочет, Екклезиаст подводит жесткий итог бессвязным размышлениям о целях жизни еврейства в целом:
«... Hо узнал я, что одна участь постигает их всех. И сказал я в сердце моем: "и меня постигнет та же участь как и глупого: к чему же я сделался очень мудрым?" И сказал я в сердце моем, что и это — суета; потому что мудрого не будут помнить вечно, как и глупого; в грядущие дни все будет забыто, и увы! мудрый умирает наравне с глупым. И возненавидел я жизнь, потому что противны стали мне дела, которые делаются под солнцем; ибо все — суета и томление духа! И возненавидел я весь труд мой, которым трудился под солнцем, потому что должен оставить его человеку, который будет после меня.
И кто знает: мудрый ли будет он, или глупый? А он будет распоряжаться всем трудом моим, которым я трудился и показал себя мудрым под солнцем... И обратился я, чтобы внушить сердцу моему отречься от всего труда, которым я трудился под солнцем: потому что иной человек трудится много, с знанием и успехом, и должен отдать все человеку, не трудившемуся в том, как бы часть его. И это — суета и зло великое!» (Стихи 14 - 21).
Кончается глава приговором библейской толпо-"элитарной" концепции, утверждением её греховности и ограниченности, которые являются лишь следствием её внутренней логической противоречивости:
«Ибо человеку, который добр перед лицом Его, Он дает мудрость и знание и радость; а грешнику дает заботу собирать и копить, чтобы после отдать доброму перед лицом Божиим. И это — суета и томление духа!»
Логическая противоречивость “Священного писания”, осознание которой[Âíóòðåííè40] недоступно в обыденности при фрагментарном чтении библейских текстов, разрушает целостность мировосприятия человека, способствует раздвоению ума и формированию калейдоскопического идиотизма, как господствующего в обществе мировоззрения.
По тем временам "царь в Иерусалиме" — вершина толпо-"элитарной" части пирамиды в рамках библейской концепции; выше — только надиудейское знахарство, но оно невидимо ни для равноапостольного Владимира, выбравшего вероучение для русского народа по устным рекомендациям периферии этого знахарства, ни для Екклезиаста. И если подводить итоги сетованиям Екклезиаста и “разным размышлениям” Евгения, то получается, что бездумная эксплуатация чужого труда в угоду своим страстям привела к тому, что человек возненавидел свою жизнь. С этого момента он — не человек, а нечто неопределенное, получившее в “Медном Всаднике” название “ ни то, ни се, ни житель света, ни призрак мертвый”. И хотя Екклезиаст сам вырос на труде предков, отдать плоды своего труда потомкам для него — "суета и зло великое". С тех пор не призрак коммунизма, а зло ветхозаветного паразитизма расползается по свету[Âíóòðåííè41]. И это зло поставило западную цивилизацию, живущую в угоду прихотям современных Екклезиастов и еврейских гениев, на грань гибели.
Фрейд неправ. Вся Евро-Американская цивилизация, и прежде всего её "элита", страдают не от созданного самим Фрейдом и навязанного легковерным "Эдипова комплекса", а от "комплекса Екклезиаста", поддерживаемого в них Библией.
Библейская же тема в “Медном Всаднике” представлена особенно мощно и на это многие толкователи загадочной поэмы не раз обращали внимание (см., например, работу И.В. Немировского «Библейская тема в “Медном Всаднике”»). Но в силу того, что все они жили и творили сами в рамках толпо-”элитарной” концепции, то и неспособны были подняться над библейской культурой[Âíóòðåííè42], а следовательно, не в состоянии были за именем Евгения увидеть само явление еврейства, понять его “особое” место в глобальном историческом процессе и “выдающуюся” роль в становлении и развитии Российской цивилизации.
Кровать, два стула, щей горшок
Да сам большой...чего мне боле?
Не будем прихотей мы знать.
По воскресеньям летом в поле
С Парашей буду я гулять;
Местечко выпрошу: Параше
Препоручу хозяйство наше
И воспитание ребят...
И станем жить, и так до гроба
Рука с рукой дойдем мы оба
И внуки нас похоронят...”
Так он мечтал. Но грустно было
Ему в ту ночь...
В чем же причина грусти Евгения? В понимании обреченности еврейства, как искусственно созданной мафиозной общности? На уровне коллективного бессознательного еврейство мечтает соединиться с Парашей, т.е. войти в семью народов России полноправным членом. Но для этого оно само должно избавится от “добровольного” многотысячелетнего рабства, навязанного ему в обход сознания через подсознание “сторожевыми львами” еврейского стада — левитами в “синайском турпоходе” и стать, как все, народом. И в то же время в коллективном бессознательном через “Тору” и “Талмуд” в еврействе поддерживается синдром “богоизбранности”.
Надвигающаяся революция в России — реальный шанс пройти этот путь между “сциллой” мафиозности и “харибдой” богоизбранности “рука с рукой” с Парашей, но для этого еврейству необходимо осознание непонятной всем народам ущербности собственной исключительности.
Информационная смерть еврейства в этом смысле — превращение еврейской мафии в нацию. Весь период в представлении Пушкина должен занять три поколения (поэтому в поэме: и внуки нас похоронят) с момента начала самоидентификации еврейства в Октябре 1917 г., когда масса местечковых евреев хлынула с окраин Российской империи и захватила все ключевые посты в новой — советской государственности. При этом вся информация о происхождении еврейства, о роли древнеегипетского жречества в процессе превращения обычных кочевников-семитов из рабов на уровне сознания в рабов на уровне подсознания тщательно скрывалась периферией жречества Амона вплоть до контрреволюционного августовского переворота 1991 г. (Не в этом ли секрет столь вызывающей откровенности о тайне еврейства Б.Пар-Амон-ова)
В системе древнеегипетских верований Амон — бог дуновения ветра.
«Амон издревле являлся по сути своей богом воздуха (или ветра), о чем, в частности, свидетельствует его имя-”псевдоним” — Невидимый, Сокровенный, — и первоначально входил в восьмерку (огдоаду) божеств-творцов, олицетворенных сущностей первобытного хаоса, из которого, согласно жреческому учению Гермополя, возникло солнце, а с ним и весь мир.»[19]
Возможно поэтому ветру в поэме придаются качества существа почти живого, одушевленного. При этом действие ветра всегда как бы усиливается присутствием дождя, образ которого в верованиях славян и многих других народов также связан с проявлением божественных сил.
Сердито бился дождь в окно
И ветер дул печально воя.
В то время из гостей домой
Пришел Евгений молодой...
......................................
Как дождь в лицо ему хлестал,
Как ветер, буйно завывая,
С него и шляпу вдруг сорвал.
......................................
Бедняк проснулся. Мрачно было:
Дождь капал, ветер выл уныло.
Так образно читателю передается ощущение, что все действия Евгения и в первой, и во второй части поэмы сопровождаются или даже контролируются ветром, олицетворяющим некое неприятное божество, общение с которым связано с отрицательными эмоциями. Из того же источника узнаем, что по совместительству бог Амон являлся еще и покровителем лодочников Нила. Этого лодочника-перевозчика мы встретим во второй части поэмы и тогда поговорим о нем подробно.
Пока же, указав на неспособность еврейского гения идентифицировать своих пастухов — знахарство культа Амона, отметим лишь его смутное желание хоть как-то снизить интенсивность контроля со стороны “покровителя лодочников Нила”:
.... и он желал
Чтоб ветер выл не так уныло
И чтобы дождь в окно стучал
Не так сердито...
Далее одной фразой:
Сонны очи
Он наконец закрыл.
Пушкин разделяет (по умолчанию) нереальный (по научному — экзистенциальный) мир еврейства и реальный мир всех остальных людей. Другими словами, для Евгения все дальнейшие события происходят при отключенном сознании, т.е. во сне. А что в реальности?
Глава 4. “Злые” волны и “остров малый”
И вот
Редеет мгла ненастной ночи
И бледный день уж настает...
Ужасный день!
Для обыденного восприятия (первый смысловой ряд) ужас — в надвигающемся на город наводнении, причиной которого является изменение направления течения реки Невы под влиянием сильного западного ветра.
Нева всю ночь
Рвалася к морю против бури,
Не одолев их буйной дури...
И спорить стало ей невмочь...
Многоточия в конце двух фраз указуют на присутствие в тексте наряду с информацией по оглашению дополнительной информации по умолчанию, т.е. информации второго смыслового ряда, причем раскрывается содержательно эта информация через несогласованное по падежам местоимение “их”. Поскольку на уровне второго смыслового ряда река — образ толпы, то ужас надвигающегося дня — ужас перед надвигающимся бунтом толпы, бессмысленным и беспощадным. “Народ всегда и для всех ужасен, когда вопль его совокупится воедино...” — писал современник Пушкина М.М. Сперанский (1772 — 1839 гг.) в своих “Проектах и Законах”. Но чьей “буйной дури” не смогла преодолеть толпа? Кто эти “их”, на которых поэт пытается сосредоточить внимание читателя? Ответ лежит на поверхности, хотя и не высказан прямо: в направлении ветра, вызывающего наводнение Невы, — ветра Западного.
Безграмотная масса русских крестьян, искренне стремившаяся к жизни в ладу со многонациональным морем России, действительно не смогла преодолеть буйной дури интернационализма прозападной либеральной интеллигенции. Произведенная в сознании многонациональной толпы “теснившимся кучами за чертой оседлости малымнародом ” подмена понятий “многонациональный” на “интернациональный”, т.е. по-русски — межнациональный, обеспечила необходимые условия для беспощадной борьбы всех национальных толп за интересы рассеянной меж нациями Российской империи межнациональной мафии, представители которой бездумно упивались видом разъяренных революционной риторикой масс:
По утру над её брегами
Теснился кучами народ,
Любуясь брызгами, горами
И пеной разъяренных вод.
Далее хорошо видно, что предложенное выше раскодирование несогласованного по падежам местоимения “их” верно. Речь идет о западных ветрах (от залива), западном влиянии, которое заварило революционный котел народного недовольства, опрокинувшийся на государственные институты прогнившей монархии, неспособной к началу ХХ столетия обеспечить необходимое качество управления российской цивилизации:
Но силой ветров от залива
Перегражденная Нева
Обратно шла, гневна, бурлива,
И затопляла острова,
Погода пуще свирепела,
Нева вздувалась и ревела,
Котлом клокоча и клубясь,
И вдруг, как зверь остервенясь,
На город кинулась.
Картина беспредела, когда толпо-”элитарное” право, сформированное на основе библейской концепции, подминается “революционной законностью”, представлено образно и ярко. Впечатление такое, будто Пушкин действительно был свидетелем сцен выражения ужаса либеральной интеллигенции и погрязших в коррупции, пьянстве, разврате правящих классов перед зверским остервенением, поверившей в свое освобождение толпы. Внешне революционные процессы всегда выглядят стихийными и неуправляемыми, т.е. как бы идущими снизу и потому естественным кажется, что “волны народного гнева” сами врываются в подземные подвалы тюрем. Однако, одним не русским словом “каналы” поэт предупреждает читателя о существовании второго смыслового ряда описываемых явлений, подразумевающего скрытый механизм искусственной канализации этих процессов извне.
Пред нею
Все побежало. Все вокруг
Вдруг опустело — волны вдруг
Втекли в подземные подвалы,
К решеткам хлынули каналы,
И всплыл Петрополь, как тритон,
По пояс в воду погружен.
Тритон — древний морской демон. В греческой мифологии — сын бога морей Посейдона и владычицы морей — Амфитриты, обитающий с ними в золотом дворце на дне моря. Существуют сказания о состязании Тритона с Гераклом, о единоборстве Тритона с Дионисом и о том, что танагрийцы за похищение их скота отрубили спящему Тритону голову. Что хотел сказать сравнением каменного города — Петрополя — с образом всплывшего Тритона Пушкин — вопрос спорный. Однако, история послеоктябрьской России уже один раз хорошо продемонстрировала действие механизма снятия голов у тех, кто посчитал всё им не принадлежащее в качестве своей частной собственности. Посмотрим, что покажет история послеавгустовской России. И хотя для либеральной интеллигенции народные массы, ввергнутые в революционные перемены, по-прежнему — злые воры, посягающие на “священное право” частной собственности, однако, словом “как” Пушкин как бы[Âíóòðåííè43] размежевывается с нею в видении процессов, показанных в образной форме, но тем не менее ставших суровой реальностью столетие спустя.
Осада! приступ! злые волны,
Как воры, лезут в окна.
Его понимание этих процессов намного глубже, чем у современников: он различает видимое обыденному сознанию структурное и невидимое бесструктурное управление. А о том, что речь идет об управляемых разрушительных процессах говорит следующая фраза:
Челны
С разбега стекла бьют кормой.
В ней ключевое слово — корма. Согласно словарю В.И. Даля “кормило” — руль для управления, “корма”(судна) — задний конец или часть, противоположная носу. Одной этой краткою фразою в образной форме дается информация о двух сторонах одного и того же революционного процесса: внешне видимой, кажущейся неуправляемой, когда резко меняется направление движения государственного корабля, и внутренней, зачастую глубоко скрытой для обыденного сознания, системе управления, усилия которой сосредотачиваются на методах воздействия на низы таким образом, чтобы те творили с энтузиазмом чужое дело, как свое собственное. Вторая сторона революционных потрясений на уровне коллективного бессознательного иногда воспринимается как “жидо-масонский заговор”.
Революция в России вне зависимости от того, происходит она снизу или сверху, — это прежде всего крушение привычных форм бытия: словно грозой разносятся веками складывающиеся межиерархические связи-мосты на различных уровнях толпо-”элитарной” пирамиды, перетряхивается весь старый багаж исторической науки и перестают быть весомыми (плывут) привычные авторитеты.
Лотки под мокрой пеленой,
Обломки хижин, бревна, кровли
Товар запасливой торговли,
Пожитки бледной нищеты,
Грозой снесенные мосты,
Гроба с размытого кладбища
Плывут по городу!
Большинство простых людей, занятых повседневными заботами о хлебе насущном, неспособно увидеть и разобраться в механизме скрытых пружин управления революционными бурями. Чуждые “большой политики”, в силу недостатка образования и свободного для осмысления социальных явлений времени, они становятся предметом этой политики. Естественно, что в её разрушительных последствиях им видятся признаки Божия гнева и, тем самым, они приписывают внесоциальному уровню управления несвойственную Ему социальную логику поведения.
По словам М.Е. Салтыкова-Щедрина, «мужик даже не боится внутренней политики, потому просто, что не понимает ее. Как ты его не донимай, он все-таки будет думать, что это не “внутренняя политика”, а просто божеское попущение, вроде мора, голода, наводнения с тою лишь разницею, что на этот раз воплощением этого попущения является помпадур (администратор-управленец - авт.). Нужно ли, чтобы он (мужик - авт.) понимал, что такое внутренняя политика? — на этот счет мнения могут быть различны; но я, со своей стороны говорю прямо: берегитесь господа! потому, что как только мужик поймет, что такое внутренняя политика — n-i-ni, c’est fini! (кончено)» - “Помпадуры и помпадурши”.
Народ
Зрит Божий гнев и казни ждет.
Увы! все гибнет: кров и пища!
Где будет взять?
Но и на верхних ступенях толпо-”элитарной” пирамиды (выше царя в иерархии управления только оккультные кланы знахарей или жрецы) понимание причинно-следственных обусловленностей в исторических процессах не намного отличается от нижних, которые “элитарная знать” воспринимает в качестве толпы. Поэт удивительно тонко и образно показывает содержательную общность двух толп через их неспособность отличить сложившийся в культуре[Âíóòðåííè44] образ Божий от Бога Истинного[Âíóòðåííè45], как надмирной реальности.
В тот грозный год
Покойный Царь еще Россией
Со славой правил. На балкон,
Печален, смутен, вышел он
И молвил: “С Божией стихией
Царям не совладать”.
Предсказание гибели монарха и грозного года жестоких потрясений основ империи дается в поэме через картину наводнения в столице. Мало кто из толкователей “Медного Всадника” обратил внимание на то, что образ царя со “скорбными очами”, данный в поэме Пушкиным, не походит на образ Петра I[Âíóòðåííè46], а скорее ближе к описанию очень набожного, судя по сохранившимся дневниковым записям, Николая II[20]. Да и Государственная Дума, как законодательный орган управления, впервые появилась в период его царствования.
Он сел
И в думе скорбными очами
На злое бедствие глядел.
Есть такое выражение “людское море”. Площади столицы, забитые толпами демонстрантов в период февральских и октябрьских потрясений 1917 г., когда даже по данным французского посла Мориса Палеолога, на улицы вышло около миллиона жителей Петрограда, действительно сверху смотрелись, если не как море, то как озера, с втекающими в них людскими реками.
Стояли стогны [21] озерами
И в них широкими реками
Вливались улицы. Дворец
Казался островом печальным.
После уничтожения [Âíóòðåííè47] СССР стало модным поддерживать в массовом сознании миф о социальной гармонии между представителями дореволюционной управленческой “элиты” и простым трудовым людом. На самом деле во времена Пушкина в море народной бедности дворцы царя и знатных вельмож выделялись не только как шедевры архитектуры, какими их привычно воспринимают наши современники, но прежде всего как острова изысканной роскоши, недоступной для тех, чьим трудом и талантом они создавались. Но, кроме данного места, острова в поэме упоминаются трижды. Первый раз во вступлении:
В гранит оделася Нева;
Мосты повисли над водами;
Темнозелеными садами
Её покрылись острова
Второй — в начале описания наводнения-революции:
Но силой ветров от залива
Перегражденная Нева
Обратно шла, гневна, бурлива,
И затопляла острова.
И третий — в Заключении:
Остров малый
На взморье виден. Иногда
Причалит с неводом туда
Рыбак на ловле запоздалый
И бедный ужин свой варит,
Или чиновник посетит,
Гуляя в лодке в воскресенье,
Пустынный остров. Не взросло
Там ни былинки.
Мы имеем здесь дело с описанием процесса расцвета и деградации прозападной управленческой “элиты” Российской империи, как составной части толпо-”элитарной” пирамиды библейской цивилизации, а ключ к расшифровке — в фразе: “Дворец казался островом печальным”.
Согласно словарю В.И. Даля слово “остров” производное от “ост” — гребень, вершина подводной горы. Такая гора, разделенная поверхностью воды на две части — природный аналог толпо-”элитарной” социальной пирамиды. Верхняя, видимая (остров) — образ правящей “элиты”, для которой нижняя, скрытая под водой (образ толпы), как бы и не существует, хотя она на нее и опирается. Основное предназначение управленцев вне зависимости от типа[Âíóòðåííè48] общественно-экономической формации — повышать качество управление в обществе в целом. Если управленцы этой потребности общества не удовлетворяют, то общество имеет право избавиться от них: либо революционным путем (так в октябре 1917 г. произошло обрезание управленческой “элиты”, иносказательно выраженное фразой: “Нева затопляла острова”); либо эволюционным (что мы пока и наблюдаем после августа 1991 г.) через ротацию кадровой базы без смены концепции управления.
Однако, всякая попытка повысить качество управления таким способом в условиях, когда прежняя концепция управления себя исторически исчерпала,[Âíóòðåííè49] заведомо обречена на неудачу. Пушкин покажет это в Заключении поэмы, после чего станет ясно, что эволюционный путь развития без смены концепции управления в России бесплоден (не взросло там ни былинки).
Так в образной форме дается предупреждение: “новые” управленцы, повязанные со старыми родственно-клановыми связями, воровать будут пуще прежнего, но качества управления повысить не смогут до тех пор, пока общество не избавится от освященного “Ветхим Заветом”(на него указуют слова поэмы: “ветхий домик, одежда ветхая, домишко ветхий”) ростовщичества и не похоронит его верного служителя — безумца Евгения.
После Октябрьской бури Россия пять лет полыхала огнем гражданской войны, в процессе которой прежняя кадровая база управленцев, возглавляемая царскими генералами, ринулась в опасный путь под лозунгами спасения народа в собственном (общинном) доме от “коммунистической заразы”, без понимания того, что “коммуна” и “община” — всего лишь латинский и русский пальцы, указующие на одно и то же социальное явление.
Царь молвил — из конца в конец
По ближним улицам и дальним
В опасный путь средь бурных вод
Его пустились генералы[Âíóòðåííè50]
Спасать и страхом обуялый
И дома тонущий народ.
Что получилось из попытки “спасения дома тонущего народа” хорошо показала дальнейшая история, которая, по мнению Ф.И. Тютчева, еще в пушкинские времена взяла на себя труд по защите России: “Истинный защитник России — это история; ею в течение трех столетий неустанно разрешаются в пользу России все испытания, которым подвергает она свою таинственную судьбу”(ПСС, изд. 8, с. 432).
Тайна судьбы еврейства, как социального явления, не раскрыта до настоящего времени. Эта тайна связана с тайнами судеб многих народов, но тайна “особых” отношений евреев с народами России — одна из основных тем пушкинского творчества. Эта тема так или иначе проходит через многие его произведения, хотя прямо он её затрагивает не часто:
Гляжу: гора. На той горе
Кипят котлы; поют, играют,
Свистят и в мерзостной игре
Жида с лягушкою венчает.
«Гусар», 1832 год.
Не то беда, что ты поляк:
Костюшко лях, Мицкевич лях!
Пожалуй, будь себе татарин, —
И тут не вижу я стыда;
Будь жид, — и это не беда;
Беда, что ты Видок Фиглярин.
«На Булгарина», 1830 год.
Как! отравить отца! и смел ты сыну...
Иван! держи его. И смел ты мне!...
Да знаешь ли, жидовская душа,
Собака, змей! что я тебя сейчас же
На воротах повешу.
“Скупой рыцарь”, 1830 год.
Ко мне постучался
Презренный еврей
«Черная шаль», 1820 год.
Меж ними зрится и беглец
С брегов воинственного Дона
И черный в локонах еврей
И дикие сыны степей..
«Братья — разбойники», 1822 год.
Даже перечисленного достаточно, чтобы Первый Поэт России получил клеймо антисемита. И тем не менее большинство “пушкинистов” у нас в стране — евреи. Это особенная любовь, более похожая на жесточайшую цензуру, при которой любое отклонение в понимании смысла пушкинских образов от понимаемого евреями-пушкинистами мгновенно объявляется абсурдным, противоречащим здравому смыслу, анти-научным и, в силу особого положения еврейства в средствах массовой информации, издательском деле, — не может иметь доступа к читателю. Но так ли уж свободно в своих “охранительных” действиях по отношению к пушкинскому наследию само еврейство или у него тоже есть свои “псы сторожевые”?
Глава 5. Львы сторожевые
Тогда, на площади петровой
Где дом в углу вознесся новой,
Где над возвышенным крыльцом
С подъятой лапой, как живые,
Стоят два льва сторожевые,
Считается, что Пушкин был великим мастером мистификаций. “Медный Всадник” наполнен ими до предела. Внешне текст как бы привязан к общеизвестным достопримечательностям Петербурга, но эта привязка очень странная. Она создает особую систему информационных умолчаний, которые, даже в случае их прямого оглашения, не могли быть поняты и тем более приняты читателями — современниками Пушкина. Так, например, Сенатская площадь никогда не называлась Петровой. В полном и достоверном тексте поэмы, в отличие от всех прежних публикаций, слово “петровой” дается со строчной, а не с заглавной буквы. “Петрос” в переводе древнегреческого — скала, камень и потому, скорее всего, Пушкин имел в виду площадь, мощеную камнем. Мостили в те времена и деревянным брусом, но во второй части поэмы поэт раскроет смысл и этого иносказания:
И он по площади пустой
Бежит и слышит за собой —
Как будто грома грохотанье —
Тяжело звонкое скаканье
По потрясенной мостовой.
“Тяжело звонкое скаканье” невозможно по деревянной брусчатке. Есть в оригинальном тексте и другие рассогласования с известными каноническими текстами поэмы. Так, например, запятая после слова “тогда” (в предыдущей цитате) — отсутствует. Кажется мелочи? А это как посмотреть. Без запятой и с названием площади “Петровой” фраза “Тогда на площади Петровой” — вполне определенна в смысле времени и места описываемых далее событий; по тому же, как она дается в оригинальном тексте читателю предлагается самому решить вопрос, когда и где происходило описываемое действие. И если принять версию, согласно которой имя Евгений — код, мера образа того социального явления, которое всеми воспринимается на обыденном уровне в качестве еврейства, то можно считать, что Пушкину благодаря особой системе умолчаний удалось показать существование этого загадочного явления в глобальном историческом процессе одновременно в далеком прошлом и настоящем. И еще одна “мелочь”: в оригинальном тексте дом не “новый”, а “новой”.
Во времена написания поэмы, согласно словарю В.И. Даля, слово “новой” означало — иной, другой.
Рис. 1. План Сенатской площади (ныне пл. Декабристов).
10 — памятник Петру I; 11 — дом Лаваля; 12 — здание Сената;
13— здание Синода; 14 — арка с фигурами “гениев”, соединяющая здания Сената и Синода;
15 — Конногвардейский манеж; 16 — Исаакиевский собор; 17 — дом Лобанова-Ростовского;
18 — Главное Адмиралтейство.
Если рассматривать текст поэмы с привязкой к конкретно описываемому месту и времени (известно, что об истине “вообще” говорить бессмысленно; истинное понимание того или иного явления всегда связано с определенным местом и временем), то первый смысловой ряд указует на ставший литературной достопримечательностью дом Лобанова- Ростовского, который в 1833 г. действительно был новый (построен в 1817-1820 г. по проекту известного архитектора О.Монферрана). Как видно из рис. 1, этот дом отличается от всех окружающих его зданий тем, что занимает участок, имеющий в плане форму прямоугольного треугольника и потому выглядит с высоты птичьего полета как двускатная пирамида положенная на бок. Его главный фасад, обращенный к Адмиралтейству, украшен в центре портиком из восьми колонн коринфского ордера, опирающихся на сильно выдвинутую вперед аркаду, предназначенную для подъезда экипажей к парадному входу. Ставшая столь известной мраморная скульптурная группа из двух львов, установленная на “возвышенном крыльце”, примыкающем к аркаде этого дома-пирамиды вместе с созданной воображением поэта фигурой Евгения, напоминающей Наполеона, (“без шляпы, руки сжав крестом”) и есть мистически связующее звено первого смыслового ряда поэмы со вторым и третьим.
Известно, что Сенат и Синод в России во времена монархии Романовых, а также Верховный Совет СССР и ЦК КПСС в годы советской власти, были заложены в упряжку библейской концепции мирового “господства” еврейства над всеми народами с их достоянием. Все нижестоящие государственные институты власти, включая управленческие структуры средств массовой информации, производственных предприятий, творческих союзов, различных добровольных обществ и фондов были пронизаны представителями меж(интер)национальной мафии настолько, что ни одно решение в трех важнейших сферах жизнедеятельности общества — информации, кадров и финансов — не могло быть принято без их участия. Можно сказать, что посредством еврейства осуществлялся тотальный контроль всех звеньев структурного и бесструктурного управления государством. Само еврейство при этом было и средством и жертвой тоталитарной системы, поскольку из его среды более всего и вышло, так называемых революционеров и диссидентов, которые, словно термиты, подтачивали саму систему до тех пор, пока она окончательно не разрушалась.
Через мистическую связь, “как живых мраморных львов сторожевых”, с непонятно откуда взявшимся в истории глобальной цивилизации еврейством (мы расстались с Евгением уснувшим накануне наводнения) открывается второй смысловой ряд поэмы. Мистика же описанной Пушкиным сцены в том, что в районе Сенатской площади существует два здания со львами на крыльце. Расположены они, как видно из представленного на рис. 1 плана, на двух противоположных углах площади: на юго-восточном — вдали от “Медного Всадника” — дом Лобанова-Ростовского (информация по оглашению), и на северо-западном — вблизи от “Медного Всадника” — дом Лаваля (информация по умолчанию), который составляет единый архитектурный комплекс с Сенатом и Синодом.
Рис. 2. Арка, соединяющая Сенат и Синод с двумя скульптурными фигурами “гениев”.
Рис. 3. Скульптурная
фигура “гения”.
Последние же соединены аркой (рис. 2) со скульптурными фигурами “гениев” (рис. 3), которые как бы седлают два главных государственных учреждения времен династии Романовых. Данная арка послужила поводом к рождению известного в дореволюционные времена каламбура: “Скотейший Синод и грабительствующий Сенат живут под арками ”. Официальные названия этих имперских учреждений были: Святейший Синод и Правительствующий Сенат. Таким образом, в каламбуре обыгрывалось созвучие: Скотейший — по отношению к Синоду (жеребячья порода — прозвание “духовного” сословия); и Грабительствующий — по отношению к Сенату (правительственные чиновники в России всегда воровали).
Фасад дома Лаваля, выходящий на набережную Невы, как и фасад дома Лобанова-Ростовского, имеет крыльцо с двумя львами. Однако, в отличие от дома Лобанова-Ростовского, который (по крайней мере до последнего времени) ничем примечательным в историческом плане не отмечен, дом Лаваля сыграл заметную роль в судьбе России, поскольку непосредственно вошел в летопись культурной и общественной жизни Петербурга бурных 1820-х годов. В его стенах собирались декабристы, зараженные “модной болезнью” — масонством, перед восстанием 14 декабря 1825 г. Свое отношение к “больным” Пушкин выразил за полгода до трагических событий в “Сценах из Фауста”.
Корабль испанский трехмачтовый
Пристать в Голландию готовый:
На нем мерзавцев сотни три,
Две обезьяны, бочки злата,
Да груз богатый шоколата,
Да модная болезнь: она
Недавно вам подарена.
Это ответ пушкинского Мефистофеля на вопрос пушкинского Фауста: Что там белеет? говори, — после чего пушкинский Фауст, в отличие от Фауста Гете, решает:
“Все утопить!"
Все и было утоплено, т.е. “обрезано” в соответствии с указанием, данным в поэтической форме за полгода до событий на Сенатской площади. Что касается второго смыслового ряда в ответе пушкинского Мефистофеля, то речь в нем идет об исторических путях движения носителей “модной болезни” в Россию, которые действительно были хорошо известны Пушкину. Реальные же, то есть экономические причины миграции еврейства из Испании в Голландию, столетие спустя были хорошо показаны Лионом Фейхтвангером в “Испанской балладе”.
“Корабль испанский трехмачтовый” — галион[22], единственный тип судна тех времен, на котором могли разместиться примерно триста человек. Также известно, что из шестисот членов, принадлежавших к тайным (Северное и Южное) обществам и проходящих по делу декабристов, более половины числились членами различных масонских лож[23]. В то же время отношения Пушкина с руководителями этих обществ были сложными. Судя по письмам, с одним из них дело чуть не дошло до дуэли. Масонское прозападное обезьяньиченье без понимания конечных целей играющих в “посвящения” было противно Первому Поэту России.
После изгнания из Испании евреи с награбленным посредством ростовщичества золотом бежали морем в Голландию, после чего интенсивность экспансии еврейского капитала в Европе резко возросла. Не миновала эта экспансия и России. Столетие спустя она станет причиной многих её бед и потрясений. Так что у Пушкина были серьезные основания для оглашения своего варианта решения вопроса, поднятого Фаустом и в образной форме раскрытого пушкинским Мефистофелем.
Поэт и сам был бы не прочь “ все утопить” до того, как катастрофа разразится и экспансия доктрины “Второзакония-Исаии”, бездумными исполнителями которой были в основном евреи, завершится.
Однако, процесс экспансии продолжался, поскольку шел не “сам собой, как ступа с Бабою-Ягой”, а под контролем “львов сторожевых” — левитов. Чтобы раскрыть тайну истории, которую нам хотят представить как тайну еврейства, придется приподнять завесу над одной из самых древних загадок, заданных человечеству левитами. Но для этого следует внимательно вчитываться не только в то, что они открыто провозглашают, но и вслушиваться в то, о чем они тщательно умалчивают. С этих позиций проанализируем “писание” одного из современных левитов, который сумел рассмотреть возможно и сохранившийся в какой-то мере на биологическом уровне у человека “Эдипов комплекс”, но почему-то не захотел увидеть реально существующий на социальном уровне “комплекс Екклезиаста”:
“Несомненно, еврейский народ сложился из весьма различных привходящих элементов, однако наибольшее различие внутри этих племен создавалось тем, выпало ли на их долю пребывание в Египте и все, что последовало затем, или нет. С учетом этого обстоятельства можно сказать, что нация возникла благодаря соединению двух составных частей, и не случайно после краткого периода политического единства она распалась на две части, царство Израиль и царство Иудея. Истории нравятся такие реставрации, когда более поздние слияния отменяются и снова дают о себе знать ранние разделения. Впечатляющий пример подобного рода показала, как известно, Реформация, когда она снова выявила пограничную линию между некогда принадлежавшей Риму и сохранившей независимость Германии, через более чем тысячелетний промежуток времени. В случае с еврейским народом мы не можем продемонстрировать столь же верного воспроизведения древней ситуации; наше знание той эпохи слишком недостоверно для определенного утверждения, что в северном царстве сосредоточились давние аборигены, а в южном — возвращенцы из Египта, однако позднейшее распадение и здесь не могло произойти без всякой связи с имевшей место ранее искусственной спайкой. Былые египтяне (будущие евреи: наш комментарий) оказались, по-видимому, малочисленнее прочих, но проявили себя более сильными в культурном отношении; они решительнее влияли на позднейшее развитие народа, потому что принесли с собой традицию, у остальных отсутствовавшую. А может быть — еще и что-то другое, более осязаемое, чем всякая традиция. ”
Это выдержки из монографии З.Фрейда “Человек Моисей и монотеистическая религия”, написанной им в 1938 г.
Что означала для кочевников, изгоняемых из цивилизованного Египта в безводную и совершенно не приспособленную для жизни Синайскую пустыню, “искусственная спайка, более осязаемая, чем всякая традиция”? Фрейд ничего об этом прямо не говорит, но кое о чем мы можем и сами догадаться, если воспроизведем по его совету древнюю ситуацию и соотнесем её с современной. И тут мы обнаружим, что вся современная история, опирающаяся на письменные источники, свидетельствует о том, что евреев ото всюду изгоняли по причине их особой “искусственной спайки”, непонятной и неприемлемой окружающим народам. И только вторая книга Торы — “Исход” излагает нам историю добровольного бегства евреев. Но тогда одно из двух: либо в Древнем Египте не было евреев, а в плену случайно оказались какие-то особо свободолюбивые кочевники, почему-то не пожелавшие приобщаться к благам развития цивилизации[24] (рабство в те времена было явлением обычным и повсеместным); либо и процесс пленения, и плен Египетский вместе с последующим за ним 42-х летним “Синайским турпоходом” не были случайными, а являлись по существу этапами единого социального эксперимента глобального уровня значимости. Но тогда эти, внешне кажущиеся не связанными меж собой эксцессы, выглядят как тщательно спланированная и жестко целенаправленная акция жречества Амона по отношению к обыкновенным кочевникам по их “искусственной спайке, более осязаемой, чем всякая традиция”, после которой ничем ранее не отличающиеся от всех прочих кочевники “чудесно” превратились в особо сплоченную общность, которую мы и воспринимаем ныне в качестве евреев. Чтобы разобраться во имя каких целей и кто мог столь последовательно осуществлять достаточно продолжительную по времени акцию (речь идет о планировании мероприятий на период жизни трех-четырех поколений), необходимо понять, кто такие были левиты и какова была их миссия в процессе превращения людей в выдрессированных “обезьян”. В этом нам снова поможет З.Фрейд:
“К величайшим загадкам иудейской пра-древности относится происхождение левитов. Их возводят к одному из двенадцати колен израилевых, к колену Левиину, однако ни одно предание не берется указать, где первоначально расселялось это колено или какая ему была отведена часть в завоеванной земле Ханаанской. Они занимают важнейшие священнические посты, однако левит не обязательно священник, это не название касты. Наше предположение о личности Моисея подводит нас вплотную к отгадке. Невероятно, чтобы большой господин, как египтянин Моисей, отправился к чужому народу без сопровождения. Он, разумеется, привел с собой свиту, своих ближайших сторонников, своих писцов, свою челядь. Они и были первоначально левитами. Утверждение предания, согласно которому Моисей был левит, представляется прозрачным искажением факта: левиты были людьми Моисея.” с. 164 - 165, З.Фрейд, “Психоанализ. Религия. Культура”, Москва, Изд. “Ренессанс”, 1992 г.
В приведенном выше отрывке не так важно, о чем говорит левит современности, как то, о чем он умалчивает. Открыто выставляя надуманную дилемму: писцы-левиты люди Моисея? или Моисей из писцов-левитов? (известно, что Моисей, также как впоследствии Христос и Мухаммад, ничего сам не писал), Фрейд своей системой умолчаний закрывает читателю доступ к технологии создания писцами-левитами образа библейского Моисея, искусно подменяя им Моисея исторического[25]. Внешне же все это выглядит так, как и показано в поэме:
На звере мраморном верхом,
Без шляпы, руки сжав крестом [26],
Сидел недвижный, страшно бледный
Евгений.
В действительности — все наоборот: “львы сторожевые” — левиты уже более трех тысяч лет, надежно оседлав еврейство, посредством этой, самой древней мафиозной общности, управляют жизнедеятельностью многих национальных толп западной цивилизации. Почему же в поэме львов двое? Ответ на этот вопрос, а также на вопрос о том, кто кого оседлал, мы можем найти в книге Альбера Ревиля “Иисус Назарянин”, изд. 1909 г.
Талмудический трактат, озаглавленный “Пирке Абот” (по-русски: “Изречения старцев”), один из самых древних в этой громоздкой коллекции, передал нам исходный пункт, лишенный всякого исторического значения, этой традиционной теории: Моисей, говорит он, получил Закон на Синае и передал его Иисусу Навину. Иисус Навин передал его Старейшинам; Старейшины — Пророкам; Пророки — людям Великого Собрания (или Великой Синагоги). Эти последние дали три правила:
— будьте обдуманы в своих суждениях;
— старайтесь иметь много учеников;
— насадите изгородь вокруг Закона.
С того времени начинаются упоминания об ученых, которые были выдающимися руководителями в деле передачи и толкования Закона. Первым из них был Симон Справедливый, последний из представителей Великой Синагоги (около 230 г. до Р.Х.) и его преподавание резюмировалось в следующем правиле: “Мир утверждается на трех вещах:
— Законе,
— Культе,
— Благотворительности”.
Преемником Симона Справедливого был некто Антигон из Сихо; его мудрость сосредотачивается в следующем наставлении, в котором чувствуется, как исключение, греческое влияние: “Не уподобляйтесь тем служителям, которые служат господину ради жалования; уподобляйтесь тем, которые исполняют свои обязанности, не думая о вознаграждении, и да будет всегда между вами страх Божий”.
После этого Антигона люди, стоящие во главе раввинского преподавания, по неизвестной для нас причине, следуют по двое.
Самое вероятное то, что этот дуализм означает расхождение точек зрения и тенденций, не доходивших, однако, до настоящего раскола.”
Об особых возможностях тандема во всякой деятельности наблюдательным людям известно давно, а ненаблюдательным и бездумным — неизвестно, и потому им непонятно, почему, во-первых, высшие руководители следуют по двое, и во-вторых, почему расхождение их точек зрения не доходит до раскола, а тем более вражды. И эффективность тандемного принципа деятельности можно проследить в истории задолго до Антигона из Сихо. Но данный фрагмент из книги Альбера Ревиля говорит о том, что левиты начали его использовать после соприкосновения с диалектикой древних греков, которые, будучи по своей природе материалистическими атеистами, пытались таким образом снимать субъективизм в оценке объективных процессов. Это — метод, и как метод он выше любых идеологических форм, поскольку прошел проверку временем: упоминания о нем есть и во времена, когда в обществе уже во всю властвовал идеалистический атеизм: “Истинно также говорю вам, что, если двое из вас согласятся на земле просить о всяком деле, то, чего бы ни попросили, будет им от Отца Моего Небесного,” — Евангелие от Матфея, гл. 18, ст. 19.
Но монополия на знание методологии — высший принцип, которым руководствуется знахарство при общении с толпой. Только она обеспечивает безраздельную власть при толпо-”элитарной” логике поведения общества и потому уже следующий стих Евангелия от Матфея закрывает доступ непосвященным к пониманию и освоению в практической деятельности этого принципа: “ибо, где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них”. Это очень высокий уровень герметизма, ибо на практике известно, что там, где трое — двое почти всегда объединятся против третьего и далеко не каждые «трое» могут объединиться во имя достижения единой цели.
Однако, в коллективном бессознательном русского народа есть все для вскрышных работ по отношению к любому герметизму: “Ум хорошо, а два лучше того”. Эту народную пословицу знают все. Но для того, чтобы противостоять герметизму прошлых и современных левитов следует помнить и дополняющие её: “Ум хорошо, два лучше, а три — хоть брось.” Или еще лучше: “Ум да умец, да третий дубец”.
Он страшился, бедный,
Не за себя. Он не слыхал,
Как подымался жадный вал,
Ему подошвы подмывая,
Как дождь в лицо ему хлестал,
Как ветер, буйно завывая,
С него и шляпу вдруг сорвал.
Защищая свои узкоэгоистические интересы, евреи провозглашают обычно лозунги “заботы о ближнем”, но при этом никогда не говорят прямо, кого считают ближним, а кого дальним. Если же смотреть на их поведение через призму доктрины “Второзакония-Исаии”, то все кроме евреев, для еврейства — дальние. Отсюда Т.Герцель дал и определение нации, которое содержательно более подходит к определению мафии: «Группа людей общего исторического прошлого и общепризнанной принадлежности в настоящем, сплоченная из-за существования общего врага.» Как видно из текста, Евгений не был испуган, а страшился, то есть, нагнетал себя страхами не имеющими отношения к реальности.
Еврейство по субъективным целям, навязанным ему древнеегипетским знахарством посредством внедренных в его среду левитов, подсознательно ощущает себя одиноким в потоке смены поколений многих народов, поскольку объективных целей развития человечества никто, кроме Бога, не знает, хотя наука и религия описывают в меру своего понимания общего хода вещей те или иные возможные варианты предназначения человечества на Земле. Поэтому, если в первой части поэмы применительно к Евгению встречается эпитет бедный, бедняк, то во второй части он уже безумец бедный. Но вот во Вступлении к поэме мы читаем:
Пред Ним широко
Река неслася; бедный челн
По ней стремился одиноко.
Так посредством глагольной рифмы (река — неслася; челн — стремилс я) выражается отсутствие и наличие субъективной цели движения.
Низкочастотные социальные процессы, т.е. процессы, период которых во много раз продолжительнее периода активной жизни человека, как правило, закрыты для обыденного сознания, и потому они являются поэту в виде неосознанных (безрассудных) образов. Именно об этом говорит Пушкин в последней, 22-й октаве предисловия “Домика в Коломне”.
Насилу-то рифмач я безрассудный
Отделался от сей октавы трудной.
Донести эту “безрассудную”, т.е. воспринятую из коллективного бессознательного русского народа информацию до читателя можно лишь кодируя её, т.е. наделяя внелексические образы точным и устойчивым во времени словом-мерой, переводя их в осознанные. Вот как это состояние описано Пушкиным в “Египетских ночах”:
“Чарский чувствовал то благодатное расположение духа, когда мечтания явственные рисуются перед вами, и вы обретаете живые, неожиданные слова для воплощения видений ваших, когда стихи легко ложатся под перо ваше, и звучные рифмы бегут навстречу стройной мысли”.
“Слова живые и неожиданные” — отражение на уровне сознания наличия “стройной мысли” по отношению к бессознательному видению развивающихся социальных процессов. Естественно, что в каждое историческое время живые слова рождают по отношению к этим явлениям свои образы, которые и составляют второй, а иногда и третий смысловой ряд произведения.
Глава 6. “Я понять тебя хочу...”
Для того, чтобы дальнейшее описание второго и третьего смыслового ряда “Медного Всадника” не вызывало у читателя недоумевающих вопросов, мы вынуждены сделать ряд важных отступлений.
Отступление № 1
Ближе всех к разгадке соотношения ритма и образа в творчестве Пушкина подошел А.Белый в книге «“Ритм как диалектика” и Медный Всадник», Издательство “Федерация”, Москва, 1929 г. Тираж 3000 экз. И хотя автор пытался “алгеброй поверить гармонию, звуки разъяв”, тем не менее его исследование ритмических кривых текста представляет особый интерес в процессе раскрытия второго смыслового ряда поэмы. По-видимому, в этом одна из причин замалчивания “пушкинистами” столь серьезной работы, ни разу не переизданной с момента её появления и потому недоступной широкому кругу читателей. С целью показа эффективности используемого нами метода исследования, мы приводим здесь Послесловие к ней, написанное самим автором с нашими комментариями, вынесенными в сноски.
«Разгляд кривых ритма[27] и их удивительное отношение к способу осмысливания сюжета вводит нас в круг обсуждения очень важных вопросов в связи с психологией творчества и психологией восприятия произведений творчества.
Выдвигается вопрос, почему кривая соответствует смыслу? И — как соответствует?
Прежде всего, — как соответствует, в каком смысле соответствует и какому смыслу соответствует? Возразят: “Что значит какому смыслу? Разве смысл художественного произведения не один?” В том-то и дело, что по-водимому — не один; один смысл есть штамп сознания, наложенный на произведение или критиком — истолкователем, например, Белинским, или же — самим автором; другой смысл есть смысл, вложенный в самую динамику творчества социальным заказчиком, или коллективом, рупором которого и является художник; и этот смысл, динамизируя звуком темы, прежде всего вызывает в художнике звук ответный; художник — эхо: “Таков и ты, поэт”, — говорит Пушкин; художник отзывается на заказ ритмом, волей к творению, волей к отображению, а не рассудком, ни даже эмоцией; ритмическая конструкция — вот тема заказа в воле художника; осмысливание художником заказа — в воле художника; осмысливание художником заказа есть post-factum; оно подобно текстовой программе к написанной симфонии; музыкальная тема шире её текстового сопровождения; я вовсе не обязан связывать звуки Героической симфонии Бетховена с Наполеоном; я могу переживать в этой симфонии героические усилия коммунаров, а не Наполеона; или: могу представить вместо Наполеона — Александра Македонского; наконец: я могу ничего не подставлять; и оттого звуки симфонии не обессмыслятся; для музыкантов подставленный текст чаще всего — навязанный текст, напоминающий предлагаемые костыли для тех, кто не умеет ходить по звукам. Относительно музыки это ясно мало-мальски музыкально грамотному человеку.
Относительно поэзии — это не так ясно[28]; предполагается, что поэтический сюжет имеет смысл, выразимый в абстрактной идее; и этот смысл сознательно слагает художник в образы сюжета; сперва промыслит содержание, а потом подбирает к нему свои образы.
Так полагает всякий. Но это — не так. Чаще всего появляется объясняющий критик; и переводит образы на язык идеи; почему? разве поэт не с достаточной внятностью эти идеи пересказал? Оказывается, что — нет; оказывается, что он и не всегда осознает идею заказа в своем произведении; Пушкин учится у “темного” языка своих ритмов[29]:
“Я понять тебя хочу
Темный твой язык учу.”
Гауптман прямо признался, что он не ясно понимает образы своего “Потонувшего Колокола”. Стало быть: это — недостаток? В том-то и дело, что нет; в этом отказе до-осознать ритмы и образы[30] лишь сказывается скромность поэта, инстинктивно сознающего, что рефлексии сознания ограниченной личности Пушкина Александра Сергеевича не охватить ширины и глубины социальной темы, проходящей сквозь него от “мы” ему ясно не зримого, но ясно слышимого коллектива[31]; эта тема, проходя сквозь него, изливается опять-таки в некое социальное “мы”, состоящее из читателей, не только пассивно воспринимающих, но и двигающих, катящих тему от поколения к поколению; смысл произведения таких активных читателей не в том, что они при чтении вытаскивают абстрактную идею так, как с легкостью вытаскивается из вареного судака несъедобный костяк; смысл усвоения — в усвоении мяса судака, становящегося потом частью организма; химическое усвоение поступает в кровь, движет пульсом и взывает новые акты жизненных проявлений.
Самое несъедобное в судаке — кость; и самое несъедобное в художественном произведении — вытащенная из нее рефлексия, принадлежащая критику своего времени, или сознанию художника, ограниченному своим временем; то, чем живет в нас Пушкин не имеет никакого отношения к Александру Сергеевичу рефлексирующему над смыслом “Медного Всадника”. Этот последний, например, может полагать, что он написал “во здравие” николаевскому режиму; между тем живое бытие образов в диалектике их течения в музыкальном контрапункте уровней кричит этому режиму “за упокой”; но авторы — скромнее, чем кажется; они в нужную минуту предвусмысленно помалкивают о смысле того, что ими подано в образах и ритмах; и это потому, что они, как живые конструкторы моделей, адекватных, ими отображенным ритмом, прекрасно знают, что бытие образов определяет в них случайные темы, что это сознание — post-factum творчества, что рефлексия художника на столь же у же бытия, насколько уже музыкальной темы её текстовая интерпретация.
Оштамповывающий смыслом своего времени критик, или художник налагают на произведение лишь транзитивную визу поколения (выделено нами), передавая произведения в живую смену поколений, чтобы произведение в осознании и живом сотрудничестве поколений произрастало смыслами; как коллектив есть подлинный творец звуков в душе художника — рупора, так звук, излетевший из рупора в текучие по времени коллективы (выделено нами) воспринимающих извлекает ответные звуки; и каждый ответный звук есть новое воспроизведение произведения и его новое осознание; произведение начинает произрастать смыслами, как зерно: сперва оно — одно; потом оно — колос, потом — группа колосьев; и наконец оно — волнующееся море колосьев-смыслов; но зерно социального заказа попадает на каменистую почву и гибнет там, где транзитная виза — сознание художника, превращается в собственнический знак фирмы: “Мое”: и я знаю, что “это — вот что такое, а это — вот что”. Так говорят художники-собственники, не сознающие себя, как Пушкин, эхом коллектива; но произведения их, переосознанные, или самое бытие образов подчинившееся личному рассудочному сознанию, — не процветает в веках; это значит: в них смысл не течет. Читатель, касаясь подобных произведений, не со-творяет; произведение гибнет, потому что рассудочное сознание слишком жестко определило бытие своих образов.
Произведение творится до акта зачатия его в душе художника — коллективом от коллектива и к коллективу: вот путь творчества; но этот путь идет не через абстрактное сознание, а через волю[32]; сознание творящего в художнике коллектива волит (диктует) ему; и на волю отзывается воля к ритмам; воля инспирирует эмоцию (из образ ительность); тенденция художника всегда — познавательный результат, продукт производства; читатель идет от обратного; от продукта он углубляется в производственный процесс, заживая (вживаясь) в бытии образов; и это бытие в его душе вызывает новую волевую конструкцию, кончающуюся переработкой сюжета новым познавательным результатом; если же этот результат сталкивается со слишком резко выраженной смысловой рефлексией художника, всегда означающей — “мое, не смей трогать”, — читатель, как со-творец, отвержен; но это значит: им отвержен художник; последний — устаревает.
Отличие не устаревших художников от быстро выдыхающихся — в том, что они имеют такт, где нужно не подчинять бытие их образов их сознанию, довольствуясь лишь транзитной визой внешней смыслоподобности: они знают, что не в них начинается и не ими заканчивается смысловое творчество над образами, что смысл объясняется не стабилизацией своей в тенденциозную рефлексию, а расширением возможностей появления других рефлексий, не упраздняющих друг друга, а слагающихся в веках в диалектический коллектив.
Кривая соответствует не ограниченной рефлексии художника, а самой способности в нас ширить и катить смыслы образов; и толкование поэмы по кривой в нашем очерке есть ответ нашего времени на вопрос о том, в чем идея поэмы; он возможен лишь в том случае, если мы будем отправляться от художественного наличия образов и ритмов как реального бытия, как смыслового материала; и оно не зависит от стабилизированных мнений о том, что же есть идея “Медного Всадника”.
Через раскрытие ритмического жеста поэмы она прорастает в нас; через закрепление её в ходячее мнение вчерашнего авторитета о ней, она — умирает; она нам не нужна.
В коллективистическом миропонимании изменяется не самое представление о смысле; он динамизирован, текуч (живой); и акцентирован в воле к конструкции.
Теперь вопрос об отношении производящего коллектива, социального заказчика, к воспроизводящему коллективу; совпадают ли они в пространстве и времени. Нет, — не совпадают.
То же о — “Медном Всаднике”, самом непонятном, трудном произведении Пушкина, — непонятном и потому, что оно просто не под силу было эпохе, и потому, что поэт точно нарочно, избегая штампов фирмы, т.е. “это вот что значит, а это — то-то” прибегал к двусмыслице выражений. Но посмотрите что произошло: в свете прочтения текста по кривой — странно видоизменились рельефы образов; в них — идеи; и просунулось подлинное содержание поэмы, точно написанное октябрем 1917 года, а не октябрем 1833 г.
Пушкин выполнил социальный заказ; и к удивлению для себя мы узнали, что в то время, как Пушкин думал, что его заказчиком было разоряющееся дворянство, подлинный заказчик, им не узнанный, лишь глухо расслышанный, — был: история русского революционного движения[33], без ущерба для поэмы видоизменившего её первичный смысл, не прикрепленный к образам, но лишь слегка их вуалирующий; и когда слетела эта вуаль (легкая маска) — вещий смысл поэмы явился в ХХ веке.
Ритмическая кривая и есть знак подлинного смысла, меняющего неподлинный смысл: она бытие образов, определяющее сознание и поэта и читателя к вечному размножению и омоложению в них заложенного текучего, т.е. диалектикой развиваемого смысла.» с. 225 — 232.
Отступление № 2
Людям свойственна генетически обусловленная совместимость по биополю. Но при этом свойственны похожесть и различия по информации, которую несут их души. Излучение “похожей” информации многими людьми на биополевом уровне организации биосферы планеты порождает энергоинформационный объект, именуемый в традиционной оккультной литературе эгрегором (по-русски: соборностью). По отношению ко множеству людей, обладающих некоторой информационной идентичностью, “похожестью” — эгрегор является их порождением. При этом одни и те же люди по характеру несомой ими информации (и разным фрагментам их информационного багажа в целом) могут соответствовать разным эгрегорам; это же касается и биополевого соответствия, т.е. особенностей настройки энергетики человека как излучателя (приемника), независимого по отношению к характеру информации, рассматриваемой самой по себе. Вследствие этого, в разные периоды времени (и в разные моменты в пределах одного периода) они могут взаимодействовать с разными эгрегорами, а разные эгрегоры могут оказывать энергетическое и информационное воздействие на одного и того же человека, одновременно дополняя друг друга, чередуясь между собой, либо вступая в конфликты по поводу обладания человеком.
Эгрегор в целом — единый организм, но образованный не из вещества, а из полей, свойственных входящим в него людям. По отношению к нему биополевая с
