Знакомство с бессознательным 7 страница

Знакомство с бессознательным

После разрыва с Фрейдом для меня наступил период внутренних колебаний,будто я утратил всякие ориентиры и не мог нащупать почву под ногами. Нопрежде всего мне необходимо было по-новому подойти к работе с пациентами.Так пришло решение во всем опираться на то, что они сами говорят, несвязывая себя каким-то изначальным предубеждением, - т.е. отдаться на волюслучая. Наше общение сводилось теперь к следующему: пациенты спонтаннорассказывали мне о своих снах и фантазиях, а я лишь задавал им вопросы: "Ичто вы в связи с этим вспомнили?" или "Как вы сами это понимаете? Откуда этопришло к вам?" и т.п. Иными словами, объяснение давал сам пациент, онорождалось из его собственных ответов и ассоциаций. Я старался непользоваться какими бы то ни было теоретическими установками, а простопомогал пациентам понять самих себя, объяснить возникающие у нихбессознательные образы. Вскоре я убедился, что выбрал верный путь, что сновидения следуетвоспринимать именно таким образом - как исходный материал для интерпретациибессознательных процессов. Естественно, на этом пути меня подстерегаломножество неожиданностей. Я все сильнее ощущал потребность в каком-тообъективном критерии, а точнее, - в исходном ориентире. В тот момент все, чего я достиг до сих пор, предстало передо мной снеобычайной ясностью. Я был почти убежден, что нашел наконец ключ к мифу имогу теперь проникнуть в бессознательную область человеческой души. Впрочем,что-то мешало мне утвердиться в собственном всемогуществе, и вот я ужеспрашивал себя, каковы мои достижения? Мне удалось объяснить происхождениеархаической мифологии, я написал книгу о героях, о тех мифах, в которыхкогда-то обретал себя человек. Но как выглядит миф современного человека?Можно было бы ответить, что это христианский миф. "А переживаешь ли ты самэтот миф?" - спросил я себя. - "По правде говоря, нет. Это не мой миф". -"Стало быть, у нас нет больше мифов?" - "Думаю, это не так". - "А каков твоймиф? Миф, в котором ты сам живешь?" Но здесь я вынужден был прекратить этотдиалог с самим собой - передо мной был тупик. В канун Рождества 1912 года мне приснился сон. Я оказался ввеликолепном итальянском палаццо - с колоннами, мраморным полом и мраморнойбалюстрадой. Я сидел на золотом стуле эпохи Ренессанса за богатоизукрашенным столом. Он был сделан из зеленого камня, похожего на изумруд. Японял, что нахожусь в замковой башне. Мои дети сидели рядом со мной. Вдруг сверху спланировала красивая белая птица, похоже, небольшая чайкаили голубь. Она грациозно опустилась на стол, и я жестами попросил детей недвигаться, чтобы не спугнуть ее. Неожиданно птица превратилась в маленькуюсветловолосую девочку лет восьми и побежала вместе с детьми играть вгалереях замка. Я же остался сидеть, размышляя над увиденным. Но тут малышка вернуласьи нежно обняла меня, затем внезапно исчезла, и снова появилась птица,которая медленно заговорила человеческим голосом: "Только в первые часыночи, когда мой муж занят с двенадцатью мертвецами, я могу обрестичеловеческий облик". После этого она исчезла в синеве, а я проснулся. Единственное, в чем я уверен, - этот сон был удивительным проявлениембессознательного. Но объяснить его я не мог, поскольку не владел техникойпроникновения в бессознательные процессы. Что может быть общего у голубя сдвенадцатью мертвецами? Изумрудный стол напомнил мне историю с tabulasmaragdina. Я подумал и о двенадцати апостолах, о двенадцати месяцах, одвенадцати знаках Зодиака, но отгадки найти не мог. В конце концов яперестал ее искать. Оставалось одно - ждать, жить дальше, доверяясь своимфантазиям. В их числе была одна - постоянная, пугающе навязчивая: мне являлосьчто-то мертвое и одновременно живое. Так я видел трупы в печах крематория,но после оказывалось, что это еще живые люди. Эти фантазии достигли пика инаконец разрешились в одном сновидении. Я находился в месте, напоминавшем Елисейские поля (Elyscamps) недалекоот Арля, где есть захоронение эпохи Меровингов. Во сне я отошел от города иувидел перед собой аллею, с длинными рядами могил. Это были каменные плиты,на которых лежали мертвецы в своих одеждах, со сложенными на груди руками,напоминая рыцарей в доспехах в старинных склепах. Разница состояла лишь втом, что мертвецы в моем сне были не из камня, а выглядели как особымобразом изготовленные мумии. Остановившись перед первой могилой, явнимательно оглядел мертвеца, который похоже, был из 30-х годов прошлоговека. Я изучал его одеяние, когда он вдруг зашевелился и разнял руки. Японял, что это произошло только потому, что я посмотрел на него. Мне сталокак-то не по себе; пройдя дальше, я остановился возле следующего, - он былиз XVIII века и тоже ожил, как только я взглянул на него. Двигаясь вдольвсего ряда, я добрался до захоронений XII века - до крестоносца в кольчуге,который показался мне вырезанным из дерева. Я смотрел на него довольнодолго, чтобы убедиться, что он действительно мертв, и вдруг заметил, какначинают шевелиться пальцы на его левой руке. Этот сон долгое время не давал мне покоя. Разумеется, я сразу вспомнилидею Фрейда о следах архаического опыта, что таятся в бессознательномсовременного человека. Но такие сны и мой собственный опыт убеждали меня,что это вовсе не реликвии утраченных форм, но живая составляющая нашегосущества. Мои более поздние исследования подтвердили это предположение, оностало отправным пунктом учения об архетипах. Однако потрясающее впечатление, которое произвели на меня эти сны, непомогло избавиться от неуверенности и обрести твердую почву под ногами.Напротив, я испытывал неослабное внутреннее напряжение. В какой-то моментего сила настолько возросла, что мне показалось, будто я схожу с ума. Яначал вспоминать всю свою жизнь, все подробности, особенно детские годы,надеясь в прошлом отыскать причину сегодняшней утраты душевного равновесия.Но эта ретроспектива ни к чему не привела, и мне пришлось расписаться всобственном бессилии. Тогда я сказал себе: "Раз уж я ничего не знаю, все,что мне остается, - это просто наблюдать за происходящим со мной". Такимобразом, я намеренно предоставил свободу бессознательным импульсам. Первое, что всплыло в памяти, это мои ощущения, когда мне было летдесять или одиннадцать. В то время я увлеченно играл в кубики. Хорошо помню,как строил из них замки и домики с воротами и круглыми арками из бутылок.Несколько позже строительным материалом стали обычные камни, когда яиспользовал грязь вместо раствора. Это увлечение длилось достаточно долго.Странно, но воспоминания оказались очень живыми, эмоциональными и вызвалимножество ассоциаций. "Вот оно что, - подумал я, - стало быть, все это еще имеет для менязначение. Маленький мальчик созидает нечто, живет творческой жизнью, исейчас мне недостает именно этого. Но я уже не могу оказаться вновь на егоместе. Разве можно преодолеть расстояние между взрослым человеком иодиннадцатилетним мальчиком?" И все же, если я хотел восстановить эту связь,мне не оставалось ничего другого, как снова стать ребенком и безмятежноиграть в свои детские игры. Этот экскурс в прошлое во многом повлиял на мою дальнейшую судьбу.После длительного внутреннего сопротивления я в конце концов вернулся киграм, хотя и не без болезненного и унизительного чувства принуждения. Новедь у меня действительно не было иного выбора. Я принялся собирать подходящие камни: какие-то находил на берегу озера,какие-то - в воде. Я построил замок и несколько домиков - этакую маленькуюдеревню. Поняв, что в ней должна быть церковь, я сложил квадратное здание скуполом и колокольней. Оставалось лишь соорудить алтарь, но здесь язаколебался. Это мучило меня как некая задача, которую необходимо было решить.Однажды я, как обычно, брел вдоль озера, подбирая камни, попадавшиеся вприбрежном песке, и вдруг увидел красный камень в форме пирамидки, высотойоколо четырех сантиметров. Камень был отшлифован волнами, его форма была какбы задана самой природой. Я подумал: "Вот и алтарь!" Я поместил его в центрепод куполом и, когда устанавливал, вспомнил подземный фаллос из моегодетского сна. Такую ассоциацию я нашел вполне удовлетворительной. Строительством я занимался ежедневно после обеда, если только позволялапогода. Быстро поев, я включался в игру и играл до прихода пациентов. Еслиудавалось закончить работу раньше, вечером я вновь возвращался к своимкамням. Мысли мои при этом становились удивительными, позволяя предаватьсяфантазиям, которые прежде казались мне туманными, почти неощутимыми. Естественно, я много размышлял, пытаясь проникнуть в смысл того, чтоделал, задавая себе вопрос: "Чем же ты, собственно, занимаешься? Строишьмаленькую деревню так, будто совершаешь некий ритуал!" Ответить на этотвопрос я не мог, но почему-то был уверен в том, что нахожусь на пути ксвоему мифу. Мое строительство послужило началом некоего нового этапа, когдафантазии хлынули нескончаемым потоком. Я старательно их записывал. "Игры" стали для меня необходимостью. Когда мне приходилосьсталкиваться с затруднениями, или с неразрешимой ситуацией, я начиналрисовать или играть с камнями. И всякий раз это было неким rite d'entree(ритуальным действом. - фр.) - я находил спасительную мысль и возвращался кработе. Все, написанное в этом году, написано благодаря моей работе скамнем. Я целиком отдался этой работе после смерти жены. Последние дни еежизни, ее смерть и все, что мне пришлось передумать за это время, совершенновыбили меня из колеи. Мне стоило больших усилий вновь прийти в себя, иработа с камнем помогла мне. Близилась осень 1913 года, и напряжение, которое я ощущал прежде, -нечто мрачное и гнетущее, теперь, казалось, вырвалось наружу, разлилось всамом воздухе. Причиной этого была уже не столько моя личная психологическаяситуация, сколько окружающая меня действительность. И это ощущениенарастало. В октябре, когда я путешествовал в одиночестве, меня посетилонеожиданное видение - чудовищный поток, накрывший все северные земли. Онпростирался от Англии до России, от Северного моря до подножий Альп. Когдаже он приблизился к Швейцарии, я увидел, что горы растут, становятся всевыше и выше, как бы защищая от него нашу страну. Передо мной развернуласькартина ужасной катастрофы: я видел могучие желтые волны, несущие какие-тообломки и бесчисленнее трупы, потом это море превратилось в кровь. Видениедлилось около часа. Я был потрясен, мной овладели дурнота и стыд за моюслабость. Спустя две недели видение - более кровавое и страшное - повторилось.Тогда же я услышал, как некий внутренний голос произнес: "Смотри, вот чтопроизойдет!" Помнится, что зимой кто-то поинтересовался, каков мой прогноз наближайшее будущее. Я ответил, что у меня нет прогнозов, но что я виделпотоки крови. Это видение не давало мне покоя. Задавая себе вопрос, не является ли мое видение предвестником грядущихреволюционных событий, я все же не мог представить себе ничего подобного ирешил, что это касается только меня, что мне угрожает психоз. Мысль о войнедаже не приходила мне в голову. Вскоре после этого, весной и ранним летом 1914 года, мне трижды снилсяодин и тот же сон - что в разгар лета вдруг наступает арктический холод ився земля покрывается льдом. Я видел замерзшую и совершенно обезлюдевшуюЛотарингию с ее каналами, заледеневшие реки и озера, закоченевшие и погибшиерастения. Этот сон я видел в апреле и мае, и в последний раз - в июне 1914года. Гибельный вселенский холод я увидел и в моем третьем сне, нозаканчивался этот сон неожиданным образом. Перед моими глазами возниклодерево, цветущее, но бесплодное. ("Мое древо жизни", - подумал я.) И вот наморозе его листья вдруг превратились в сладкий виноград, исполненныйцелительного сока. Я нарвал ягод и отдал их каким-то людям, которые, похоже,ожидал и этого. В конце июля 1914 года я получил приглашение от Британскогомедицинского общества приехать на конгресс в Абердин, там я должен былвыступить с докладом "О значении бессознательного в психопатологии". Все этовремя меня преследовало ожидание надвигающейся катастрофы: я знал, чтотакого рода сны и видения посланы судьбой. Мое тогдашнее состояние, моистрахи заставили увидеть нечто фатальное в том, что сейчас я должен говоритьо значении бессознательного. Первого августа разразилась мировая война. Передо мной возниклапроблема: я просто обязан был разобраться, что же произошло и насколько моесостояние было обусловлено неким коллективным духом. Прежде всего нужно былопонять самого себя. И я начал с того, что составил перечень всех фантазий,которые приходили мне в голову, пока я строил свои домики. Поток фантазии был непрерывным, и я пытался делать все возможное чтобыне заблудиться, чтобы каким-то образом разобраться во всем этом. Ячувствовал себя совершенно беспомощным, уже не веря, что смогу справиться сэтим мощным потоком чужеродных образов. Постоянное напряжение не спадало,иногда казалось, будто на меня обрушивались каменные глыбы. Одна буря шла задругой. В состоянии ли я чисто физически вынести то, что погубило других,что надломило Ницше, а в свое время - и Гельдерлина. Но во мне поселилсянекий демон, с самого начала внушавший, что я должен добраться до смысласвоих фантазий. Я испытал ощущение, что некая высшая воля направляла иподдерживала меня в этом разрушительном потоке бессознательного. И она же витоге дала мне силы выстоять. [Рассказывая об этом, Юнг пришел в сильноеволнение. "Froh dem Tode entronnen zu sein" (Счастлив избежавший смерти), -повторял он строки из "Одиссеи", которые выбрал в качестве эпиграфа к даннойглаве. - ред. ] Возбуждение зачастую доходило до такой степени, что я вынужден былприбегать к йоге, дабы как-то обуздать свои чувства. Моей целью было узнать,что же со мной происходит. И как только мне удавалось успокоиться, я сноваобращался к своему подсознанию. Вновь ощутив себя самим собой, я давал волювсем звучавшим во мне образам и голосам. Индус же занимается йогой с цельюпрямо противоположной, стремясь полностью освободиться от психической жизниво всем ее непредсказуемом многообразии. Когда мне удавалось перевести чувства в образы, то есть найти в нихкакие-то скрытые картины, я достигал покоя и равновесия. Если бы я не сумелобъяснить себе собственные чувства, они захлестнули бы меня и в конечномсчете разрушили бы мою нервную систему. Возможно, на какое-то время мне иудалось бы отвлечься, но это лишь усугубило бы мой неизбежный невроз. Посвоему опыту я знал, как полезно, с терапевтической точки зрения, объяснятьэмоции, находить скрытые за ними образы и картины. Я старался записывать свои фантазии так подробно, насколько это быловозможно, стараясь выявить их психологические источники. Но адекватногоотображения не получалось: мой язык был слишком беспомощным. Поначалу яписал языком темным и архаическим, - архетипы выглядели патетичными ивысокопарными, что меня раздражало. (Мне это действовало на нервы, как еслибы кто-то скреб ногтем по штукатурке или ножом по тарелке.) Но я не знал,каким языком пользовалось мое бессознательное, и у меня не было выбора: язаписывал то, что слышал. Создавалось впечатление, будто мои уши слышат его,мой язык произносит; наконец, я слышал собственный шепот - я повторял вследза бессознательным. С самого начала я расценивал свой диалог с бессознательным как научныйэксперимент, который проводил сам и в результатах которого был жизненнозаинтересован. Сегодня можно сказать, что это был эксперимент, который япоставил на себе. Одна из самых больших сложностей была связана с моимисобственными негативными реакциями. Я позволил чувствам овладеть мной. Я -зачастую против воли - записывал фантазии, ошеломлявшие меня своейабсурдностью. Ведь когда не понимаешь их смысла, они кажутся чудовищнойсмесью высокого и смешного. Это дорого мне обошлось, но это, на мой взгляд,было предназначено мне судьбой. Ценой невероятных усилий мне удалось наконецвыбраться из лабиринта моих фантазий. К этим фантазиям, которые так волновали меня и, можно сказать,управляли мной, я испытывал не только непреодолимое отвращение, они вызывалиу меня неописуемый ужас. Больше всего я опасался потерять контроль над собойи сделаться добычей своего бессознательного. Как психиатру мне было слишкомхорошо известно, что это значит. И все же я пошел на риск, позволяя этимобразам завладеть мной, и главным образом потому, что, не испытав все сам, яне решился бы поставить в подобную ситуацию пациента. Отговорки вроде той,что де рядом с пациентом кроме всего прочего находится еще некий помощник,были для меня неприемлемы. Я был убежден, что этим так называемым помощникомявляюсь я сам, что у меня нет собственного знания, а есть лишь сомнительнойценности теоретические предрассудки. Мысль о том, что весь риск от этихопасных экспериментов связан не столько со мной лично, сколько с моимипациентами, в критических ситуациях существенно поддерживала меня. Это случилось в один из адвентов 1913 года (12 декабря). В этот день ярешился на исключительный шаг. Сидя за письменным столом, я погрузился впривычные уже сомнения, когда вдруг все оборвалось, будто земля в буквальномсмысле разверзлась у меня под ногами, будто я провалился в ее темныеглубины. Меня охватил панический страх, но внезапно и на не такой уж большойглубине я ощутил под ногами какую-то вязкую массу. Мне сразу стало легче,хотя вокруг была кромешная тьма. Потом, когда глаза привыкли, я началпонимать, что это не тьма, а как бы сумерки. Передо мной у входа в темнуюпещеру стоял карлик, сухой и темный как мумия. Я протиснулся мимо него вузкий проход и побрел по колено в ледяной воде к другому концу пещеры, гдена каменной стене светился красный кристалл. Я приподнял камень и увидел подним щель. Сначала я ничего не мог различить, заглянув в нее, но,присмотревшись, обнаружил воду, а в ней - труп молодого белокурого человекас окровавленной головой. Он проплыл мимо меня, за ним следом плыл огромныйчерный скарабей. Затем из воды поднялось ослепительно красное солнце. Светбил в глаза, и я хотел засунуть камень обратно в отверстие, но не успел -поток хлынул наружу. Это была кровь! Она била густой и упругой струей. Кгорлу у меня подступила тошнота. Поток крови казался нескончаемым. Потом всепрекратилось так же внезапно, как и началось. Это видение привело меня в глубокое смятение. Я догадался, конечно, чтоpiece de resistance (основным блюдом. - фр.) был некий солярный героическиймиф, драма смерти и возрождения, которое символизировал египетский скарабей.Все должно было завершиться рассветом - наступлением нового дня, но вместоэтого хлынул кошмарный поток крови, очевидная аномалия. Вспомнив кровавыйпоток, виденный осенью, я отказался от попыток объяснить это. Шесть дней спустя (18 декабря 1913 года) мне приснился сон. Я оказался где-то в горах с незнакомым темнокожим юношей, по-видимомудикарем. Солнце еще не взошло, но на востоке уже посветлело и звезд не быловидно. Внезапно раздался звук трубы - это был рог Зигфрида, и я знал, что мыдолжны убить его. У нас было оружие, мы затаились в засаде, в узкойрасселине за скалой. И вот на краю обрыва в первых лучах восходящего солнца появилсяЗигфрид. На колеснице из костей мертвецов он стремительно мчался вниз покрутому склону. Как только он появился из-за поворота, мы выстрелили - и онупал лицом вниз - навстречу смерти. Мучимый раскаянием и отвращением к себе - ведь я погубил нечто стольвеличественное и прекрасное, - я бросился бежать. Мною двигал страх, чтоубийство раскроется. И тут обрушился ливень, и я понял, что он уничтожитследы преступления. Итак, я спасен, и жизнь продолжается. Но невыносимоечувство вины осталось. Проснувшись, я стал раздумывать, что бы это значило, но понять не смог.Я попытался заснуть снова, но услышал некий голос: "Ты должен понять это,должен объяснить это прямо сейчас!" Волнение мое усиливалось, наконецнаступил ужасный момент, когда голос произнес: "Если ты не разгадаешь сон,тебе придется застрелиться!" В ящике ночного столика я держал заряженныйревольвер, и мне стало страшно. Лихорадочно перебирая в уме все детали сна,я вдруг понял его смысл. Он был о событиях, происходивших в мире. Зигфрид,думалось мне, является воплощением всего того, чего хотела достичь Германия,- навязать миру свою волю, свой героический идеал - "Воля пролагает путь".Таков был и мой идеал. Сейчас он рушился. Сон ясно показывал, чтогероическая установка более не допустима, - и Зигфрид должен быть убит. Мое преступление причинило мне такую сильную боль, будто я убил неЗигфрида, а себя самого, фактически отождествляя себя с ним, героем. Ястрадал, как страдают люди, жертвуя идеалами. Сон означал мой сознательныйотказ от героической идеализации, потому что существует нечто такое, чтовыше моей воли, и моей власти, и моего "я". Размышляя так, я успокоился и снова уснул. Темнокожий дикарь, мой спутник, по сути толкнувший меня напреступление, был моей примитивной архаической тенью. А дождь в моемсновидении как бы "снимал" напряжение между сознанием и бессознательным. Тогда мои возможности объяснения этого сна исчерпывались теми немногимиидеями, которые я здесь излагаю. Но это дало мне силы продолжить экспериментс бессознательным. Для того чтобы удержать фантазии, я часто воображал некий спуск иоднажды даже попытался дойти до самого низа. Сначала я будто бы спустилсяметров на 300, но уже в следующий раз оказался на некой космической глубине.Это напоминало путешествие на Луну или погружение в пропасть. Сначала возникобраз кратера, и мне почудилось, будто я нахожусь в стране мертвых. Подскалой я увидел двоих - седобородого старика и прекрасную девушку. Яприблизился к ним, словно они были реальными людьми, и стал прислушиваться ких беседе. Старик ошеломил меня, заявив, что он Илья-пророк. Но ответомдевушки я был просто возмущен - она назвала себя Саломеей! Девушка быласлепой. Что за странная пара: Саломея и Илья-пророк. Но старик заверил, чтоони вместе уже целую вечность, и это меня окончательно сбило с толку. С нимижила какая-то черная змея, которая, похоже, отнеслась ко мнеблагожелательно. Я старался держаться ближе к старику - он выглядел наиболееразумным и здравомыслящим из всей этой компании. К Саломее же я никакогодоверия не испытывал. С Ильей мы вели долгие беседы, смысл которых, однако,ускользал от меня. Разумеется, я старался найти правдоподобное объяснение появлению этихбиблейских персонажей в моей фантазии, помня и о том, что мой отец былсвященником. Но это ничего не объясняло. Что такое этот старик? Что такое -Саломея? Почему они вместе? Лишь много позже, когда мне стало известномногое, чего я не знал тогда, связь между стариком и девушкой пересталаказаться странной и непонятной. В подобных снах, равно как и в мифологических путешествиях, старец идевушка нередко появляются в паре. Например, Симон-волхв, по преданию,странствовал с молодой девушкой по имени Елена, взятой им из публичного дома(предполагалось, что в нее вселилась душа Елены Троянской). В этом же ряду -Клингсор и Кундри, Лао-Цзы и следовавшая за ним повсюду молодая танцовщица. В моей фантазии был еще один образ - большая черная змея. И хотя вмифах змея чаще всего противостоит герою, тем не менее существуютмногочисленные признаки их родства. Например, у героя могут быть змеиныеглаза, или после смерти он превращается в змею и в этом качестве становитсяобъектом поклонения, наконец, он мог быть рожден змеей и т. д. Присутствиезмеи в фантазии свидетельствует о ее связи с героическим мифом. Саломея - это анима. Она слепа, потому что не видит сути вещей. Илья,напротив, стар и мудр, он - носитель гностического начала, тогда как Саломея- эротического. Можно сказать, что эти образы составляют антитезу - эрос илогос. Но подобные определения выглядят чересчур интеллектуализированными,поэтому их, пожалуй, стоит оставить такими, какими они тогда мнепредставлялись - некими символами, объясняющими смысл бессознательныхпроцессов. Несколько позже мое бессознательное явило мне другой образ, он сталразвитием и продолжением Ильи-пророка. Я назвал его Филемоном. Будучиязычником, Филемон привнес в мои фантазии некое египетско-эллинскоенастроение с оттенком гностицизма. Образ этот впервые явился мне во сне. Я видел небо, но оно походило на море. Его покрывали не облака, а бурыекомья земли, между которыми просвечивала голубизна морской воды, но эта водабыла небом. Вдруг откуда-то справа ко мне подлетело крылатое существо -старик с рогами быка. В руках у него была связка ключей, один из них ондержал так, будто собирался открывать замок. Окрас его крыльев напоминалкрылья зимородка. Я не понимал этого образа и нарисовал его, чтобы запомнить. И тогда же я наткнулся в своем саду у побережья на мертвого зимородка. Это былостранно: зимородки не часто встречаются в окрестностях Цюриха, почему я ибыл потрясен этим, на первый взгляд, случайным совпадением. Птица умерланезадолго до того, как я ее нашел, - дня за два или за три; никаких внешнихповреждений у нее не обнаружилось. Филемон и другие образы фантазий помогли мне осознать, что они,возникнув в моей психике, созданы тем не менее не мной, а появились сами посебе и живут своей собственной жизнью. Филемон представлял некую силу, нетождественную мне. Я вел с ним воображаемые беседы. Мой фантом говорил овещах, которые мне никогда не пришли бы в голову. Я понимал, что этопроизносит он, а не я. Он объяснил, что мне не следует относиться к своиммыслям так, будто они порождены мной. "Мысли, - утверждал он, - живут своейжизнью, как звери в лесу, птицы в небе или люди в некой комнате. Увидевтаких людей, ты же не заявляешь, что создал их или что отвечаешь за ихпоступки". Именно Филемон научил меня относиться к своей психике объективно,как к некой реальности. Беседы с Филемоном сделали для меня очевидным различие между мной иобъектом моей мысли. А поскольку он являлся именно таким объектом и спорилсо мной, я понял, что есть во мне нечто, объясняющее вещи, для менянеожиданные, которые я не готов принять. Психологически я воспринимал Филемона как некий высший разум. Онказался мне фигурой таинственной, временами совершенно реальной. Я гулял сним по саду, чувствуя что он является для меня чем-то вроде того, что вИндии называют гуру. Всякое новое порождение фантазии воспринималось мной как личноепоражение. Оно означало еще что-то, до сих пор от меня скрытое, и меняохватывал страх: я боялся, что вереница этих образов окажется бесконечной,что я потеряю себя, свое "я", опускаясь все ниже и ниже в безднубессознательного. Мое собственное "я" переживало унижение, хотя внешне я,похоже, преуспевал и, наверное, заслуживал лучшего. Но меня окружала тьма. Horrida nostrae mentis purga tenebras (Нашсуровый разум разгоняет тьму. - лат.), и лучшее, что я мог себе пожелать,это иметь настоящего гуру, - чтобы кто-то был рядом со мной - кто-то,превосходящий меня знаниями и опытом, способный разобраться в путаниценепроизвольных созданий моей фантазии. Эту задачу и взял на себя Филемон,которого я nolens-volens признал своим наставником. Он и в самом деле сумелоблегчить мою жизнь. Помню, как лет через пятнадцать меня посетил пожилой и оченьинтеллигентный индус, друг Ганди. Мы с ним беседовали о системе образованияв Индии и, в частности, об отношениях между гуру и chelah (учениками). Яосторожно попросил гостя рассказать что-нибудь о личности и характере егособственного гуру. На это он мне совершенно серьезно ответил: "Это былЧанкарачара". "Не хотите ли вы сказать, что имеете в виду комментатора Вед?Но ведь он давно умер", - поразился я. "Да, речь именно о нем", - подтвердилиндус. "Следовательно, это был дух?" - спросил я. "Разумеется", - сказал он.В этот момент мне вспомнился Филемон. "Такие гуру-призраки существуют, -добавил мой гость. - У большинства людей живые гуру, но всегда были люди, укоторых наставниками были духи". Меня это несколько успокоило. Значит, я не совсем утратил связь смиром, что меня постоянно мучило. Выходит, я переживал то же, что и другие,в моих проблемах не было ничего исключительного. Затем на смену Филемону пришел другой образ, я назвал его Ка. В древнемЕгипте "царь Ка" был существом, относящимся к стихии земли, ее духом; в моейфантазии дух Ка явился из земли - из глубокой расщелины. Я нарисовал его,попытавшись передать эту его связь с землей; у меня получилось изображение,чем-то напоминающее бюст, с каменным основанием и верхней частью. Верхрисунка венчало крыло зимородка, а между ним и головой Ка находилось нечтовроде искрящейся дымки. В выражении лица Ка угадывалось что-то демоническое,я бы сказал - мефистофельское. В одной руке он держал какой-то предмет,похожий на пагоду или пеструю шкатулку, в другой - некое стило. Он заявил осебе так: "Я тот, кому боги наказали хранить золото". Филемон был хромым, но крылатым духом, другой же - Ка - олицетворялсобой стихии земли или металла. Филемон являлся духовным, осмысленнымначалом, Ка - духом природы, как Антропарион в греческой алхимии, о которойв то время я ничего не знал. Ка воплощал нечто реальное, но одновременно онбыл тем, кто скрывает смысл (дух птицы) или подменяет его красотой (вечнымотражением). Со временем эти образы слились у меня в один - я стал изучать алхимию. Записывая эти фантазии, я как-то спросил себя: "А чем я, собственно,занимаюсь?" Все это явно не имеет никакого отношения к науке. Но тогда чтоже это такое? Ответ мне дал некий голос: "Это искусство". Я удивился, мне ив голову не приходило, что мои фантазии имеют какое-то отношение кискусству. Но я сказал себе: "Возможно, бессознательное формирует личность,которая не является мной и которая пытается себя выразить, подбирая нужныеслова". У меня была абсолютная уверенность, что этот внутренний голоспринадлежал женщине, и более того - одной моей пациентке, весьма одаренной,но страдавшей психопатией. В наших с ней беседах всегда имелась изряднаядоля переноса. В этот момент я представлял ее очень ясно. Конечно, то, что я делал, не имело ничего общего с наукой. Выходит, чтоэто не искусство? Третьего не дано. Но это же типично женский подход. Я постарался как можно убедительнее втолковать голосу, что мои фантазиине связаны с искусством. Голос молчал, и я вернулся к своим записям. Но онснова двинулся в атаку; твердо заявляя "Это искусство". "Ничего подобного! Ивообще, это - природа", - отрезал я, готовясь к спору. Однако возражений непоследовало. Тогда мне пришло в голову, что эта "женщина во мне" лишенасобственных речевых центров и пытается объясняться с моей помощью. Онаговорила со мной не раз, причем довольно обстоятельно. Меня крайне занимало то, что внутри меня существует какая-то женщина ивмешивается в мои мысли. "Возможно, - размышлял я, - она и есть "душа" впримитивном смысле слова? И почему душу назвали "anima"? Почему еепредставляют как нечто женственное?" Много позже я осознал, что "женщина вомне" - это некий типический, или архетипический, образ, существующий вбессознательном любого мужчины. Я назвал его "анима". Аналогичный образ вбессознательном женщины получил имя "анимус". Поначалу меня заинтересовали негативные аспекты анимы Я испытывал страхперед ней, как от присутствия чего-то незримого. Затем, взглянув на себя состороны, я подумал, что все мои записи и наблюдения над собой есть не чтоиное, как письма, посылаемые ей, - т.е. той части моего "я", чей взгляд навещи отличался от моего - сознательного - взгляда. Это самому мне казалосьнеобычным и неожиданным. Разговоры с самим собой походили на беседы пациентас психоаналитиком, причем здесь в роли моего пациента выступал некийженственный призрак. Каждый вечер, записывая свои фантазии, я думал ободном: если не запишу, моя анима не запомнит их. Была и другая причина можноназвать и другую причину добросовестности: в записанном уже трудно что-либоисказить или перепутать. Между тем, что сказано, и тем, что записано,существует огромная разница. В "письмах" я, насколько это возможно, старалсябыть честным, следуя известному античному постулату: "Отдай все, что имеешь,и тогда обретешь то, что желаешь". Постепенно я научился отличать свои собственные мысли от того, чтоговорила моя анима. Когда она пыталась приписать мне какую-нибудьбанальность, я внушал себе: "Да, раньше я действительно так думал, но явовсе не обязан думать так сейчас и думать так всегда. Это унизительно.Зачем мне это?" В чем же заключается главное различие? - В умении отстраниться отбессознательных элементов и как-то их персонифицировать. Тогда наладить сними сознательную связь будет сравнительно легко. Только так можно лишитьбессознательное той власти, которую оно приобретает над нами. Это проще, чемкажется на первый взгляд, поскольку бессознательное по сути всегда визвестной степени автономно и обладает некоторой внутренней целостностью.Хотим мы или не хотим, но присутствие некой самостоятельной единицы внутринас приходится признавать. Но сам факт такой автономии позволяет намуправлять бессознательными процессами. Пациентка, голос которой говорил во мне, действительно умела заставитьмужчину подчиняться ей. Она, например, смогла убедить одного моего коллегу втом, что он непризнанный и непонятый художник. Он поверил, и ни к чемухорошему это не привело. Почему такое стало возможным? Потому, что коллегажаждал признания - не водном, так в другом. Здесь и крылась опасность: оноказался беззащитным перед лживыми заверениями собственной анимы, ведь ееслова зачастую звучат так завлекающе и убедительно. Если бы только я согласился воспринимать мои бессознательные фантазиикак искусство, я стал бы смотреть на них другими глазами - как смотрят,например, кинофильмы. Это, конечно, не сделало бы их более убедительными, непоставило бы меня перед некой моральной проблемой. Но анима могла внушитьмне, что я - непризнанный художник и что моя так называемая "художественная"натура дает мне право уйти от реальности. Если бы я пошел за голосом, тооднажды неизбежно услышал бы: "По-твоему, эта ерунда, которой тызанимаешься, - искусство? Ни в малейшей степени!" Эта двойственность анимы,это бессознательное внушение могут в конце концов привести к разрушениюсамих оснований человеческой личности. Но решающим в конечном итоге являетсявсе же сознание. Именно оно должно определиться по отношению ко всякого родабессознательным проявлениям. Тем не менее анима обладает и некоторыми положительными свойствами. Онаявляется посредником между сознанием и бессознательным, и в этом мне видитсяее преимущество. Я всегда призывал ее на помощь, когда чувствовал, что моедушевное равновесие нарушено, что в моем подсознании что-то происходит. Вэтот момент я задавал ей вопрос: "Что с тобой? Что ты видишь? Дай мнезнать". После некоторого сопротивления анима, как правило, являла мне образ,вполне зримый, и тогда беспокойство и подавленность исчезали. Вся мояэмоциональная энергия обращалась в любопытство, сосредоточивалась насодержании образа. Потом, обсуждая с анимой эти образы, я понимал, чтодолжен объяснить их себе, как в свое время сну. Сегодня я уже не испытываю нужды в этих беседах, поскольку не переживаюничего подобного. Но если бы все повторилось, я поступил бы именно так.Сегодня я способен воспринимать подобные идеи непосредственно, посколькувижу бессознательное таким, как есть, и понимаю его. Я знаю, как следуетобращаться с этими образами, и, когда они являются мне в сновидениях, могусам, без анимы-посредника найти нужное объяснение. Записи моих тогдашних фантазий я назвал "Черной книгой", которую позжепереименовал в "Красную книгу" и сопроводил ее рисунками. ["Черная книга" -это маленький томик в черном кожаном переплете. "Красная книга" - своегорода фолиант в сафьяновом переплете, напоминающий по форме средневековыерукописи; и шрифт, и язык стилизованы в нем под готику. - ред. ] В нее вошлабольшая часть моих рисунков с изображением мандалы. В "Красной книге" япопытался облечь мои фантазии в определенную эстетическую форму, но до концаэту работу не довел. Я понял, что не нахожу пока нужных слов и долженвыразить это как-то иначе. Поэтому в какой-то момент мне пришлось отказатьсяот эстетизации, обратившись лишь к смыслу. Я видел, что фантазиям требуетсянекоторое твердое основание, что мне самому необходимо спуститься на землю -вернуться в реальный мир. Но обрести основание в реальном мире я мог, тольконаучно осмыслив его. Я поставил перед собой цель осмыслить данный мнебессознательным материал. И отныне это стало смыслом всей моей жизни. Некоторую эстетизацию в "Красной книге" я допускал еще и потому, чтобесконечная череда бессознательных видений и образов ужасно раздражала меня,- мне нужно было снять некоторые моральные установки. Все это существенноотразилось на моем образе жизни. Именно тогда я понял, что ничто так невлияет на нашу жизнь, как язык: ущербный язык делает ущербной и жизнь. Давтакое объяснение угнетавшим меня бессознательным фантазиям, я освободился отних, решая одновременно две проблемы - интеллектуальную и моральную. По иронии судьбы я, психиатр, на каждом шагу обнаруживал в себе тотсамый материал, который лежит в основе психозов и с которым можностолкнуться разве что в сумасшедшем доме. Это был мир бессознательных картини образов, приводивший душевнобольных к роковому безумию. Но в нем жесодержались некие мифологические формы, которые нашим рациональным веком ужеутрачены. И хотя мифологические фантазии - сами по себе - не являются чем-тоисключительным, они вызывают страх, они табуированы. Мы всегда рискуем илипускаемся в сомнительное приключение, ступив на опасный путь, который ведетв глубины бессознательного. Он считается заведомо ложным, неоднозначным ичреватым всяческими недоразумениями. Гете, помнится, говорил: "Набравшисьдуху, выломай руками врата, которых самый вид страшит". Ведь вторая часть"Фауста" - нечто гораздо большее, нежели литературный опыт, она являетсянеким звеном в "aurea catena" (золотой цепи. - лат.), которая - от алхимикови гностиков и вплоть до "Заратустры" - представляет собой сомнительный,непопулярный и опасный путь, путь исследований и великих открытий, лежащихпо ту сторону обыденной жизни. Подвергая себя этому рискованному эксперименту, я понимал, что нужнаточка опоры, которая находилась бы в "этом мире", и такой опорой были моясемья и моя работа. Я как никогда нуждался в чем-то нормальном,самоочевидном, что составляло бы противоположность всему странному в моемвнутреннем мире. Семья и работа оставались спокойной гаванью, куда я всегдамог вернуться, напоминали мне, что я реально присутствую в этом мире, что ятакой же человек, как все. Погружаясь в бессознательное, я временамичувствовал, что могу сойти с круга. Но я знал, что у меня есть диплом врачаи я должен помогать больным, что у меня жена и пятеро детей, что я живу вКюснахте на Озерной улице 228, - все это было той очевидностью, от которой яне мог уйти. Ежедневно я убеждался в том, что на самом деле существую и чтоя не легкий лист, колеблемый порывами духовных бурь, как это случилось сНицше. Ницше утратил почву под ногами, поскольку у него не было ничего,кроме собственных мыслей, и те имели над ним куда больше власти, нежели оннад ними. У Ницше не было корней, он парил над землей и потому впадал вкрайности. Такой неадекватности я страшился, стараясь представить себя в этом мире, и в этой жизни. Какой бы бездонной ни была глубина моегопогружения в бессознательное, куда бы ни увлекали меня фантазии, я всегдазнал: все мной переживаемое - реальная жизнь, и я должен наполнить еесмыслом. Я говорил себе: "Hic Rhodus, hic salta!" (Здесь Родос, здесьпрыгай! - лат.) Семья и работа всегда оставались надежной реальностью моей жизни,гарантией того, что я нормален и действительно существую. Происходившие во мне внутренние изменения постепенно начали как-топроявлять себя, оформляться: возникла внутренняя потребность сформулироватьи выразить то, что могло быть сказано Филемоном. Так появились в 1916 году"Septem Sermones ad Mortuos" с их необычным языком. А началось все с непонятной мне самому неразберихи: я не имелпредставления, что все это значит и что я должен делать. Возникло ощущение,что атмосфера вокруг меня сгущается, ее заполняли какие-то диковинныепризрачные существа. Так оно и было: в моем доме стали появлятьсяпривидения. В одну из ночей моя старшая дочь увидела пересекавшую комнатубледную фигуру, вторая дочь пожаловалась, что дважды за ночь у нее пропадалоодеяло, а моему девятилетнему сыну приснился страшный сон. Утром он взял уматери карандаш и, несмотря на то что прежде никогда не рисовал, на сей раззахотел изобразить увиденное. Так появился рисунок под названием "Портретрыбака". В центре листа были изображены река и рыбак с удочкой на берегу. Онловит рыбу. На голове его почему-то возвышается труба, из которой вырываютсяязыки пламени и дым. С противоположного берега к нему летит дьявол,проклиная рыбака за то, что тот украл его рыбу. Но над рыбаком парит ангелсо словами: "Ты не повредишь ему, он ловит только плохую рыбу!" Все это мойсын нарисовал в субботу утром. В воскресенье, приблизительно в 5 часов пополудни, неистовой трельюзалился дверной колокольчик. Стоял солнечный летний день, обе служанки былина кухне, откуда хорошо просматривалась открытая площадка перед входом.Услышав звонок, все сразу бросились к двери, но за ней никого не оказалось.Я видел даже, как колокольчик покачивался! Мы молча смотрели друг на друга.Поверьте, все это выглядело тогда очень странным и пугающим! Я знал: что-тодолжно случиться. Дом наводнили призраки, они бродили толпами. Их было такмного, что я едва мог дышать и без конца спрашивал себя: "Бог мой, что жеэто такое?" Призраки отвечали мне: "Мы вернулись из Иерусалима, там мы ненашли того, что искали". Эти слова я сделал началом "Septem Sermones...". Затем слова хлынули непрерывным потоком, и за три вечера вещь быланаписана. И едва я взялся за перо, как весь сонм призраков мгновенно исчез.Наваждение рассеялось, в комнате стало тихо, и воздух очистился. К вечеруснова что-то стало сгущаться, но потом все прошло. Было это в 1916 году. Это невероятное событие следовало принимать таким, каким оно было, или,по крайней мере, таким, каким я его себе представлял. Оно, вне всякогосомнения, было связано с моим эмоциональным состоянием, которое испровоцировало парапсихологические феномены. Это скопище бессознательныхобразов натолкнуло меня на мысль о присутствии некоего архетипическогонумена. "Все неспроста и все полно примет". [Фауст, ч. II, акт V.] Разум,конечно, мог подобрать естественнонаучное объяснение происшедшему, а мог,что куда проще, объявить его не соответствующим законам, следовательно - несуществующим. Но если бы все в этом мире соответствовало законам, он, думаю,был бы слишком суров для нас. Незадолго до названных событий я записал фантазию, в которой душапокидала меня. Смысл здесь просматривался четко: душа, анима, устанавливаласвязь с бессознательным, и это была связь с миром мертвых - бессознательноесоответствует мифологической "стране мертвых", земле предков. И, если в моейфантазии душа отлетала, это означало, что она возвращается вбессознательное, в "страну мертвых". Подобное явление еще называют "потерейдуши" - оно нередко встречается у примитивных народов. В "стране мертвых"душе дана таинственная способность оживлять призраков и облекать в видимыеформы древние инстинкты, т. е. коллективное бессознательное. Подобномедиуму, она дает мертвым возможность соприкоснуться с нашим миром. Поэтомувскоре после исчезновения моей души, явились "мертвые" - и так возникли"Septem Sermones...". С тех пор мертвые стали для меня неким долженствованием, которое недает ответа, не имеет решения, от которого не дано избавления. Однакосудьбой мне предназначено было отвечать, и эти обязательства я давал своемувнутреннему миру, а не миру, окружавшему меня. Общение с мертвыми явилосьсвоего рода прелюдией к моим работам о бессознательном, адресованным этомумиру. Они обозначили смысл и определили порядок всему, что есть и было в бессознательном. Когда я возвращаюсь к прошлому и перебираю в памяти все случившееся сомной тогда, мне кажется, что это было послание - род приказа. Эти образысодержали нечто, относившиеся не только ко мне. Именно тогда я началсознавать, что отныне не принадлежу себе, что у меня больше нет на этоправа. Мои научные изыскания относились к областям, в ту пору наукой еще неосвоенным. Я экспериментировал над самим собой, но задачу ставил шире -"пересадить" результаты моего субъективного опыта на реальную почву, иначеони останутся фактами моей личной биографии. Тогда же я заставил себяцеликом подчиниться собственным психическим состояниям. Я их любил иодновременно с тем ненавидел, но они были моим единственным достоянием.Посвящая свою жизнь их изучению, я понимал, что лишь таким образом смогупереживать свое бытие как нечто всеобщее. Сегодня уже можно сказать, что я никогда не забывал о своих первыхфантазиях. Все мной передуманное и сделанное имело истоки в тех первых снахи видениях. Это началось в 1912 году, почти 50 лет назад. Все, что произошлов моей жизни после, там уже присутствовало - только поначалу в форме эмоцийи образов. Научные занятия для меня были единственным способом и единственнойвозможностью преодолеть тот хаос, иначе я потерял бы себя во всем этомнагромождении образов. Ценой огромных усилий я старался осмыслить каждыйотдельный образ, каждый устойчивый элемент бессознательного; и настолько,насколько это удавалось, упорядочить их на каком-то рациональном основании,а главное, установить их связь с реальной жизнью. Этими вещами мы обычнопренебрегаем; мы размышляем над ними, конечно, иногда удивляемся - но неболее. Мы не даем себе труда понять их, не говоря уже о том, чтобы делать изних моральные выводы. Для нас куда предпочтительнее придумывать пространныеотговорки о негативном влиянии бессознательного. Не менее серьезную ошибку допускают те, по мнению которых достаточнолишь как-то объяснить образ и это уже будет знанием о нем. Если человек нерассматривает это знание как этическую заповедь, он впадает в иллюзиюсобственной власти над бессознательным, что может привести к опаснымпоследствиям, гибельным не только для других людей, но и для того, ктосчитает себя "посвященным". Образы из бессознательного налагают на человекаогромную ответственность. Непонимание этого, равно как и уклонение отморального долга, лишает человека целостности и придает его жизни характерболезненной раздробленности. Когда меня целиком захватил материал из моего бессознательного, я решилоставить работу в Цюрихском университете, где, будучи приват-доцентом, впродолжение восьми лет (с 1905 года) читал лекции. Мои опыты и уход в мирвнутренний препятствовали внешней интеллектуальной деятельности. Закончив"Метаморфозы и символы либидо", я почти три года не мог открыть ни однунаучную книгу. Заниматься наукой я больше не мог, рассказать о своихдействительных занятиях не осмеливался. Меня угнетали беспомощность передтем материалом, которым я в тот момент располагал. Я не был способен егопонять и, тем более, каким-то образом оформить. В университете со мнойсчитались, меня уважали, и поэтому я понимал, что вначале долженопределиться сам. Было бы опасно продолжать учить студентов, обрушивая наних собственные сомнения и тем самым дезориентируя их. Итак, я стоял перед выбором: или продолжать свою вполне успешнуюакадемическую карьеру, или, следуя логике своего внутреннего развития, целямвысшего порядка, ценой невероятных усилий двигаться вперед, не прекращатьудивительный опыт - диалог с бессознательным. Таким образом я сознательно отказался от академической карьеры,поскольку знал, что, не закончив опыта, не смогу предстать перед публикой.Со мной происходило нечто важное: мне казалось, что sub specie aeternitatis(с точки зрения вечности. - лат.) это заполнит всю мою жизнь. Я был готовпойти на любой риск. Так ли уж важно, в конце концов, сделаюсь я профессором или нет?Правда, я без особой радости принимал свою судьбу, пожалуй, отчасти ясожалел, что не могу жить как все, по общепринятым нормам. Но подобныеэмоции преходящи и, по большому счету, мало что значат. То, другое во мне,было важнее. И когда, сосредоточиваясь, я внимал своему внутреннему голосу,досадное чувство отступало. Такое за мной водилось и раньше. Первые подобныеопыты я испытал еще в детстве. И в юности мне случалось приходить вбешенство, но как только эмоции достигали пика, они тут же спадали,наступало затишье. В такие моменты все, что еще недавно волновало меня,оставалось далеко позади и казалось давно пережитым. Следствием моего решения и моих занятий, предмет которых не был понятенни мне, ни другим, стало крайнее глубокое одиночество. Это проявилось оченьскоро; мне не с кем было поделиться своими размышлениями - они могли бытьпревратно истолкованы. Я очень болезненно переживал противоречие междуокружающим меня миром и тем, что находил в себе. Тогда я еще не знал, чтодва эти мира могут взаимодействовать, и видел лишь разлад между "внутренним"и "внешним". Тем не менее главная цель не вызывала у меня никаких сомнений: я смогувынести свои идеи на суд общества и добиться признания только в том случае,если ценой неимоверных усилий сумею доказать реальность моих психологическихопытов, суть которых касается не меня лично, и как некий "коллективный" опытимеет отношение ко всем людям. Позднее я попытался это отразить в моейнаучной работе, но сперва сделал все возможное, чтобы ознакомить моихблизких с новой manicre de voire (точкой зрения. - фр.) Я знал, что, еслиэто не удастся, меня ждет полная изоляция. Только к концу первой мировой войны окружавший меня мрак сталпостепенно рассеиваться. Причиной тому были две вещи: во-первых, я прекратилобщение с женщиной, чей голос пытался внушить мне, будто мои фантазии имеютнекую художественную ценность, во-вторых, - и это главное! - я началпонимать, зачем так настойчиво рисовал "мандалы". Это было в 1918 или 1919году. Первую мандалу я изобразил в 1916, после того как написал "SeptemSermones..."; смысл ее тогда остался неясен. В 1918 - 1919 годах я был комендантом зоны английских войск в Шатод'Эксе. Каждое утро я рисовал в записной книжке маленький кружок - мандалу,которая в тот момент отражала некое мое внутреннее состояние. Эти рисункидемонстрировали мне, что происходило с моей психикой изо дня в день. Тудамне однажды пришло письмо от той самой эстетствующей особы. Она стараласьснова убедить меня в том, что мои бессознательные фантазии имеютхудожественную ценность и что их следует понимать как искусство. Язанервничал. Письмо оказалось далеко не глупым и потому достаточнопровокационным. Современный художник, в конце концов, творит, опираясь набессознательное, - так считала моя корреспондентка. Тем не менее ее позиция,пусть утилитарная и поверхностная, возродила мои былые сомнения:действительно ли мои фантазии были спонтанными и естественными, или же ядопускал некий произвол, предпринимая какие-то особые усилия? Нашемусознанию вообще присущ такой известный предрассудок как самообольщение,когда любую мало-мальски позитивную мысль мы спешим присвоить себе, авсякого рода низменные побуждения рассматриваем как случайные и посторонние.От этого не был свободен и я, что породило во мне раздражение и внутреннийразлад, а на следующий день появилась измененная мандала: часть круга быларазорвана и симметрия нарушена. Лишь со временем я понял, чем же на самом деле является мандала: этосамодостаточность, внутренняя целостность, что стремится к гармонии и нетерпит самообмана. "Так вечный смысл стремится в вечной смене от воплощеньяк перевоплощенью". [Фауст, ч. II, акт 1.] Мои мандалы были криптограммами, они объясняли состояние моей души икаждый день принимали новую форму. В них я видел себя, то есть все моесущество в его становлении. Вначале мое представление о них было смутным,хотя я уже тогда сознавал, как много они значат, и хранил их как драгоценныежемчужины. Я был убежден, что в них выражена самая суть предмета и что современем они откроют мне все происходящее со мной. Мне это виделось так, какесли бы я и мой внутренний мир - были монадой этого бесконечного мира имандала составляет эту монаду, микрокосм моей души. Уже не помню, сколько кругов мандалы я нарисовал тогда - очень много.Все это время я вновь и вновь задавал себе вопрос-"Куда ведет меня этаработа? Какова ее цель?" Я уже знал по опыту, что не имею права поставитьперед собой цель, которой мог бы довериться безоговорочно. У меня былавозможность убедиться, что мое "я" не имеет достаточных полномочий, я с этимуже сталкивался. Я охотно продолжил бы работу над мифами, начатую в"Метаморфозах и символах..." - такова была моя цель. Но об этом не стоило идумать: я был вынужден пропустить через себя нескончаемый потокбессознательного, который нес меня неизвестно куда. Но когда я началрисовать мандалы, то заметил, что все пути, по которым я шел, все шаги,которые я совершал, вели назад, к некоему центру. Я понял, что мандала иесть этот центр, средоточие всех путей, т.е. главный путь, что составляетиндивидуальность. Тогда же, в период между 1918 и 1920 годами, ко мне пришло пониманиетого, что цель психического развития - самодостаточность. Не существуетлинейной эволюции, есть некая замкнутая "самость". Однонаправленное развитиевозможно лишь вначале, затем все отчетливее проступает центр. Сознание этоговернуло мне уверенность в себе и внутреннее равновесие. Когда я выяснил, чтовыражает мандала, я достиг своего конечного знания. Может, кому-нибудьизвестно больше, но мне этого был о достаточно. Несколько лет спустя (в 1927 году) я увидел сон, в которомподтвердились мои идеи о центре и замкнутом, самодостаточном развитии. Явыразил содержание этого сна в одной мандале, которую назвал "Окно ввечность". Этот рисунок был воспроизведен в "Тайне Золотого цветка". Черезгод появился второй рисунок: это тоже была мандала, с золотым дворцом вцентре. Закончив ее. я спросил себя: "Почему в ней столько китайского?" Менясамого удивила ее форма и выбор оттенков, они казались мне "китайскими",хотя объективно - ничего "китайского" в мандале не было. Но я воспринимал еетак. По странному совпадению незадолго до этого мне пришло письмо от РихардаВильгельма, в которое была вложена рукопись какого-то даосскогоалхимического трактата под названием "Тайна Золотого цветка" с просьбой егопрокомментировать. Я сразу же взялся за рукопись и нашел там неожиданноеподтверждение своим идеям о мандале и о центростремительном движении. Сталобыть, я не одинок, я обнаружил нечто родственное в этой китайской рукописи,- в любом случае она впрямую затрагивала мои идеи. В память об этом совпадении я написал на рисунке: "Когда рисовал этотзолотой дворец, получил от Рихарда Вильгельма из Франкфурта тысячелетнейдревности китайский текст о золотом дворце - центре всего сущего, началевсех начал". А вот мой сон о мандале. Я увидел себя в каком-то грязном и закопченном городе. Стояла темнаязимняя ночь, шел дождь. Это был Ливерпуль. С полудюжиной швейцарцев я шагалпо темным улицам. По-моему, мы удалялись от моря и поднимались вверх - самгород стоял на скале. Он чем-то напомнил мне Базель: внизу находился рынок,от которого подымались крутые улочки к собору и площади св. Петра.Поднявшись, мы увидели перед собой широкую слабо освещенную площадь, смножеством выходящих на нее улиц. Город имел радиальную структуру, сплощадью в центре. Посреди площади находился круглый пруд, а в центре пруда- маленький остров. В то время как все вокруг скрывала густая пелена дождя итумана, островок сверкал в солнечных лучах. На нем росло единственное дерево- усыпанная розовыми цветами магнолия. Казалось, что дерево не просто залитосветом, но само излучает свет. Мои спутники сетовали на погоду, совершенноне обращая внимания на дерево. Они говорили о каком-то другом швейцарце,жившем в Ливерпуле, и удивлялись, почему он выбрал именно этот город. Я жебыл так заворожен красотой цветущего дерева и солнечного острова, чтоподумал: "Я знаю зачем". И в этот момент я проснулся. Следует упомянуть еще об одной немаловажной детали: часть городскихкварталов тоже была выстроена радиально вокруг маленькой открытой площади,освещенной одним большим фонарем; эта площадь представляла собой маленькуюкопию острова. И я почему-то был уверен, что тот "другой швейцарец" жилрядом с этим вторым центром. Сон был отражением моего тогдашнего состояния. Я и сейчас, будто наявувижу свой серо-желтый дождевик, мокрый и скользкий; все вокруг мрачно, темнои мутно - именно так я себя тогда чувствовал. И все же мне открылось нечтопрекрасное, благодаря чему я вообще мог жить. Ливерпуль (Liverpool) - это"бассейн жизни", "pool of life". "Liver" - печень, считавшаяся у древнихсредоточием жизни. Это сновидение оставило у меня ощущение некой окончательности,завершенности. В нем выражалась цель - тот самый главный путь, которого мнене избежать. Сон объяснил мне, что самодостаточность, самость, -архетипический смысл и принцип определения себя в этом мире. В томсновидении была целительная сила, и тогда ко мне впервые пришло предчувствиемоего мифа. После этого я перестал рисовать мандалы. Сон открыл мне душевноесостояние и стал таким образом высшей точкой моего сознательного развития,принес покой и уверенность в себе. Хотя я верил в полезность моих занятий,мне тогда не хватало собственного понимания происходящего, а среди знакомыхне было никого, кто был бы способен мне помочь. Сновидение же позволиловзглянуть на себя со стороны. Без этого я, скорее всего, окончательно запутался бы и, возможно,отказался бы от дальнейших экспериментов с бессознательным. Но сновидениеоткрыло мне смысл и значение происходящего. Расставаясь с Фрейдом, я знал,что вторгаюсь в неизведанную область, и все же решился шагнуть в темноту. И,когда этот сон явился мне, я принял его как actus gratiae (благодать. - лат.). Мне понадобилось сорок пять лет, чтобы облечь в строгие научные формывсе, что я тогда пережил и записал. В молодости я мечтал о научной карьере,но этот пламенный поток, эта страсть захватили меня, преобразив и переплавивв своем огне всю мою жизнь. Именно страсть оказалась первоэлементом, и всемои работы - лишь более или менее удачная попытка сделать ее достояниемсовременников, частью их мировидения. Первые впечатления и сны были какраскаленный поток базальта - из него выкристаллизовался камень, который яуже мог обрабатывать. Годы, когда я следовал своим внутренним образам, я считаю самымиважными в моей жизни. Они определили ее смысл, ее основу, а последующиечастности - это только дополнения и уточнения. Вся моя дальнейшаядеятельность была посвящена последовательной разработке того, что в те годыпрорвалось из бессознательного. Это стало первоосновой моей работы и моейжизни.