Знакомство с бессознательным 1 страница

Карл Густав Юнг. Воспоминания, сновидения, размышления

Перевод: В. Поликарпов, Мн.: ООО "Харвест", 2003

Содержание

Предисловие Введение Мое детство Школа Студенческие годы Психиатрическая практика Зигмунд Фрейд Знакомство с бессознательным Происхождение моих сочинений Башня Путешествия Северная Африка Америка: индейцы пуэбло Кения и Уганда Индия Равенна и Рим Видения Жизнь после смерти Поздние мысли Прошлое и настоящее

Предисловие

Не looked at his own Soul with a Telescope. What seemed all irregular he saw and shewed to be beautiful Constellations and he added to the Consciousness hidden worlds within worlds. Coleridge. Note book. [Он взглянул на свою душу в телескоп. То, что раньше представлялосьсовершенно беспорядочным, оказалось прекрасными созвездиями, ему открылисьскрытые миры внутри миров. Колридж. Записная книжка.] Летом 1956 года на конференции "Эраноса" в Асконе издатель Курт Вольфсообщил, что хотел бы опубликовать в нью-йоркском издательстве "Pantheonbooks" биографию Карла Густава Юнга. Доктор Иоланда Якоби, долгое времясотрудничавшая с Юнгом, предложила взять на себя работу биографа. Все понимали, что сделать это будет непросто, поскольку Юнг не желалвыставлять напоказ свою личную жизнь. И действительно, только после долгихсомнений и колебаний он нашел для меня время. Мы встречались раз в неделюпосле обеда. И если учесть, что работал Юнг ежедневно и напряженно, аутомлялся быстро (ему было уже за восемьдесят), на это уходила значительнаячасть его рабочего времени. Работать мы начали весной 1957 года. По замыслу Курта Вольфа книгадолжна была выглядеть не как "биография", а как "автобиография", т. е. бытьнаписанной от лица самого Юнга. Моя задача состояла лишь в том, чтобызадавать вопросы и записывать ответы. Первое время Юнг был довольно скрытен,но вскоре работа ему понравилась и он стал относиться к ней с большиминтересом. Он начал рассказывать о себе, своем становлении, своихсновидениях и размышлениях, и его это захватило. К концу года отношение Юнга к нашим совместным усилиям совершеннопеременилось. Мы затронули скрытые глубоко в подсознании образы его детства,и он ощутил их связь с идеями работ, которые писал в конце жизни, не вполнеосознавая, на мой взгляд, характер этой связи. Однажды утром он сообщил мне,что хочет сам записать воспоминания детства. К этому времени он рассказалуже многое, но в моих записях все еще оставались большие пробелы. Его решение явилось приятной неожиданностью - я знала, с какимнапряжением Юнг писал. В последние годы он ничего подобного не предпринимал,если только не чувствовал некоторого "внутреннего обязательства". Теперь емуказалось, что работа над "автобиографией" внутренне оправданна. Вот одно из замечаний, относящихся к тому периоду, которое я записала:"Книга для меня - всегда вопрос судьбы. В процессе писания есть что-тонепредсказуемое, и я не в состоянии задать себе какое-либо направление. Так,эта "автобиография" принимает теперь направленность, совершенно отличную оттой, что представлялась мне вначале. Я чувствую необходимость записатьранние воспоминания, и, если не занимаюсь этим хотя бы день, у менянемедленно возникают неприятные физические симптомы. Стоит же мне сесть заработу, они исчезают, и я ощущаю в голове полную ясность". В апреле 1958 года были написаны главы о детстве, школьных годах иуниверситетском периоде. Сначала Юнг дал им общее название - "О раннихсобытиях в моей жизни". Эти главы заканчивались 1900-м годом, когда онзавершил медицинское образование. В январе 1959 года Юнг жил в своем загородном доме в Боллингене. Каждоеутро он посвящал чтению избранных глав нашей книги, к этому времени ее формауже стала вырисовываться. Возвращая мне главу "О жизни после смерти", онсказал: "Во мне что-то сдвинулось, и я чувствую потребность писать". Такпоявились "Поздние мысли", где были отражены самые глубокие ипоследовательные его убеждения. Тогда же, летом 1959 года, Юнг написал главу о Кении и Уганде. Разделоб индейцах пуэбло мы взяли из его неоконченной рукописи, посвященнойпсихологии примитивных народов. Чтобы завершить главы "Зигмунд Фрейд" и "Встреча с бессознательным", язаимствовала кое-какие фрагменты из семинара 1925 года, на котором Юнгвпервые заговорил о внутреннем развитии. Глава "Психиатрическая деятельность" основана на беседе Юнга с молодымиассистентами цюрихской психиатрической клиники Бургхольцли в 1956 году, гдеодин из его внуков работал психиатром. Беседа происходила в доме Юнга вКюснахте. Прочитав рукопись, Юнг остался ею доволен. Где-то он исправил целыеабзацы или добавил новый материал. Я в свою очередь воспользовалась записяминаших бесед, чтобы дополнить главы, которые он написал сам, подробнееизложила факты, убрала повторения. Но в дальнейшем провести грань между моимучастием в работе над книгой и его собственным вкладом было уже почтиневозможно. Генезис книги в какой-то степени определил ее содержание. Беседе илиспонтанному повествованию всегда свойственна определеннаянепоследовательность. И этот тон распространился на всю "автобиографию".Главы - это стремительно распространяющиеся лучи света, которые лишь намгновение выхватывают внешние события жизни Юнга и его деятельность. Нонедостаточное освещение внешних событий компенсировалось погружением ватмосферу его внутренней жизни, в переживания человека, для которого душабыла совершенно реальной сущностью. Я часто просила Юнга поподробнеерассказать о внешних событиях, но мои просьбы оставались без ответа. Толькодуховное содержание жизненного опыта осталось в его памяти, и только оноказалось ему достойным повествования. Эти изначальные препятствия личного характера оказались существеннее,чем трудности формальной организации текста, и Юнг так объясняет это вписьме к другу студенческих лет. Во второй половине 1957 года, отвечая напросьбу записать воспоминания молодости, он пишет: "...Вы безусловно правы. Когда мы стареем, к нам возвращаютсявоспоминания нашей молодости, и причины этого кроются не только в нас.Когда-то, около тридцати лет назад, мои ученики просили меня рассказать, какя пришел к понятию бессознательного. Я исполнил их просьбу, организовавсеминар. За последние годы в различной форме мне были высказаны предложениясделать нечто подобное и в отношении автобиографии. Не могу представить себяв этой роли. Я знаком со слишком многими автобиографиями, с их самообманом ипрямой ложью, и слишком хорошо осознаю невозможность описать себя, чтобы уменя возникло желание предпринять такую попытку. В последнее время меня просят дать сведения для моей автобиографии, и,отвечая на вопросы, я обнаружил скрытые в моих воспоминаниях объективныепроблемы, которые, похоже, заслуживают более пристального внимания.Пораздумав, я решил на какое-то время отложить остальные дела, чтобыобратиться к истокам своей жизни и объективно их исследовать. Поставленнаяцель оказалась крайне трудной и необычной, для ее достижения мне пришлосьпообещать себе, что результаты не будут опубликованы при моей жизни. Этамера, на мой взгляд, обеспечит необходимые спокойствие и отстраненность. Каквыяснилось, все воспоминания, сохранившие яркость, были связаны сэмоциональными переживаниями, причинявшими мне беспокойство и вызывавшимисильные чувства, - едва ли это достаточное условие для беспристрастногоповествования! Ваше письмо "естественно" пришло в тот самый момент, когда яфактически решился на подобную попытку. Судьба распорядилась таким образом - как, собственно, всегда и бывало,- что все внешнее в моей жизни всегда оказывалось случайным, и лишьвнутреннее имело смысл и значение. В результате все воспоминания о внешнихсобытиях поблекли, а, возможно, эти "внешние" опыты жизни вообще никогда небыли особенно важны или были важны лишь постольку, поскольку совпадали сфазами моего внутреннего развития. Огромная часть этих "внешних проявлений"исчезла из памяти как раз потому (как мне казалось), что я участвовал в них,тратя на них энергию. Но ведь именно внешние события являются главнымикомпонентами общепринятой биографии. Это - люди с которыми вы встречались,путешествия, приключения, затруднительные обстоятельства, удары судьбы и т.д. Однако, за некоторыми исключениями, все эти вещи превратились для меня вфантомы, которые я вспоминаю с трудом - они более не волнуют воображение. Воспоминания о "внутренних" переживаниях, напротив, стали болееотчетливыми и красочными. И здесь возникает проблема описания, с которой яедва ли способен справиться, по крайней мере сейчас. По этим причинам, кмоему великому сожалению, я не могу удовлетворить вашу просьбу". Надо сказать, процитированное письмо типично для Юнга. Хотя он уже и"решился сделать попытку", тем не менее в конце последовал отказ. До самойсмерти он не мог окончательно определиться между "да" и "нет". Всегдаоставался некий скепсис, некоторая скованность перед читающей публикой. Онрассматривал эти биографические записи не как научный труд, и даже не каксобственную книгу, а скорее как свой вкладе "проект Аниэлы Яффе", как онназывал нашу с ним работу. Особо он настаивал, чтобы эту книгу не включали всобрание сочинений. Юнг бывал чрезвычайно скрытен, упоминая о своих встречах с людьми, шлали речь об известных лицах, или о близких друзьях и родственниках. "Я былзнаком, - замечал он, - со многими известными людьми моего времени, людьми,занимавшими выдающееся место в науке или политике, с исследователями,артистами и писателями, принцами и финансовыми магнатами, но, если бытьчестным, я вынужден признать, что только несколько таких встреч стали дляменя событием. В целом, наши встречи скорее напоминали встречи кораблей вморе, когда они приспускают флаги, приветствуя друг друга. К тому же этилюди обычно желали узнать у меня о чем-то таком, что не подлежит огласке.Так что во мне не осталось никаких воспоминаний об этих людях, какую быценность они ни представляли в глазах мира. Наши встречи былибессодержательны, скоро позабылись и не имели никакого серьезного влияния. Аоб отношениях с людьми, которые были для меня жизненно важными и о которых явспоминаю теперь с чувством отстраненности, я говорить не могу, посколькуони касаются не только моей интимной жизни, но и интимной жизни других. Этоне по мне - открывать публике то, что закрыто навсегда". Однако, недостаток внешних событий, с избытком искупается отчетами особытиях жизни внутренней, о мыслях и чувствах, которые, как считал Юнг,составляют неотъемлемую часть его биографии. Это справедливо прежде всего поотношению к его религиозным переживаниям. В этой книге заключено религиозноекредо Юнга. Религиозные вопросы предстают в ней как различные стороны егожизненного опыта: здесь и детские откровения, определившие отношения Юнга срелигией до самого конца жизни, и вечное любопытство ко всему, что связано свнутренним миром человека, - иными словами, это потребность знать, стольхарактерная для его научного творчества. И последнее, но чуть ли не самоеважное, - это осознание себя врачом. В первую очередь Юнг и рассматривалсебя как врача, осознающего, что религиозные чувства его пациентов игралирешающую роль в излечении психических заболеваний. Это наблюдение совпало соткрытием, что человеческое сознание спонтанно создает образы религиозногосодержания, что многочисленные неврозы (особенно во второй половине жизни)происходят от невнимания к этому особому свойству нашей души. То, как Юнг понимал религию, во многом отличалось от традиционногохристианства - особенно, когда речь шла о проблеме зла и об идее Бога(который у Юнга не так уж добр и далеко не всегда "благ"). С точки зрениядогматического христианства Юнг предстает очевидным еретиком. Такова,несмотря на его мировую славу, была реакция на его работы. Это огорчало его;часто в этой книге проскальзывает разочарование человека, религиозные идеикоторого не были поняты должным образом. Не единожды он мрачно говорил: "Онибы сожгли меня как средневекового еретика!". Лишь после его смерти всебольшее число теологов стало признавать, что Юнг был несомненно выдающейсяфигурой в религиозной истории нашего века. Он доказал свою верность христианству, и наиболее важные его трудыпосвящены именно проблемам христианства. Они написаны с позиции психологии,и Юнг намеренно связывал психологию и теологию. Тем самым он подчеркивалнеобходимость осмысления там, где христианство требует лишь веры. Этанеобходимость была для него само собой разумеющейся, она стала неотъемлемойчастью его жизни. "Я обнаружил, что все мои мысли, выстраиваясь как планетывокруг солнца, образуют круг с центром в Боге, и непреодолимо стремятся кНему. Я чувствую, что совершил бы серьезнейший грех, если бы стал оказыватькакое-либо сопротивление этой силе", - писал он в 1952 году одному молодомупастору. В этой книге - единственной из огромного количества его работ - Юнгговорит о Боге и своем ощущении Бога. Вспоминая свой юношеский бунт противцеркви, он сказал: "Тогда мне стало понятно, что Бог (во всяком случае, дляменя) - это один из наиболее непосредственно воспринимаемых образов". Внаучных работах Юнг редко упоминал о Боге, предпочитая термин "образ бога вчеловеческом сознании". Здесь нет противоречия. В одном случае перед намисубъективный язык, основанный на внутреннем опыте, в другом - объективныйязык научного описания. В первом случае Юнг говорит как человек, чьи мыслиподвержены воздействию чувств и страстей, интуитивных ощущений и переживанийдолгой и необыкновенно богатой содержанием жизни; во втором - как ученый,сознательно ограничиваясь тем, что может быть продемонстрировано и доказано.В этом смысле Юнг - эмпирик. Когда в этой книге он говорит о своемрелигиозном опыте, он полагает, что читатели его поймут. Его субъективныеутверждения могут быть приемлемы лишь для тех, кто имел сходные переживанияили, говоря иначе, в чьей душе образу Бога свойственны те же или сходныечерты. Несмотря на то что Юнг одобрительно и деятельно отнесся к созданию"автобиографии", к ее опубликованию он в течение долгого времени относился -по вполне понятным причинам - крайне критически, чтобы не сказатьотрицательно. Его сильно беспокоила реакция публики, во-первых, из-заоткровенности, с которой он поведал о своих религиозных переживаниях имыслях, и во-вторых, потому что до сих пор ощущалась враждебность, вызваннаяего книгой "Ответ Иову", а непонимание и недопонимание воспринималось имслишком болезненно. "Я хранил этот материал всю мою жизнь, но никогда несобирался представлять его миру, потому что в этом случае нападки ранят менягораздо больше, чем в случае с другими книгами. Не знаю, буду ли я духовноотдален от этого мира настолько, что окажусь недосягаемым для критическихстрел и смогу вынести неприязненную реакцию. Я достаточно страдал отнепонимания и изоляции, в которую попадает человек, когда говорит вещи,другим непонятные. Если "Ответ Иову" встретил столь резкое непонимание, томои "Воспоминания" ожидает еще более несчастная судьба. Автобиография - этомоя жизнь, рассмотренная в свете знаний, которые я приобрел благодарянаучным занятиям. Моя жизнь и моя научная работа составляют единое целое, ипотому книга эта предъявляет большие требования к людям, которые не знаютили не могут понять мои научные идеи. В некотором смысле именно моя жизньбыла воплощением моих работ, а не работы - ее воплощением. То, что я есть, ито, что я пишу, - едино. Все мои идеи и все мои усилия - это я. Такимобразом, автобиография - это всего лишь точка над i". За время создания книги воспоминания все больше объективировались. Скаждой следующей главой Юнг как бы уходил от себя все дальше, пока не смогвзглянуть на себя, свою жизнь и работу со стороны. "Если бы меня спросили означимости моей жизни, это имело бы смысл в плане весьма отдаленнойвременной ретроспективы: с точки зрения прошлого века я могу сказать: да,моя жизнь чего-то стоила. На фоне же развития современных идей она не значитничего". Осознание безликой исторической преемственности, выраженной в этихсловах, ощущается и в самой книге, в чем читатель легко сможет убедиться. Глава "О происхождении моих сочинений" несколько фрагментарна. Нопо-другому и быть не могло, ведь собрание сочинений Юнга - это почтидвадцать томов. Более того, Юнг никогда не чувствовал склонности креферированию - ни в устной, ни в письменной форме. Когда его просили обэтом, он отвечал в свойственной для него достаточно резкой манере: "Такогорода вещи находятся вне сферы моей деятельности. Я не вижу никакого смысла впубликации сжатого изложения работ, в которых я, ценой стольких усилий,разобрал все детали. Мне пришлось бы выкинуть все доказательства иполагаться на разного рода категорические утверждения, что не сделало бы моирезультаты более понятными. Так жевательная деятельность парнокопытных, сутькоторой в срыгивании уже пережеванного, не вызывает у меня никакогоаппетита...". Поэтому читателю следует рассматривать эту главу как ретроспективныйочерк, написанный по конкретному поводу, и не ожидать от неговсесторонности. В осуществлении этой благородной и такой трудной задачи мне помогалимногие люди, которые проявляли к книге неослабевающий интерес, вносяполезные предложения и критические замечания. Здесь я упомяну только Елену иКурта Вольф из Локарно, которые предложили идею создания этой книги,Марианну и Вальтера Иехус-Юнг из Кюснахта (Цюрих), помогавших мне словом иделом, и Р. Ф. С. Налла из Пальдиа-де-Маллорка, который дал мне ряд советови помогал с неустанным терпением. Аниэла Яффе Декабрь 1961 г.

Введение

Моя жизнь представляет собой историю самореализации бессознательного!Все, что есть в бессознательном, стремится к реализации, и человеческаяличность, ощущая себя единым целым, хочет развиваться из своихбессознательных источников. Прослеживая это на себе, я не могу использоватьязык науки, поскольку не рассматриваю себя как научную проблему. То, чем мы представляемся нашему внутреннему взору, и то, что естьчеловек sub specie aeternitatis (с точки зрения вечности. - лат.), можетбыть выражено только через миф. Миф более индивидуален и отражает жизньболее точно, нежели наука. Она работает с идеями, слишком общими, чтобысоответствовать субъективному множеству событий одной единственной жизни. Сейчас, в восемьдесят три года, я предпринимаю попытку объективнорассмотреть мою жизнь. Таким образом я создаю личный миф. Все, что я могусделать, - это утверждать нечто, "рассказывать истории". Говорю я правду илинет - не важно. Важно лишь, что это моя история, моя правда. Написать собственную биографию невероятно сложно: ведь когда мы судим осебе, у нас нет стандартов и нет объективных критериев. У нас изначально нетвозможности сравнивать. Я знаю, что во многих отношениях не похож на других,но мне неизвестно, что же я такое в действительности. Человек не в состояниисравнить себя ни с одним существом, он не обезьяна, не корова и не дерево. Я- человек. Но что это означает - быть человеком? Я отдельная частьбезграничного Божества, но при этом я не могу сопоставить себя ни сживотным, ни с растением, ни с камнем. Лишь мифологические герои обладаютбольшими возможностями, нежели человек. Но как же человеку составить о себемнение? Каждому из нас, предположительно, свойственен некий психическийпроцесс, который нами не контролируется, а лишь частично направляется.Потому мы не в состоянии вынести окончательного суждения о себе или о своейжизни. Если бы мы могли - это означало бы, что мы знаем, но такоеутверждение - не более чем претензия на знание. В глубине души мы никогда незнаем, что же на самом деле произошло. История жизни начинается для нас вслучайном месте - с некой определенной точки, которую мы запомнили, и уже сэтого момента наша жизнь становится чрезвычайно сложной. Мы вообще не знаем,чем она станет. Поэтому у истории нет начала, а о конце ее можно лишьвысказывать смутные предположения. Человеческая жизнь - опыт, не внушающий доверия; только взятый вомножестве, он способен произвести впечатление. Жизнь одного человека такбыстротечна, так недостаточна, что даже существование и развитие чего-либоявляется в буквальном смысле чудом. Я осознал это давно, еще будучистудентом-медиком, и до сих пор удивляюсь, что не был уничтожен еще допоявления на свет. Жизнь всегда казалась мне похожей на растение, которое питается отсвоего собственного корневища. В действительности же она невидима, спрятанав корневище. Та часть, что появляется над землей, живет только одно лето ипотом увядает. Ее можно назвать мимолетным видением. Когда думаешь о концахи началах, не можешь отделаться от ощущения всеобщей ничтожности. Тем неменее меня никогда не покидало чувство, что нечто живет и продолжается подповерхностью вечного потока. То, что мы видим, лишь крона, и после того какона исчезнет, корневище останется. В конце концов, единственные достойные упоминания события в моей жизни- это те, в которых непреходящий мир прорывался в наш - преходящий. Поэтомуя главным образом говорю о внутренних переживаниях, к которым также отношумои сны и видения. Эти формы - исходный материал моей научной работы. Онибыли магмой, из которой постепенно выкристаллизовался камень. Остальные воспоминания о путешествиях, людях и окружающей обстановкепоблекли рядом с событиями жизни внутренней. Многие люди былинепосредственными участниками современных исторических событий и написали обэтом; если читатель испытывает нужду в подобных свидетельствах, пустьобратится к ним. Но мои воспоминания о внешних событиях собственной жизни вомногом потускнели или стерлись. Встречи же с иной реальностью, моя борьба сбессознательным, остались в памяти навсегда. В этом царстве я всегда находилизбыток содержания, остальное же, напротив, содержание утрачивало. И людей я запомнил лишь постольку, поскольку их имена входили в список,начертанный моей судьбой с самого начала, так что встречи с ними былисвязаны с внутренними переживаниями. Эти переживания наложили свой отпечаток на все, что со мнойпроисходило, они приобрели значение либо уже в юности, либо несколько позже.Я рано осознал, что, когда нет внутреннего отклика на вопросы и сложностижизни, их значение в конечном счете ничтожно. Внешние обстоятельства незаменяют внутренних переживаний, поэтому моя жизнь была на редкость беднавнешними событиями. Мне нечего о них сообщить, поскольку для меня они наудивление бессодержательны. Я могу оценить себя только в свете внутреннихсобытий. Именно они придают уникальность моей жизни, и о них пойдет речь вмоей "автобиографии".

Мое детство

Когда мне исполнилось шесть месяцев, мои родители переехали из Кессвиля(кантон Тюргау) в приход замка Лауфен, расположенного на Боденском озере вверховьях Рейна. Это случилось в 1875 году. Я помню себя с двух или трех лет. Помню дом священника, сад, прачечную,церковь, водопады, величественную громаду Лауфена и миниатюрный замок Верц иферму церковного сторожа. Это лишь маленькие островки воспоминаний,проплывающие в море смутных очертаний, каждый сам по себе, без связи состальными. Передо мной встает одно воспоминание, вероятно самое раннее в моейжизни, которое в действительности кажется неясным, туманным. Я лежу вдетской коляске в тени дерева. Стоит чудесный, теплый летний день, небоголубое, и золотистый солнечный свет проникает сквозь зеленую листву. Верхколяски поднят. Я только что начал ощущать красоту этого дня, и мненеописуемо хорошо. Я вижу, как солнце просвечивает сквозь листья деревьев ицветущие кустарники. Все совершенно удивительно, ярко, великолепно. Следующее воспоминание. Я сижу на высоком стуле в столовой,расположенной в западной части нашего дома, и черпаю ложкой теплое молоко схлебными крошками. У молока приятный вкус и особенный запах. Я впервые тогдапочувствовал запах молока. Это был момент, когда я, если можно таквыразиться, вообще осознал существование запаха. Это тоже одно из оченьранних воспоминаний. Еще одно воспоминание. Дивный летний вечер. Тетка говорит мне: "Атеперь я хочу тебе что-то показать". Она выводит меня на дорогу в Дахсен.Далеко на горизонте высятся Альпы в багряном пламени заката. Альпы в тотвечер были видны очень отчетливо. "Взгляни-ка туда, какие красные горы", -говорит она. Именно тогда я в первый раз осознанно смотрел на Альпы. Потом яуслыхал, что завтра ребята из Дахсена едут на экскурсию в Цюрих и побывают вгорах. Мне ужасно хотелось отправиться с ними! Увы, оказалось, что таких маленьких детей, как я, не берут, и тут ужничего не поделаешь. С этого момента горы и Цюрих стали для менянедостижимой сказочной страной с пылающими снежными вершинами. Воспоминание более позднее. Мать взяла меня с собой в Тюргау, онасобиралась навестить друзей, живущих в замке на Боденском озере. Меня немогли оттащить от воды. Волны, оставляемые пароходом, выплескивались наберег, солнце сверкало на воде, и видно было ребристое песчаное дно. Озероказалось огромным, и водная гладь доставляла мне неизъяснимое наслаждение. Вэти минуты я вдруг четко осознал, что должен жить возле какого-нибудь озера;без воды, подумал я, жить вообще невозможно. Вот еще одно воспоминание. Чужие люди, суматоха, шум. Служанка вбегаетс криком: "Рыбаки нашли труп - приплыл через водопады, они хотят занести егов прачечную". Мой отец отвечает: "Да, да, конечно". Мне почему-то оченьзахотелось увидеть мертвое тело. Мать удерживает меня и строго запрещаетвыходить в сад, но, как только мужчины уходят, я незаметно проникаю в сад ибегу к прачечной, но дверь туда заперта. Я обхожу дом сзади и смотрю наспускающийся по склону желоб, откуда тонкой струйкой вытекают кровь и вода.Мне это кажется необыкновенно интересным. Тогда мне было года четыре, небольше. Другая картина. Я не могу уснуть, мечусь, дрожу. Отец берет меня наруки. Он ходит взад-вперед, напевая старые студенческие песни. Одну я помнюособенно хорошо, она мне очень нравилась и всегда меня успокаивала. "Всемолчит, все поникло...", - начало было примерно такое. Даже сегодня я помню,как звучал в ночной тишине его голос....У меня была экзема, как позже я узнал от матери. Вокруг смутныенамеки на неблагополучный брак моих родителей. Моя болезнь в 1878 году,очевидно, была вызвана их временным расставанием. Мать тогда провеланесколько месяцев в больнице в Базеле, и, болезнь ее, по-видимому, тоже быласвязана с семейными неурядицами. Меня взяла к себе незамужняя тетка, котораябыла почти на двадцать лет старше матери. Я помню, что был очень обеспокоенотсутствием матери. С тех пор я всегда чувствовал недоверие, когдакто-нибудь при мне произносил слово "любовь". Чувство, которое у меняассоциировалось со словом "женщина", было чувством естественнойнезащищенности. С другой стороны, слово "отец" означало надежность и -слабость. Это был подсознательный импульс, с которого все начиналось.Позднее мои ранние впечатления откорректировались: я доверял друзьяммужчинам - и был разочарован, не доверял женщинам - и не обманулся. Пока матери не было, за мной приглядывала и наша служанка. До сих порпомню, как она берет меня и кладет мою голову себе на плечо. У нее быличерные волосы и смуглая кожа, и она совершенно не походила на мою мать. Ядаже сейчас вижу линию ее волос, шею и родинки на ней, ее ухо. Все этоказалось мне тогда очень странным и вместе с тем знакомым. Как будто онапринадлежала не моей семье, а только мне, как будто она была связанакаким-то образом с другими таинственными вещами, которых я не понимал. Этоттип девушки потом стал частью моего духовного существа, моей анимы. Ощущениестранности, которое от нее исходило, и чувство, что я знал ее всегда,воплощали для меня с тех пор некую женственную суть. С тех времен, когда родители жили раздельно, во мне сохранился еще одинобраз: молодая, хорошенькая, очень обаятельная девушка с синими глазами исветлыми волосами. Ясным светлым осенним днем она ведет меня вдоль Рейна,ниже водопада, под золотистыми кленами и каштанами вблизи замка Верц. Солнцесветит сквозь листву, и на земле лежат желтые листья. Эта девушкавпоследствии стала матерью моей жены. Она восхищалась моим отцом. Второй разя увидел ее, когда мне исполнился двадцать один год. Это мои воспоминания о "внешних" событиях. То же, что последует теперь- гораздо более сильные, хотя не вполне ясные образы. Было падение слестницы, например, и другое падение - на острый угол плиты. Я помню боль икровь, врача, зашивающего рану у меня на голове, - шрам от нее оставалсязаметным, даже когда я учился в старших классах гимназии. Мать рассказывала,как однажды я переходил мост над рейнскими водопадами, ведущий в Нойгаузен.Служанка схватила меня как раз вовремя, я уже просунул одну ногу подограждение и вот-вот готов был соскользнуть вниз. Это указывает,по-видимому, на бессознательное желание совершить самоубийство или нанеизбежное сопротивление жизни в этом мире. В то время меня тревожили смутные ночные страхи. Иногда я слышал, как кто-то ходит по дому. Здесь постоянно был слышен несмолкаемый шум рейнскихводопадов, и приближаться к ним было опасно. Тонули люди, их тела выносилона скалистые уступы. Неподалеку на кладбище церковный сторож неутомимо копалямы, выбрасывая груды свежей коричневой земли. Торжественного вида люди,одетые в длинные черные одеяния и необычно высокие шляпы, обутые всверкающие черные ботинки, проносили черный гроб. Мой отец был там в своемсвященническом облачении, он говорил что-то звучным голосом. Женщиныплакали. Мне объяснили, что кто-то похоронен в этой яме. Некоторые люди,которых я видел раньше, внезапно исчезали. Потом говорили, что их похоронилии что Иисус Христос взял их к себе. Моя мать научила меня молитве, которую я должен был читать каждыйвечер. Я рад был это делать, потому что молитва успокаивала меня перед лицомсмутных образов ночи. Распростри крылья, Милосердный Иисусе, И прими птенца Твоего. Если дьявол захочет уловить его, Вели ангелам петь: Этот ребенок, должен остаться невредим! "Her Jesus" был уютным, благодушным господином (совсем как геррВегенштайн из замка), он был почтенный, богатый, влиятельный, он защищалмаленьких детей по ночам. Почему он должен быть крылатым как птица, былозагадкой, которая меня не волновала. Куда более важным и наводящим наразмышления было сравнение детей с птенцами, которых "Her Jesus" очевидно"принимал" неохотно, как горькое лекарство. Это было трудно понять. Но ясразу же сообразил, что дьявол любит птенцов и нужно не дать ему проглотитьих. Так что "Her Jesus", хотя ему это было и не по вкусу, все равно поедалих, чтобы они не достались дьяволу. До сих пор ход моих мыслей былутешителен, но после я узнал, что "Her Jesus" таким же образом "принял" ксебе других людей и что "принятие" означало помещение их в яму, в землю. Мрачная аналогия послужила причиной моего недоверия к Христу. Он уже неказался мне большой добродушной птицей и стал ассоциироваться со зловещейчернотой людей в церковных одеяниях, высоких шляпах и блестящих черныхботинках, которые несли черный гроб. Эти размышления привели к первой осознанной травме. Однажды жаркимлетним днем я сидел один, как обычно, у дороги перед домом и играл в песке.Дорога поднималась вверх к лесу, и мне хорошо было видно, что происходилонаверху. Я увидел спускающегося из леса человека в странно широкой шляпе идлинном темном облачении. Он выглядел как мужчина, но был одет как женщина.Человек медленно приближался, и я увидел, что это действительно мужчина,одетый в особенную, доходящую до пят черную одежду: При виде его япреисполнился страхом, который превратился в смертельный ужас, как толькопугающая мысль узнавания вспыхнула в моей голове: "Это иезуит". Незадолгоперед тем я подслушал беседу между отцом и гостившим у нас священником.Беседа касалась грязной деятельности иезуитов. По полураздраженному,полуиспуганному тону отцовских реплик я понял, что "иезуиты" - это нечтоисключительно опасное, даже для моего отца. На самом деле я, конечно же, ипредставления не имел о том, что такое иезуиты, но мне было знакомо похожееслово "Jesus" из моей маленькой молитвы. Человек, спускающийся вниз по дороге, видимо, переоделся, подумал я,поэтому на нем женская одежда. Возможно, у него дурные намерения.Ужаснувшись, я бросился к дому, быстро взбежал по лестнице и спрятался подбалкой в темном углу чердака. Не знаю, сколько я там просидел, но, должнобыть, долго, потому что, когда я осмелился спуститься на первый этаж иосторожно высунул голову из окна, черного человека не было и в помине. Ещенесколько дней я сидел в доме, оцепеневший от страха. И даже когда я опятьначал играть на дороге, лесистая вершина холма оставалась для меня предметомбдительного беспокойства. Позже я, конечно, понял, что черный человек былобычным католическим священником. Приблизительно в то же время - я не могу сказать с абсолютнойточностью, предшествовало ли это случаю с иезуитом - мне приснился один изпервых запомнившихся мне снов, которому предстояло занимать меня всю жизнь.Мне было тогда немногим больше трех лет. Вблизи замка Лауфен особняком стоял дом священника, рядом тянулсябольшой луг, начинавшийся у фермы церковного сторожа. Во сне я очутился наэтом лугу и внезапно увидел темную прямоугольную, выложенную изнутри камнямияму. Никогда прежде я не видел ничего подобного. Подбежав, я с любопытствомзаглянул вниз и увидел каменные ступени. В страхе и дрожа от страха я все жетуда спустился. В самом низу, за зеленым занавесом, находился вход с круглойаркой. Занавес был большой и тяжелый, ручной работы, похожий на парчовый ивыглядевший очень богато. Любопытство толкнуло меня узнать, что за ним: яотодвинул занавес и увидел в тусклом свете прямоугольную палату, метров вдесять длиной, с каменным сводчатым потолком. Пол тоже был выложен каменнымиплитами, а в центре его лежал красный ковер. Там, на возвышении, стоялбогато изукрашенный золотой трон. Я не уверен, но на сиденье, кажется,лежала красная подушка. Это был действительно величественный трон -сказочный королевский трон. На нем что-то стояло, что я поначалу принял заствол дерева (около 4 - 5 м высотой и 0,5 м толщиной). Этот ствол доходилпочти до потолка, и очень напоминал странную массу - сплав кожи и гологомяса; все венчало нечто вроде головы без лица и волос, на макушке которойрасполагался один глаз, устремленный неподвижно вверх. Помещение довольно хорошо освещалась, хотя там не было ни окон, нидругого видимого источника света. От головы же полукругом исходило яркоесвечение. То, что стояло на троне, не двигалось, но у меня возникло чувство,что оно в любой момент может соскользнуть и, как червяк, поползти ко мне. Язастыл в ужасе. В этот момент снаружи, сверху, послышался голос моей матери.Она воскликнула: "Взгляни, это же людоед!" Ее слова лишь усилили мой ужас, ия проснулся в поту, перепуганный до смерти. После этого мне долгое времябыло страшно засыпать, я боялся повторения сна. Кошмарное сновидение не давало мне покоя много дней. Гораздо позже японял, что это был образ фаллоса. И прошли еще десятилетия, прежде чем яузнал, что это ритуальный фаллос. Я никогда не смог до конца понять, что жетогда хотела сказать моя мать: "это людоед" или "таков людоед"? В первомслучае она подразумевала бы, что не Иисус или некий иезуит пожиралималеньких детей, но представшее чудище, во втором же - людоед вообще былсимволом, так что мрачный "Her Jesus", иезуит и образ моего сна былиидентичны. Абстрактный фаллический смысл подтверждается единичностью предмета иего вертикальным положением на троне. Яма на лугу - это могила, сама жемогила - подземный храм, чей зеленый занавес символизировал луг, другимисловами, тайну земли с ее зеленым травяным покровом. Ковер былкроваво-красным. А что сказать о своде? Возможно ли, чтобы я уже побывал вМуноте, цитадели Шафгаузена? Маловероятно - никто не возьмет тудатрехлетнего ребенка. Так что вряд ли это было воспоминанием. Кроме того, яне знаю, откуда взялась анатомическая правильность образа. Интерпретациясамой верхней его части как глаза с источником света указывает на значениесоответствующего греческого слова "фалос" - светящийся, яркий. Во всяком случае, образ из сна, похоже, был полезным богом, имякоторого "поминать" не следует, и таким оставался в период моей молодости,возникая всякий раз, когда кто-нибудь эмфатично говорил о Господе. "HerJesus" так никогда и не стал для меня вполне реальным, никогда - вполнеприемлемым, никогда - любимым, потому что снова и снова я думал о егоподземных свойствах, пугающее открытие которых было дано мне, хоть я неискал его. "Переодетый" иезуит отбрасывал тень на христианскую доктрину,которой меня учили. Часто она казалась мне торжественным шествием масок,своего рода похоронами, на которых люди в траурных одеждах придают своимлицам серьезное или печальное выражение, но в следующий момент тайкомпосмеиваются и вовсе не чувствуют себя расстроенными. Иисус казался мне вкаком-то смысле богом смерти, полезным, правда, тем, что отгонял ночныестрахи, но вместе с тем это был жутковатый, распятый на кресте кровавыйтруп. Любовь и доброта его, о которых так много говорили, казались мнесомнительными в первую очередь потому, что люди, чаще всего говорившие о"возлюбленном Господе нашем, Иисусе", носили черную одежду и глянцевыечерные ботинки, напоминавшие о похоронах. Все они, как мой отец, как восемьмоих дядей, - все они были священниками. Многие годы они вызывали у менястрах, не говоря уже о появлявшихся иногда католических священниках, похожихна ужасного иезуита, так встревожившего однажды моего отца. Вплоть доконфирмации, я прилагал все усилия, чтобы заставить себя относиться к Христукак положено, но мне так и не удалось преодолеть свое тайное недоверие. Испытываемый любым ребенком страх перед "черным человеком" не былосновной нотой в моем чувстве, важнее было само узнавание, пронзившее моймозг, - это иезуит. Важна была и особая символическая обстановка моего сна,и его поразительная интерпретация - это людоед. Не великан-людоед из детскихсказок, а настоящий людоед, сидящий под землей на золотом троне. В моемдетском воображении на золотых тронах обычно сидели короли, а совсем далеко,на самом прекрасном высоком и ослепительно сверкающем троне, где-то вголубом небе сидели Бог и Иисус в белых одеяниях, увенчанные золотымикоронами. Но от того же Иисуса произошел "иезуит" в черной женской одежде иширокой черной шляпе. Так что, как ни посмотришь, именно оттуда исходилаопасность. В сновидении я спустился под землю и увидел нечто совершенно необычное,нечто непохожее на человека и принадлежащее подземному миру, оно неподвижносидело на золотом троне, смотрело вверх и кормилось человеческим мясом.Пятьдесят лет спустя я наткнулся на отрывок из работы о религиозныхритуалах. Он касался идеи каннибализма, лежащей в основе евхаристии. Толькотогда мне стало ясно, какой далеко недетской, какой усложненной была мысль,начавшая прорываться в мое сознание в тех двух случаях. Кто говорил во мне?Чей ум изобрел это? Какой высший разум работал тогда? Я знаю, что всякий,инстинктивно уходящий от правды в таких вопросах, будет разглагольствовать о"черном человеке", "людоеде", "случайности" и "ретроспективнойинтерпретации" - разглагольствовать для того, чтобы закрыть нечто, неприятнотревожное, нечто, что может нарушить привычную картину детского неведения.Да, эти добродушные, деловитые, здравомыслящие люди всегда напоминают мнетех оптимистичных головастиков, которые в солнечный день плещутся в луже, насамом мелком месте, собравшись вместе и дружелюбно помахивая своимихвостиками. Они суетятся, совершенно не осознавая, что на следующее утролужа высохнет и все для них кончится. Кто тогда говорил со мной? Кто посвящал меня в проблемы, далекопревосходившие мое разумение? Кто совместил высокое и низкое и заложилоснову того, что станет главной страстью второй половины моей жизни? Кто жееще, кроме далекого гостя, явившегося оттуда, из области, где сходятсявысокое и низкое? Этот сон посвятил меня в тайны земли. Это было своего рода захоронениемв землю, и прошли многие годы, прежде чем я снова вышел наружу. Сегодня язнаю, что это случилось затем, чтобы внести как можно больше света вокружавшую меня темноту. Это посвящение в царство тьмы. В этот моментбессознательно началась моя интеллектуальная жизнь. В 1879 году мы переехали в Кляйн-Хенинген близ Базеля. Самого переездая не помню, но помню, что произошло несколько лет спустя. Как-то вечером,когда я уже был в постели, отец подхватил меня на руки и вынес на западноекрыльцо. Это было после извержения Кракатау в 1883 году. В другой раз отец позвал меня, чтобы показать ярко светившуюся комету ввосточной части неба. А однажды произошло наводнение. Протекавшая через деревню река Визэпрорвала плотину, верхние подпорки моста рухнули. Утонули четырнадцатьчеловек, желтый водяной поток унес их в Рейн. Когда вода отступила,несколько трупов застряли в песке. Как только я узнал об этом, меняневозможно было удержать. Фактически я сам нашел тело человека средних лет вчерном церковном одеянии, видимо, он как раз возвращался из церкви. Он лежалнаполовину засыпанный песком, прикрыв руками глаза. Точно также менязачаровало зрелище закалывания свиньи. К ужасу моей матери, я осталсядосмотреть до конца. Эти вещи вызвали у меня огромный интерес. К тем же годам, проведенным в Кляйн-Хенингене, относятся и мои ранниевпечатления, связанные с искусством. Дом, в котором мы жили, построили вXVIII веке для священника. В нем была темная комната, где стояла добротнаямебель, а на стенах висели старинные картины. Особенно мне запомниласьитальянская картина, изображавшая Давида и Голиафа. Это была копия с полотнаГвидо Рени, оригинал которого находится в Лувре. Как она попала в нашусемью, мне не известно. В той комнате была еще одна старая картина, котораятеперь висит в доме моего сына: вид Базеля, датированный началом XIX века.Часто я прокрадывался в эту темную, отделенную от других комнату и часамисидел там, уставившись на картины. Это было единственное проявлениепрекрасного, известное мне. Примерно тогда же - должно быть, я все еще был маленьким (не старшешести лет) - тетка взяла меня в Базель и повела смотреть чучела животных вмузее. Мы пробыли там довольно долго, поскольку мне хотелось рассмотреть всетщательно. В четыре часа прозвенел колокольчик, это означало, что музейзакрывается. Тетка тормошила меня и бранила, но я не мог оторваться отвитрин. Тем временем зал заперли и нам пришлось идти другим путем - клестнице, через античную галерею. И вот я оказался перед этими изумительнымиобразами! Пораженный, я широко открыл глаза. Мне никогда не доводилосьвидеть ничего столь же прекрасного. Но я не мог их рассматривать так долго,как мне хотелось. Тетка тянула меня за руку к выходу. Я же тащился на шагпозади нее, а она громко повторяла: "Зажмурься, гадкий мальчишка, зажмурься,гадкий мальчишка!" И лишь тогда я осознал, что фигуры были обнаженными, чтона них только фиговые листки. Раньше я этого просто не замечал! Такова быламоя первая встреча с прекрасным. Тетка кипела от негодования, будто онавыволакивала меня из борделя. Когда мне исполнилось шесть лет, родители взяли меня на экскурсию вАрлесхайм. По этому случаю мать надела платье, которое я никогда не забывал,и это единственное ее платье, которое запечатлелось в моей памяти. Оно былосшито из черной ткани с маленькими зелеными полумесяцами. Ранний образматери - это образ изящной молодой женщины в этом платье. В более позднихмоих воспоминаниях она была уже немолодой и располневшей. Мы направлялись в церковь, и мать вдруг сказала: "А это католическийхрам". Страх и любопытство побудили меня ускользнуть от нее и заглянутьвнутрь. Времени как раз хватило, чтобы увидеть большие свечи на богатоукрашенном алтаре (это было накануне Пасхи), но тут я споткнулся о ступенькуи ударился подбородком о железо. Помнится, я глубоко поранился и у менясильно текла кровь, когда родители поднимали меня. Ощущения мои былипротиворечивы: с одной стороны, мне было стыдно, потому что мои воплипривлекли внимание прихожан, с другой стороны, я чувствовал, что совершилнечто запретное. Иезуиты, зеленый занавес, секрет людоеда... Это та самаякатолическая церковь, что связана с иезуитами. Она виновата, что я упал икричал. Многие годы, стоило лишь мне войти в храм, я испытывал тайный страхперед кровью, падением и иезуитами. Таковы были образы, всплывавшие примысли о католическом храме, и вместе с тем его атмосфера всегда очаровываламеня. Присутствие католического священника обостряло мои чувства (если такоевозможно). И только к тридцати годам я перестал испытывать чувство угнетенияперед матерью-церковью. Первый раз я почувствовал это в Соборе святогоСтефана в Вене. Когда мне исполнилось шесть лет, отец стал учить меня латыни, и я началходить в школу. Я ничего не имел против школы, там мне было легко, посколькуя всегда опережал других, научившись читать прежде, чем попал в школу.Однако помню случай, когда, еще не умея читать, я приставал к матери, чтобыона почитала мне "Orbis pictus", - старую, богато иллюстрированную детскуюкнигу, где я находил описания экзотических религий. В ней были необыкновенноинтересовавшие меня картинки с изображениями Брахмы, Вишну и Шивы, Порассказам матери, я постоянно возвращался к ним. И когда бы я это ни делал,у меня возникало неясное чувство родства этих образов с моим "первымоткровением", но я ни с кем об этом не говорил. Это был мой секрет. Косвенномать подтвердила мое чувство - я заметил легкое презрение в ее тоне, когдаона говорила о "язычниках". Я знал, что она не примет моего "откровения", атолько ужаснется, и мне не хотелось лишний раз себя травмировать. Такое недетское поведение было связано, с одной стороны, с остройчувствительностью и уязвимостью, с другой - и это особенно важно - содиночеством в ранний период моей жизни. (Моя сестра родилась через девятьлет после меня.) Я один играл в свои игры. К сожалению, не могу вспомнить,во что играл, помню только - я не хотел, чтобы меня беспокоили. Погружаясь всвои игры, я не выносил, когда за мной наблюдали или говорили обо мне и моейигре. Первое четкое воспоминание об играх относится к седьмому или восьмомугоду жизни. Я обожал кубики и строил башни, которые потом с восторгомразрушал "землетрясением". Между десятью и одиннадцатью годами я все времярисовал - битвы, штурмы, бомбардировки, морские сражения. Потом я заполнялвсю книгу упражнений чернильными кляксами и развлекался, придумывая имфантастические объяснения. И школа мне нравилась кроме всего прочего тем,что у меня наконец появились товарищи для игр - то, чего я так долго быллишен. И это было не единственное, что я нашел для себя в школе. Но прежде чемрассказать об этом, я должен упомянуть о мрачной атмосфере, которая ночьюкак бы сгущалась в доме. Что-то происходило по ночам, что-то непостижимое итревожное. Мои родители спали порознь. Я спал в комнате отца. Из комнатыматери исходило нечто пугающее, по вечерам мать казалась странной итаинственной. Однажды ночью я увидел выходящую через ее дверь слабосветящуюся расплывчатую фигуру, ее голова отделилась от шеи и поплылавпереди по воздуху, как маленькая луна. Тут же появилась другая голова итоже отделилась. Это повторилось шесть или семь раз. Меня беспокоили сны, вкоторых предметы то увеличивались, то уменьшались. Например, мне снилсякрошечный шар, находящийся на большом расстоянии, постепенно он приближался,разрастаясь в нечто чудовищное и вызывая удушье. Или мне снились телеграфныепровода с сидящими на них птицами; провода расширялись, мой страх нарастал,пока наконец от ужаса я не пробуждался. Сны эти были предвестниками физиологических изменений, связанных споловым созреванием, однако у них была и другая причина. В семь лет язаболел ложным крупом с приступами удушья. Однажды ночью во время такогоприступа я с откинутой назад головой стоял в кровати, в то время как отецдержал меня под руки. Над собой я увидел круг голубого пламени размером сполную луну, внутри него двигались золотые фигурки, я думал - ангелы.Видение повторялось, и всякий раз страх удушья становился слабее. Но удушьев невротических снах возникало снова и снова. В этом я вижу психогенныйфактор: удушающей становилась атмосфера в доме. Я терпеть не мог ходить в церковь. Исключением было Рождество. Мнеочень нравилась рождественская песенка "Это день, сотворенный Господом". Авечером, конечно, была рождественская елка. Рождество было единственнымхристианским праздником, которому я от души радовался, к остальным же былравнодушен. Еще как-то привлекал меня сочельник, хотя он явно стоял навтором месте. Но в адвентах было нечто дисгармоническое, нечто, связанное сночью, штормами, ветром и темнотой дома - то, что шепталось, что казалосьсверхъестественным. Теперь я вернусь к открытию, которое сделал, общаясь с моимидеревенскими школьными друзьями. Я обнаружил, что они отрывали меня отсамого себя, с ними я был не таким, как дома. Я принимал участие в ихпроказах и даже сам придумывал их, что дома никогда не пришло бы мне вголову (так мне казалось, по крайней мере). Тем не менее я прекрасно знал,на что способен. Я думал, что изменился под влиянием моих друзей. Оникаким-то образом уводили меня в сторону от самого себя или принуждали бытьне таким, каким я был в действительности. Влияние этого более широкого, нетолько родительского мира казалось мне сомнительным, едва ли неподозрительным, и чем-то, пусть не отчетливо, но враждебным. Все болеесознавая яркую красоту наполненного светом дневного мира, где есть"золотистый солнечный свет" и "зеленая листва", я в то же время чувствовалвласть над собой неясного мира теней, полного неразрешимых вопросов. Моявечерняя молитва была своего рода ритуальной границей: она, как положено,завершала день и предваряла ночь и сон. Но в новом дне таилась новаяопасность. Меня пугало это мое раздвоение, я видел в нем угрозу своейвнутренней безопасности. Мне впоминается также, что в это время (от семи до девяти лет) я любилиграть с огнем. Наш сад был обнесен каменной стеной, в кладке которой, междукамнями, образовались углубления. В одном из таких углублений я вместе сдругими мальчиками часто разводил маленький костер. Его нужно былоподдерживать, и мы все вместе собирали для него ветки. Однако никто, кромеменя, не имел права поддерживать этот огонь. Другие могли разводить огонь вдругих углублениях, и эти костры были обычными, они меня не волновали.Только мой огонь был живым и священным. Это на долгое время стало моейизлюбленной игрой. У стены начинался склон, на котором я обнаружил вросший в землю большойкамень - мой камень. Часто, сидя на нем, я предавался страннойметафизической игре, - выглядело это так: "Я сижу на этом камне, я на нем, аон подо мною". Камень тоже мог сказать "я" и думать: "Я лежу здесь, на этомсклоне, а он сидит на мне". Дальше возникал вопрос: "Кто я? Тот ли, ктосидит на камне, или я - камень, на котором он сидит?" Ответа я не знал ивсякий раз, поднимаясь, чувствовал, что не знаю толком, кто же я теперь. Этанеопределенность сопровождалась ощущением странной и чарующей темноты,возникающей в сознании. У меня не было сомнений, что этот камень тайнымобразом связан со мной. Я мог часами сидеть на нем, завороженный егозагадкой. Через тридцать лет я вновь побывал на этом склоне. У меня уже быласемья, дети, дом, свое место в мире, голова моя была полна идей и планов. Ноздесь я неожиданно снова превратился в того ребенка, который зажигал полныйтаинственного смысла огонь и сидел на камне, не зная, кто был кем: я им илион мной? Я подумал о своей жизни в Цюрихе, и она показалась мне чуждой, каквесть из другого мира и другого времени. Это пугало, ведь мир детства, вкоторый я вновь погрузился, был вечностью, и я, оторвавшись от него, ощутилвремя - длящееся, уходящее, утекающее все дальше. Притяжение того мира былонастолько сильным, что я вынужден был резким усилием оторвать себя от этогоместа для того, чтобы не забыть о будущем. Никогда не забуду это мгновение - будто короткая вспышка необыкновенноярко высветила особое свойство времени, некую "вечность", возможную лишь вдетстве. Что это значило, я узнал позже. Мне было десять лет, когда мойвнутренний разлад и неуверенность в мире вообще привели к поступку,совершенно непостижимому. У меня был тогда желтый лакированный пенал, такой,какой обычно бывает у школьников, с маленьким замком и измерительнойлинейкой. На конце линейки я вырезал человечка, в шесть сантиметров длиною,в рясе, цилиндре и блестящих черных ботинках. Я выкрасил его чернымичернилами, спилил с линейки и уложил в пенал, где устроил ему маленькуюпостель. Я даже смастерил для него пальто из куска шерсти. Еще я положил впенал овальной формы гладкий черноватый камень из Рейна, покрасил еговодяными красками так, что он казался как бы разделенным на верхнюю и нижнююполовины, и долго носил камень в кармане брюк. Это был его камень, моегочеловечка. Все вместе это составляло мою тайну, смысл которой я не вполнепонимал. Я тайно отнес пенал на чердак (запретный, потому что доски пола тамбыли изъедены червями и сгнили) и спрятал его на одной из балок под крышей.Теперь я был доволен - его никто не увидит! Ни одна душа не найдет его там.Никто не откроет моего секрета и не сможет отнять его у меня. Я почувствовалсебя в безопасности, и мучительное ощущение внутренней борьбы ушло. Когдамне бывало трудно, когда я делал что-нибудь дурное или мои чувства былизадеты, когда раздражительность отца или болезненность матери угнетали меня,я думал об этом моем человечке, заботливо уложенном и завернутом, о егогладком, замечательно раскрашенном камне. Время от времени, когда я былуверен, что никто меня не увидит, я тайком пробирался на чердак. Взобравшисьна балку, я открывал пенал и смотрел на моего человечка и его камень. Каждыйраз я клал в пенал маленький свиток бумаги, где перед этим что-нибудь писална тайном, мной изобретенном языке. Новый свиток я прятал так, будтосовершал некий торжественный ритуал. Не могу, к сожалению, вспомнить, что жея хотел сообщить человечку. Знаю лишь одно, что мои "письма" были своегорода библиотекой для него. Мне кажется, хотя я не очень уверен в этом, чтоони состояли из моих любимых сентенций. Объяснить себе смысл этих поступков я никогда не пытался. Я испытывалчувство вновь обретенной безопасности и был доволен, владея тем, о чем никтоне знал и до чего никто не мог добраться. То была тайна, которую нельзя былооткрывать никому, ведь от этого зависела безопасность моей жизни. Почему этобыло так, я себя не спрашивал. Просто было и все. Владение тайной оказало мощное влияние на мой характер. Я считаю этосамым значительным опытом моего детства. Точно так же я никогда никому нерассказывал о моем сне: иезуит тоже принадлежал к таинственной сфере, прокоторую - я это знал - нельзя говорить никому. Деревянный человечек с камнембыл первой попыткой, бессознательной и детской, придать тайнам внешнююформу. Я был поглощен всем этим и чувствовал, что должен попытаться этопонять, но не знал, что на самом деле хотел выразить. Я всегда надеялся, чтосмогу найти нечто такое (возможно, в природе), что даст мне ключ от моейтайны, прояснит наконец, в чем она заключается, т.е. ее истинную суть. Тогдаже у меня возникла страсть к растениям, животным, камням. Я всегда готов былк чему-то таинственному. Теперь я сознаю, что был религиозен в христианскомсмысле, хотя всегда с оговоркой вроде: "Все это так, да не совсем!" или "Ачто же делать с тем, что под землей?" И когда мне вдалбливали религиозныедогматы и говорили: "Это прекрасно и это хорошо!", я думал про себя: "Да,все это так, но есть нечто Другое - тайное, его не знает никто". Эпизод с вырезанным человечком стал высшей и последней точкой моегодетства. Длился он примерно год. Больше я не вспоминал о нем до тех пор,пока мне не исполнилось тридцать пять. Тогда передо мной с необыкновеннойясностью вновь возникло это детское впечатление. Я работал над книгой"Либидо: его метаморфозы и символы" и собирал материал о "кладбище живыхкамней" близ Арлесхайма, об австралийских амулетах, когда внезапнообнаружил, что совершенно отчетливо представляю себе один из этих камней:черный, овальный, с двух сторон окрашенный. За этим образом в моей памятивозникли желтый пенал и деревянный человечек. Человечек этот был маленькимязыческим идолом, чем-то вроде античной статуи Эскулапа со свитком. Вместе с этим воспоминанием меня впервые посетила мысль, что существуютнекие архаические элементы сознания, не имеющие аналогов в книжной традиции.В библиотеке отца (с которой я познакомился гораздо позднее) не было ниединой книги, в которой можно было бы отыскать информацию по этой теме. Неговорю уже о том, что отец не имел ни малейшего представления о подобныхвещах. В 1920 году, будучи в Англии, я, совершенно забыв о своем детскомопыте, вырезал из дерева две похожие фигурки. Одну из них я воспроизвел вувеличенном масштабе из камня, теперь она стоит в моем саду в Кюснахте. Илишь тогда подсознание подсказало мне ее имя - "atmavictu" - "breath oflife" (букв. - дуновение жизни). Это было продолжением тех квазисексуальныхобразов моего детства, но теперь они представали как "breath of life",творческий импульс. Все вместе это называлось "kabir" [Кабиры (илибоги-великаны) - природные божества, культ которых, как правило, был связанс культом Деметры. Обычно в них видели источник жизни и созидания.], -фигурка, завернутая в плащ, она имела так называемый "kista" - запасжизненной силы в виде продолговатого черного камня. Но эта связь открыласьмне много позже. Ребенком я совершал ритуал также, как, по моим позднейшимнаблюдениям, это делали африканские аборигены; они тоже сперва что-то делалии лишь потом осознавали, что же это было.