– Джош, будь другом, напомни, о чем я говорил пару минут назад, если ты записывал.
– А?
Криспин недовольно вздохнул. Джоэли свесилась со стола и поцеловала его в ухо. Гадство.
– Что там было сразу после слов Джоэли о стратегии протеста? Мы перешли к важному вопросу. Напомни нам, что несколько минут назад говорил Падди о преимуществах наказания и вызволения.
Джошуа взглянул на свой пустой планшет и прикрыл им уже опадающее вздутие штанов.
– Ммм… Кажется, я не записал.
– А между тем это чертовски важный момент, Джош. Ты не должен ничего упускать. Какой тогда смысл во всех наших разговорах!
Гадство, гадство, гадство.
– Джоши очень старается, – вступилась Джоэли, снова свесившись со стола, на сей раз чтобы взъерошить интернациональную гриву Джошуа. – Ему, должно быть, очень нелегко. Ведь это касается его лично. – Она всегда звала его Джоши. Джоши и Джоэли. Джоэли и Джоши.
Криспин нахмурился.
– Я не раз говорил: если Джошуа из личных соображений не хочет принимать участие в деле, – если он хочет устраниться, то…
– Я с вами, – встрял Джош, с трудом подавляя агрессию. – Я не собираюсь отсиживаться в стороне.
– Джоши у нас герой, – сказала Джоэли и одарила его щедрой подбадривающей улыбкой. – Помяни мое слово, он будет последним, кто струсит.
О, Джоэли!
– Ладно, продолжаем. Постарайся за нами записывать, хорошо? Итак. Падди, будь добр, повтори, что ты сказал, пусть все послушают, потому что в твоих словах содержится суть ключевого решения, которое нам предстоит принять.
Падди дернул головой и замычал, продираясь сквозь свои записи.
– Ммм, ну, в общем… вопрос, главным образом, в том… какая у нас на самом деле цель. Если мы хотим наказать преступников и преподать урок обществу… тогда подход один: атаковать напрямую… э‑э‑э… рассматриваемую персону. – Тут Падди с опаской покосился на Джошуа. – Но если, как это, на мой взгляд, и должно быть, нас интересует животное само по себе, тогда нужно развернуть антикампанию, а если не получится, то силой освободить мышь.
– Правильно. – Криспин колебался, размышляя, не умалит ли его славу спасение одного‑единственного грызуна. – Понятно, что в данном случае мышь выступает как символ, потому что у этого деятеля в лаборатории их тьма‑тьмущая. Так что мы имеем дело с более широкой картиной. Кто‑то из нас должен туда ворваться…
– В общем… в общем и целом я думаю, нам не надо повторять ошибку Организации по защите прав живых существ. Они‑то как раз и расценивают животное как некий символ… а принципы ФАТУМа, как мне кажется, противоположные. Если человека на шесть лет запереть в стеклянном ящике – это символ? Не знаю, как для тебя, а для меня между мышами и людьми нет никакой разницы.
Остальные члены ФАТУМа одобрительно забормотали – подобного рода высказывания традиционно требовали одобрения.
Криспин надулся.
– Что ты, Падди, конечно, я имел в виду совсем другое. Я хотел сказать, что тут картина более широкая – это как выбор между жизнью одного человека и жизнями многих людей. Понимаешь?
– Прошу слова! – Джоши вскинул руку в надежде выставить Криспина идиотом. Криспин вытаращил глаза.
– Да, Джоши, – проворковала Джоэли. – Говори.
– Дело в том, что другой мыши попросту нет. В смысле, мышей навалом, да только не таких, как эта. Это очень дорогостоящая операция. Он не может поставить ее на поток. Кроме того, в прессе его подначивают, что сдохни одна Будущая Мышь, он тайком заменит ее новой. Так что для него теперь это дело принципа. Он мечтает доказать всему миру, что не ошибся в расчетах. Так что он подготовит только одну мышь и нанесет на нее штрихкод. Других мышей не будет.
Джоэли расцвела в улыбке и кинулась массировать Джошу плечи.
– Что ж, похоже, в этом есть здравый смысл. Итак, Падди, ты говорил о том, что вопрос заключается в следующем: можно сфокусироваться на Маркусе Чалфене, а можно на глазах у мировой прессы выпустить мышь на свободу.
– Прошу слова!
– Да, Джош.
– Криспин, тут совсем иное дело. В данном случае неважно, выпустишь ты мышь или нет. Ничего уже не поправить. Ее пытка – в ее генах. Как часовая бомба. Освободи ее – и она умрет в страшных мучениях где‑нибудь еще.
– Прошу слова!
– Да, Падди.
– Ну, в общем… Разве вы не станете помогать политзаключенному бежать из тюрьмы только потому, что он неизлечимо болен?
Многочисленные члены ФАТУМа рьяно закивали головами.
– Правильно, Падди. Думаю, что Джошуа ошибается и что Падди предложил нам верное решение. Мы не в первый раз сталкиваемся с проблемой выбора, и каждый раз приходится действовать по обстоятельствам. В прошлом, как вы знаете, мы были сосредоточены на борьбе с преступниками. Составляли списки и осуществляли наказание. В последние годы мы несколько отошли от нашей старой тактики, однако думаю, даже Джоэли согласится, что это случай особенный, фундаментальная проверка прежних принципов. Мы имеем дело с настоящими безумцами. С другой стороны, мы проводили широкомасштабные акции протеста и освобождали тысячи животных, томящихся в неволе. Но в данном случае у нас не будет ни времени, ни возможности осуществить обе стратегии. Там соберется вся общественность, и… Впрочем, хватит об этом. Думаю, что выбор, который мы должны будем сделать в связи с тридцать первым числом, очень прост, как и сказал Падди. Мышь или человек. Так что, голосуем? Джошуа?
Сев на руки, чтобы Джоэли было удобнее делать ему массаж, Джошуа ответил:
– Голосуем.
* * *
Двадцатого декабря ровно в ноль часов ноль‑ноль минут в доме Джонсов зазвонил телефон. Айри в ночной сорочке прошлепала вниз и сняла трубку.
– Э‑э‑э… ммм… Отметьте в своем духовном сознании тот день и час, который я выбрал, чтобы позвонить вам.
– Что? Это кто? Райан? Слушайте, Райан, не хочу показаться грубой, но сейчас полночь, понимаете? Неужели это не может…
– Айри? Деточка, это ты?
– Ваша бабушка на параллельном телефоне. Она тоже хотела с вами поговорить.
– Айри. – Гортензия была взволнована, – говори громче, мне плохо слышно.
– Айри, повторяю: запомните день и час этого звонка.
– Зачем? Я не могу, я очень устала, прошу вас, давайте отложим до…
– Двадцатое число, Айри. Ноль часов ноль минут. Двойки и нули…
– Слушаешь, деточка? Мистер Топпс пытается объяснить тебе что‑то очень важное.
– Ба, говорите по очереди… Вы подняли меня с постели. А я как выжатый лимон.
– Двойки и нули, мисс Джонс. Это указывает нам на двухтысячный год. А известно ли вам, какой сейчас месяц?
– Декабрь, Райан. Так ли это ва…
– Декабрь – двенадцатый месяц, Айри. Таково же число колен сынов Израилевых. От каждого запечатлено двенадцать тысяч. Из колена Иудина запечатлено двенадцать тысяч. Из колена Рувимова запечатлено двенадцать тысяч. Из колена Гадова…
– Райан, я в курсе.
– В определенные дни – назначенные дни, дни‑предупреждения – Господь велит нам действовать.
– И мы должны попытаться спасти заблудшие души. Заблаговременно предупредить.
– Мы предупреждаем вас, Айри.
Гортензия тихо заплакала.
– Мы просто пытаемся тебя предупредить, милая.
– Хорошо. Отлично. Я предупреждена. Всем спокойной ночи.
– Это не все, – торжественно провозгласил Райан. – Это было лишь первое предупреждение. Есть еще несколько.
– Только не говорите, что их еще одиннадцать.
– Ох, – вскрикнула Гортензия. Она выронила трубку, но Айри все равно слышала ее голос. – Ее посетил Господь! Она уже все знает!
– Райан, а не могли бы вы как‑нибудь сжать оставшиеся одиннадцать предупреждений в одно? Или хотя бы сообщить мне самое главное? Иначе, боюсь, я буду вынуждена развернуться и пойти спать.
С минуту трубка молчала.
– Э‑э‑э… ммммм… – послышался наконец голос. – Хорошо. Не путайтесь с этим мужчиной.
– Айри! Пожалуйста, прислушайся к тому, что говорит мистер Топпс! Прошу тебя!
– С каким таким мужчиной?
– Ох, мисс Джонс. Не притворяйтесь, будто вы не знаете за собой большого греха. Откройте нам свою душу. Позвольте мне, от имени Господа, протянуть вам руку, смыть с вас…
– Знаете что, я правда чертовски устала. Что за мужчина?
– Этот ученый, Чалфен. Вы зовете другом того, кто на самом деле враг рода человеческого.
– Маркуса? Ничего я с ним не путаюсь. Отвечаю на звонки и веду переписку, вот и все.
– Это все равно что быть секретарем дьявола. – От этих слов Райана Гортензия зарыдала еще сильнее и громче. – Как низко вы пали!
– Райан, у меня нет времени. Маркус Чалфен просто пытается разобраться с такой чертовщиной, как рак. Понятно? Не знаю, кто вас информировал, но уверяю вас, что никакой он не дьявол.
– Значит, его приспешник! – заявила Гортензия. – Сражается в первых рядах!
– Успокойтесь, миссис Б. Боюсь, ваша внучка зашла слишком далеко. Как я и предполагал, уйдя от нас, она примкнула к темным силам.
– Шли бы вы, Райан… Я не Дарт Вэйдер.[94]Ба…
– Молчи, деточка, молчи. Я и я очень расстроены.
– Значит, сдается мне, тридцать первого числа мы с вами встретимся, мисс Джонс.
– Не надо звать меня мисс Джонс, Райан. Что… что вы сказали?
– Тридцать первого числа. Для нас, Свидетелей Иеговы, это удобный повод сделать заявление. Там будет пресса со всего мира. И мы тоже там будем. Мы намерены…
– Мы хотим их предупредить! – встряла Гортензия. – Мы всё так хорошо придумали. Миссис Добсон будет играть на аккордеоне, потому что пианино туда не притащишь, а мы будем петь гимны. А еще мы объявим голодовку – до тех пор, пока это исчадие ада не перестанет вмешиваться в дивные творения нашего Господа и не…
– Голодовку? Ба, тебя же начинает тошнить, если ты в одиннадцать не позавтракаешь. Ты за всю жизнь ни разу не сидела без еды дольше трех часов. И тебе восемьдесят пять.
– Ты забываешь, – холодно и резко сказала Гортензия, – я родилась в землетрясение. И выжила. Отсутствие еды меня не пугает.
– Вы ведь не позволите ей голодать, правда, Райан? Ей восемьдесят пять лет, Райан. Восемьдесят пять. Какие в этом возрасте голодовки?
– Говорю тебе, Айри, – громко и отчетливо вешала в трубку Гортензия, – я это сделаю. Небольшое недоедание мне нипочем. Господь одной рукой дает, другой отнимает.
Айри слышала, как Райан положил трубку и, войдя в комнату Гортензии, потихоньку отбирает у нее телефон и уговаривает пойти лечь. На том конце провода послышалось пение: это Гортензия, удаляясь, пела неизвестно кому «Господь одной рукой дает, другой отнимает!».
– Но чаще всего, – подумала Айри, – он как тать в ночи. Просто отнимает. Является, черт побери, и отнимает.
* * *
Маджид очень гордился, что ему довелось воочию увидеть все стадии. Он видел, как выглядят здоровые гены. Как происходит заражение, потом искусственное оплодотворение. И как рождается новая жизнь – совсем иначе, чем его собственная. Мышонок был один. Ни тебе гонок по родовым путям, ни расчета на первый‑второй, ни спасенного, ни отвергнутого. Тут ни при чем факторы везения и случайности. Бессмысленно говорить: «У тебя шнобель от отца, а любовь к сыру от матери». Никаких сюрпризов не будет. Никаких игр в прятки с болезнью и увиливаний от боли; точно знаешь, когда ждать смерть. Ты не мучаешься вопросом, кто дергает за ниточки. Не сомневаешься в Его всемогуществе. Не клянешь неверную судьбу. Нет смысла куда‑то ехать, искать, где зеленей трава, – для этой мыши все предрешено. Для нее нет понятия «путешествие во времени» (Маджид теперь точно знал: Время – это сука. Су‑ка), ибо ее будущее равно настоящему равно прошлому. Эдакая китайская коробочка. Никаких иных путей, упущенных возможностей, альтернатив. К черту догадки «а что, если», «может статься». Есть только уверенность. Чистой воды уверенность. А что, – подумал Маджид, когда манипуляции были окончены, маски и перчатки сняты, белый халат повешен на крюк, – что тогда Бог, если не это?
Глава 19
Последнее место действия
31 декабря 1992 года, четверг
Эта дата стояла вверху каждой газетной страницы. Эта дата была видна в гуляках, которые слонялись по вечерним улицам с пронзительными серебряными свистками и национальными флагами и пытались разжечь в себе праздничные чувства; которые старались сгустить темноту (было всего пять часов), чтобы Англия смогла справить этот ежегодный праздник; старались веселиться, напиваться, обниматься, блевать и сердиться. Они придерживали двери поезда, чтобы друзья успели вбежать в вагон, спорили с обнаглевшими таксистами‑неграми, играли с огнем и готовы были с головой окунуться в приключения при свете тусклых фонарей. В этот день Англия больше не говорит «пожалуйста – спасибо – не за что – извините – простите». Вместо этого раздается «мать твою – какого хрена – блин – на фиг» (и поскольку мы так никогда не говорим, звучит это довольно глупо). В этот день Англия возвращается к истокам. Это был Новый год. Но Джошуа никак не мог в это поверить. Куда делось время? Оно утекло между ног Джоэли, сбежало в ее крошечные ушки, спряталось в теплых спутанных волосах ее подмышек. И последствия того, что он собирается сделать в этот величайший день его жизни, в этой критической ситуации, которую три месяца назад он подверг бы детальному разбору, вивисекции, взвесил бы все и проанализировал с чалфенским рвением, ускользали от него в те же укромные уголки. В этот Новый год он не принял никаких серьезных решений, не дал никаких зароков. Он был таким же бездумным, как молодые люди, вываливавшиеся из пабов на новогодние улицы в поисках неприятностей. Таким же легкомысленным, как ребенок, ехавший на плечах у отца на семейный обед. Но он не с теми, веселящимися на улицах, он здесь, здесь, здесь, несется к центру города, прямо к Институту Перре, как самонаводящаяся ракета. Он здесь, мчится из Уиллздена к Трафальгарской площади в красном микроавтобусе вместе с десятью нервными членами ФАТУМа. Он слушает вполуха, как Кенни читает газету, выкрикивая имя его отца, на радость сидящему за рулем Криспину.
– «Сегодня доктор Маркус Чалфен выставит на всеобщее обозрение свою Будущую Мышь и откроет новую эру в генетике».
Криспин откинул голову и гаркнул:
– Ха!
– Во‑во, – поддержал Кенни, тщетно пытавшийся читать и смеяться одновременно. – Называется «спасибо, что сказали». Так, где я остановился?.. А, вот: «Но самое главное то, что благодаря ему широкая публика получает доступ в эту малоизвестную, сложную и удивительную область науки. В то время как Институт Перре готовится на семь лет открыть свои двери для посетителей, доктор Чалфен обещает нам событие национального масштаба, которое не будет похоже ни на Британский фестиваль пятьдесят первого, ни на Выставку Британской империи двадцать четвертого, потому что здесь не будет замешана политика…»
– Ха! – снова фыркнул Криспин, на сей раз оборачиваясь назад, так что микроавтобус ФАТУМа (который на самом деле не был микроавтобусом ФАТУМа; на нем все еще красовалась огромная желтая надпись: ВАШ СЕМЕЙНЫЙ ДОКТОР С КЕНЗЛ‑РАЙЗ) едва не переехал стайку размалеванных подвыпивших девиц, переходивших дорогу. – Не будет замешана политика? Он что, дурак?
– Любимый, следи за дорогой, – сказала Джоэли и послала ему воздушный поцелуй. – Хотелось бы добраться целыми, а не по частям. Тут налево… по Эджвэа‑роуд.
– Дурак, – повторил Криспин, глядя в глаза Джошуа, и отвернулся. – Вот ведь дурак!
– Специалисты полагают, – продолжил Криспин, перейдя по стрелочке с первой страницы на пятую, – что к девяносто девятому году процесс работы рекомбинантной ДНК станет широко известным. Около пятнадцати миллионов людей к тому времени посетит выставку Будущей Мыши, и еще миллионы людей по всему миру будут следить за состоянием Будущей Мыши через средства массовой информации. Доктор Чалфен достигнет своей цели – просвещения народа – и забьет мяч науки в ворота безграмотности.
– Дай‑те‑мне‑паке‑тик‑щас‑вырвет, – произнес Криспин с таким видом, будто его уже тошнит. – А что в других газетах?
Падди поднял библию Средней Англии, чтобы Криспин смог увидеть в зеркале заднего вида заголовок: «МЫШЕМАНИЯ».
– К ней еще прилагается стикер «Будущая Мышь». – Падди пожал плечами и налепил стикер на свой берет. – По‑моему, мило.
– Газеты, как ни странно, его поддерживают, – заметила Минни. Она недавно вступила в ФАТУМ. Минни – серьезная девушка семнадцати лет со слежавшимися белокурыми дрэдами и с пирсингом на сосках. Джошуа одно время подумывал в нее влюбиться, даже пытался за ней ухаживать, но понял, что это ему не по зубам. Он не может оставить жалкий нервический мир Джоэли и отправиться к новым звездам. Минни, к чести ее будет сказано, сразу все поняла и направила свое внимание на Криспина. На ней было надето настолько мало вещей, насколько позволяла погода, и она старалась как можно чаще подсовывать под нос Криспину свои дерзкие проколотые соски. Вот как сейчас: она перегнулась к нему, чтобы показать газетную статью. Криспин попытался одновременно почитать газету, проехать площадь Марбл‑арч, где было организовано круговое движение, и не двинуть Минни локтем в грудь.
– Мне плохо видно. Чего там?
– Голова Чалфена с мышиными ушами приделана к телу козы и свиной заднице. Он ест из корыта с надписью «генная инженерия» с одной стороны и «народные деньги» – с другой. И подписано: «ЧАЛФЕН КУШАЕТ».
– Славно! Нам сейчас каждая мелочь сгодится.
Криспин сделал еще круг по площади и на этот раз выехал куда надо. Минни перегнулась через него и пристроила газету на приборную доску.
– Ничего себе! Он выглядит чалфенистичнее, чем когда‑либо!
Джошуа горько пожалел о том, что рассказал Криспину про этот идиотизм своего семейства – манеру говорить о себе, используя существительные, прилагательные и глаголы. Тогда он решил, что было бы неплохо об этом рассказать: они посмеются и поймут, если еще были какие‑то сомнения, на чьей он стороне. Ему не приходило в голову, что он предает своего отца, – он не чувствовал серьезность происходящего – до тех пор, пока не услышал, как Криспин издевается над чалфенизмом.
– Только поглядите, как он чалфенит в этом корыте. Пользоваться всем, чем можно, это по‑чалфенски, правда, Джош?
Джошуа что‑то пробурчал и отвернулся к окну, за которым пролетал снежный Гайд‑парк.
– Классическая фотография. Она везде. Я ее помню. Снимали, когда он давал показания на суде в Калифорнии. У него такой надменный вид! Очень чалфенистичный!
Джошуа закусил губу. НЕ ПОДДАВАЙСЯ. ЕСЛИ НЕ ПОДДАШЬСЯ, ЗАВОЮЕШЬ ЕЕ РАСПОЛОЖЕНИЕ.
– Хватит, Крисп, – решительно сказала Джоэли, погладив Джоша по голове. – Не забывай, что мы сегодня собираемся сделать. Не мучай его хотя бы сегодня.
В ЯБЛОЧКО!
– Ну… ладно.
Криспин прибавил газу.
– Минни, вы с Падди проверили, у всех все есть? Все, что нужно?
– Да, все в порядке.
– Отлично.
Криспин достал серебряную коробочку, наполненную всем необходимым для того, чтобы свернуть здоровый косяк, и бросил ее Джоэли, попав по ноге Джоша.
– Сверни нам по косячку, милая.
ГАД.
Джоэли подняла с пола коробочку. Она поставила машинку для сворачивания косяков Джошуа на колено и согнулась над ней. Джошуа видел ее длинную шею, а ее грудь оказалась практически у него в руках.
– Нервничаешь? – спросила она и выпрямилась, держа в руке готовый косяк.
– Из‑за чего?
– Ну… по поводу сегодняшнего дела. Из‑за внутреннего конфликта.
– Конфликта? – озадаченно пробормотал Джошуа. Ему хотелось быть там, на улице, среди счастливых людей, не раздираемых конфликтами, среди праздничной толпы.
– Боже мой! Ты меня восхищаешь! Все‑таки цель ФАТУМа – непосредственные действия… Даже мне иногда нелегко сделать то, что нужно. Хотя это для меня самое главное в жизни… Кроме ФАТУМа и Криспина, у меня никого нет.
«КРУТО, – подумал Джошуа. – ПРОСТО ФАНТАСТИКА».
– Вот и сегодня я ужасно боюсь.
Джоэли раскурила косяк и сразу же передала его Джошуа, а микроавтобус проносился мимо здания парламента.
– Знаешь, как говорят: «Если когда‑нибудь мне придется выбирать кого предать: друга или страну – я надеюсь, что у меня хватит смелости предать страну». Выбор между долгом и принципом. Мне в этом смысле легче. Не знаю, смогла бы я это сделать, будь я на твоем месте. Если бы это был мой отец. И у меня, и у Криспина только один долг – забота о животных, поэтому нет никакого конфликта. Нам легче. Но ты, Джоши, из нас всех ты принял самое ответственное решение… и при этом ты остаешься таким спокойным. Это достойно уважения… И я уверена, что Криспин оценил твою смелость, потому что он немного сомневался…
Джоэли говорила, а Джошуа кивал в нужных местах, но марихуана, которую он курил, вытащила из ее речи одно слово – «спокойный» – и вставила его в вопрос: «Почему ты такой спокойный, Джоши? Ты ввязался в серьезное дело… Почему ты такой спокойный?»
Он так и думал, что со стороны кажется спокойным, неестественно спокойным. Количество адреналина в его крови противоречило нарастающему новогоднему веселью, не соответствовало взбудораженности остальных членов ФАТУМа. Добавьте сюда еще действие травки, и станет ясно, почему Джошуа казалось, будто он бредет под водой, на огромной глубине, а высоко над ним плещутся дети. Но это было не столько спокойствие, сколько инертность. Они ехали по Уайтхоллу, а он никак не мог решить, правильно это или нет: плыть по течению, пустить все на самотек. Или он все‑таки должен стать похожим на людей там, на улицах, кричать, плясать, драться, трахаться… Должен ли он стать более… как там говорится?., более инициативным. Перед лицом будущего взять инициативу в свои руки.
Он глубоко затянулся и погрузился в воспоминания о том времени, когда ему было двенадцать. В двенадцать он был развитым ребенком, который просыпался каждое утро с мыслью о том, когда объявят, что осталось всего двенадцать часов до ядерной войны, – старый, но заманчивый сценарий конца света. Тогда он много думал о будущем, о важных решениях, которые надо принять быстро и в последний момент. И даже тогда ему приходило в голову, что сам он вряд ли потратил бы свои последние двенадцать часов на секс с Эллис – пятнадцатилетней соседской няней. Вряд ли в эти двенадцать часов он будет говорить всем и каждому, как он их любит, вряд ли обратится в иудаизм, вряд ли сделает все то, чего ему всегда хотелось и на что он никогда не мог решиться. Он понимал, что, скорее всего, спокойно вернется в свою комнату и закончит постройку замка из «Лего». А что еще можно сделать? Какое еще решение можно принять? Решение требует времени, безграничного времени, времени, как горизонтальной оси жизни: принимаешь решение, а потом ждешь результатов, сидишь и ждешь. Славная вещь – мечта об отсутствии времени (ОСТАЛОСЬ ДВЕНАДЦАТЬ ЧАСОВ ОСТАЛОСЬ ДВЕНАДЦАТЬ ЧАСОВ), о том моменте, когда последствия исчезают и можно делать все, что угодно («Да, я сумасшедший! Я просто сумасшедший!» – послышалось с улицы). Но двенадцатилетний Джош был слишком нервным, слишком правильным, слишком чалфенистичным, чтобы суметь полностью насладиться этим моментом или даже самой мечтой о нем. Он думал: а что, если мир все же не исчезнет и я пересплю с Эллис, а она забеременеет, и тогда…
То же самое и сейчас. Боязнь последствий. Та же дурацкая инертность. То, что он собирается сделать со своим отцом, было таким огромным, таким гигантским, что было невозможно даже думать о последствиях, невозможно представить, что будет после того, как он сделает то, что должен. Ничего. Пустота. Что‑то вроде конца света. А Джошуа всегда терялся, когда сталкивался с концом света или даже с концом года.
Каждый канун Нового года – это близящийся апокалипсис в миниатюре. Ты спишь с кем хочешь, блюешь где хочешь, чокаешься с кем хочешь. На улицах толпы народа. По телевизору показывают героев и антигероев уходящего года. Страстные последние поцелуи. Десять! Девять! Восемь!..
Джошуа смотрел на Уайтхолл, где люди радостно готовились к генеральной репетиции конца света. Все знали, что он произойдет, и знали, как будут себя вести, когда он произойдет. Но не мы правим миром, думал Джошуа, а он нами. И с этим ничего не поделаешь. Впервые в жизни он это ясно понял. А Маркус Чалфен думает как раз наоборот. И тогда он в общих чертах понял, почему дошел до этого, почему он проезжает по Вестминстер‑бридж и смотрит на Биг‑Бен, отсчитывающий время до того момента, когда он, Джошуа, погубит своего отца. Потому же, почему мы все до этого доходим, пробираясь между рифами и водоворотами, между Сциллой и Харибдой.
* * *
