Важные разговоры и экстренные меры 2 страница

– Верно. У всех братьев. И у сына Абдул‑Джимми. Все такие же прыщавые.

– Но вы ведь не хотите, чтобы и у сыновей вашего сына была такая же кожа.

– Конечно нет. Меня из‑за нее в школе дразнили. До сих пор ношу с собой нож. Но, честно говоря, не представляю, как можно избавиться от таких прыщей. Живу с ними не один десяток лет.

– На самом деле, – возразил Маджид (он был настоящим специалистом в индивидуальном подходе), – от них можно избавиться. Скоро это будет совсем легко, и жизнь тогда станет намного приятнее. Такие вещи тоже будут обсуждаться на презентации.

– А, ну если так, тогда я приду. Я‑то думал, что это просто какая‑то ерунда про мутированную мышь. Но если так…

– Тридцать первого декабря, – бросил Маджид, уходя к столику своего отца. – Буду рад вас там увидеть.

– Долго же ты, – заметил Арчи, когда Маджид сел за столик.

– Ты что, через Ганг к нам добирался? – раздраженно спросил Самад, пододвигая стул, чтобы Маджиду было свободнее.

– Простите. Заговорился с вашим другом Майклом. Приятный человек. Да, пока не забыл: Арчибальд, он сказал, что сегодня ты можешь расплатиться талоном.

Арчи чуть не подавился зубочисткой, которую задумчиво пожевывал.

– Что он сказал? Быть не может!

– Может. Что ж, Абба, приступим?

– Не к чему нам приступать, – проворчал Самад, стараясь не глядеть сыну в глаза. – К сожалению, мы уже оказались в самом центре дьявольского испытания, которое приготовила мне судьба. Я хочу, чтобы ты знал, что я пришел сюда не по своей воле. Меня умоляла твоя мать, а я питаю к ней больше уважения, чем ты и твой брат, вместе взятые.

Маджид криво улыбнулся.

– А я думал, ты пришел сюда потому, что Амма тебя побила.

Самад нахмурился.

– Давай, смейся надо мной, сын мой. Ты что, Коран не читал? Разве ты не знаешь об обязанностях сына по отношению к отцу? Ты противен мне, Маджид Мубтасим.

– Да ладно тебе, Самад, старина, – вмешался Арчи, вертевший в руках бутылку с кетчупом. Он хотел предотвратить ссору. – Ладно тебе.

– Нет, не ладно. Этот мальчик для меня как бельмо на глазу.

– Хочешь, чтобы я занял чью‑либо сторону?

– Нет, я хочу, чтобы ты не лез.

Арчи снова занялся солонкой и перечницей: он пытался пересыпать в последнюю содержимое первой.

– Хорошо, Сэм.

– Мне надо ему кое‑что сказать, и я скажу. Маджид, твоя мать хочет, чтобы ты встретился с Миллатом. Эта женщина, Чалфен, все организует. Они считают, что вам с Миллатом надо поговорить.

– А ты, Абба, как считаешь?

– Тебя же не интересует мое мнение.

– Наоборот, Абба. Очень интересует.

– Ладно. Я считаю, что это глупость и что вы с Миллатом не можете помочь друг другу. Вам надо разойтись в разные стороны. Я считаю, что Бог проклял меня, дав мне сыновей, более непохожих, чем Каин и Авель.

– Я бы с удовольствием встретился с ним, Абба. Если он согласится встретиться со мной.

– Судя по всему, согласится. По крайней мере, мне так сказали. Но точно не знаю. Я с ним разговариваю не больше, чем с тобой. Мне вообще сейчас не до этого: я ищу Бога.

– Эхм… – от голода и переживаний Арчибальд грыз зубочистку. Соседство Маджида его нервировало. – Пойду посмотрю, не готова ли еда. Вы не против? Вот и ладненько. Тебе чего, Мадж?

– Спасибо, Арчибальд. Я заказывал бутерброд с беконом.

– С бе… Э‑э… понял. Хорошо.

Лицо Самада стало пунцовым, а потом он взорвался, как помидоры, которые жарит Микки.

– Издеваешься надо мной? Хочешь показать мне, какой ты кафир? Давай! Жуй грязную свинью у меня на глазах! Ты же у нас такой умный. Мистер Большой Умник! Мистер Надменный Англичанин в белых брюках и с большими белыми зубами. Ты же у нас все знаешь, даже как избежать суда Аллаха.

– Нет, Абба, я не такой умный.

– Конечно нет. Ты далеко не такой умный, каким себя вообразил. Сам не знаю, зачем лезу не в свое дело, но я хочу предупредить тебя: скоро, Маджид, тебе придется лицом к лицу столкнуться со своим братом. У меня ушки на макушке, и я слышал, что говорил Шива в ресторане. Здесь сейчас Мо Хусейн‑Ишмаэл, брат Микки Абдул‑Колин и его сын Абдул‑Джимми. И это только немногие, а их сотни, и они все против тебя. И Миллат с ними. Твой Маркус Чалфен многих злит, и среди них – этих, с зелеными галстуками, – есть те, кто готов действовать. Они сумасшедшие и могут сделать так, как считают нужным. Они готовы разжечь войну. Таких немного. Большинство вступает в войну, когда она уже объявлена. Но есть те, которые ее разжигают. И твой брат из таких.

Все это время, когда на лице Самада выражение гнева сменялось выражением отчаяния, а потом какой‑то истерической ухмылкой, Маджид оставался абсолютно спокойным. На его лице нельзя было прочитать ничего.

– И ты молчишь? Ты знал об этом?

Маджид ответил не сразу:

– Почему ты не образумишь их, Абба? Многие из них тебя уважают. Мусульмане уважают тебя. Образумь их.

– Потому что. Они, конечно, идиоты, но я не одобряю все это так же, как они. Маркус Чалфен не имеет никакого права делать то, что он делает. Это не его дело. Это дело Бога. Как только начинаешь иметь дело с творением Божьим, вмешиваешься в саму природу творения, пусть даже мыши, ты берешь на себя роль Бога. Ты думаешь, что творение Бога – это чудо! – можно улучшить. Но этого нельзя. Маркус Чалфен лезет не в дело Бога. Он хочет, чтобы перед ним благоговели, но единственное существо во Вселенной, достойное благоговения, – это Аллах. Зря ты ему помогаешь. Даже его сын от него отрекся. Так что, – сказал Самад, не в силах подавить свой драматический порыв, – я должен отречься от тебя.

– Вот и я. Это картошка, фасоль, яйца и грибы для тебя, старина Сэмми. – Арчибальд подошел к столу и поставил тарелки. – Мой омлет с грибами…

– И бутерброд с беконом, – докончил Микки. Он нарушил пятнадцатилетнюю традицию и сам подал блюдо. – Для юного профессора.

– Он не будет есть это за моим столом.

– Да ладно, Сэм, – осторожно начал Арчи, – оставь мальчика в покое.

– Я сказал, он не будет есть это за моим столом!

Микки почесал лоб.

– Хоть убейте, мне кажется, мы с годами становимся фундаменталистами.

– Я сказал…

– Как хочешь, Абба, – произнес Маджид все с той же раздражающей улыбкой всепрощения. Он взял у Микки тарелку и сел за стол к Кларенсу и Дензелу.

Дензел встретил его гостеприимной улыбкой.

– Только посмотри, Кларенс! Это же юный принц в белом костюме. Он пришел поиграть в домино. Как только я его увидел, сразу понял, что он пришел поиграть в домино. Уж это я сразу вижу.

– Можно задать вам вопрос? – спросил Маджид.

– Ко‑неч‑но. Валяй.

– Как вы думаете, я должен встретиться со своим братом?

– Гм, не знаю, – ответил Дензел после напряженного раздумья и выложил костяшку с пятью точками на стол.

– Мне кажется, вы похожи на молодого человека, который может сам за себя решать, – осторожно добавил Кларенс.

– Правда?

Маджид повернулся к столику, за которым сидели Самад, старательно пытавшийся его игнорировать, и Арчи, копавшийся в своем омлете.

– Арчибальд! Встретиться мне с братом или нет?

Арчи виновато взглянул на Самада и снова уставился в тарелку.

– Арчибальд! Это для меня очень важно. Скажи, встретиться или нет?

– Давай, – горько сказал Самад, – ответь ему. Раз уж он предпочитает спрашивать совета у двух старых идиотов и у человека, которого едва знает, и то только со слов своего отца, так ответь ему. Ну! Отвечай!

Арчи поежился.

– Ну… я не могу… в смысле, это не мне решать… я думаю, если он хочет… но, опять же, если ты считаешь…

Самад стукнул кулаком по тарелке Арчи, омлет подскочил и шлепнулся на пол.

– Решай, Арчибальд. Можешь ты хоть один раз за всю свою жалкую жизнь принять решение?!

– Э‑э… орел – да, – выдохнул Арчи и достал из кармана монетку в двадцать пенсов. – Решка – нет. Готовы?

Монетка подлетела и завертелась, как вертится любая монетка в идеальном мире, мелькая то светлой, то темной стороной достаточно часто, чтобы загипнотизировать человека. А потом, в какой‑то момент триумфального взлета, ее траектория начала искривляться, и искривляться неправильно, так что Арчибальд понял: она летит не к нему, а куда‑то назад, далеко назад. Он повернулся, как и все остальные, чтобы проследить, как она по изящной кривой летит к игровому автомату и попадает точно в щель. И тут же огромный монстр засветился, шарик запустился и начал свой случайный шумный путь в лабиринте из вращающихся дверок, автоматических клапанов, трубок и позвякивающих колокольчиков. Вскоре он, оставленный без присмотра и руководства, испустил дух и свалился обратно в лунку.

– Вот черт. – Арчи был вне себя от радости. – Интересно, каковы были шансы, что так получится?

 

* * *

 

Нейтральное место. В наше время шансы найти нейтральное место ничтожно малы, может быть, даже меньше, чем в трюке Арчи. Только подумайте, сколько всякого дерьма надо разгрести, чтобы начать все с чистого листа. Национальность. Страну. Принадлежность. Веру. Воровство. Кровь. И еще кровь. И еще. Нейтральным должно быть не только место, но и тот, кто тебя туда приведет, а еще тот, кто послал того, кто приведет. В Северном Лондоне не осталось ни таких мест, ни таких людей. Но Джойс сделала все, что могла. Во‑первых, она пошла к Кларе. Клара тогда училась в университете, располагавшемся в красном кирпичном здании на юго‑восточном берегу Темзы, и там была аудитория, в которой она занималась по пятницам. Один из преподавателей оставил ей ключ. С трех до шести аудитория свободна. В ней есть доска, столы, стулья, две настольные лампы, кинопроектор, шкаф‑картотека и компьютер. Клара могла поклясться, что любой вещи в классе не больше двенадцати лет. Самому университету всего двенадцать лет. Он был построен на пустыре. На этом месте не было ни индийского кладбища, ни римских виадуков, ни зарытого космического корабля пришельцев, ни фундамента развалившейся церкви. Ничего, просто земля. Совершенно нейтральное место. Клара дала ключ Джойс, а Джойс передала его Айри.

– Но почему мне? Я со всем этим никак не связана.

– Вот именно. А я связана. Поэтому ты идеально подходишь. Ведь ты его знаешь и в то же время не знаешь – загадочно сказала Джойс. Она подала Айри ее длинное белое пальто, перчатки и одну из шапок Маркуса с нелепой кисточкой на макушке. – И еще потому, что ты его любишь, хотя он и не любит тебя.

– Ага, спасибо, Джойс, что напомнила.

– Любовь – главное в этом мире.

– Нет, Джойс. Любовь – совсем не главное. – Айри стояла на пороге дома Чалфенов и смотрела, как ее могучее дыхание паром вырывается в морозный ночной воздух. – Это всего лишь слово из шести букв, которое помогает продавать страховки и кондиционеры для волос. Собачий холод! Будешь мне должна.

– Все мы кому‑нибудь должны, – согласилась Джойс и захлопнула дверь.

Айри вышла на улицу, которую знала всю жизнь, и пошла по дороге, по которой ходила тысячу раз. Если бы прямо тогда ее спросили, что такое память, попросили дать самое точное определение памяти, она бы ответила: это улица, на которой ты впервые пинал ногами сухие листья. И вот она идет по ней. При хрусте каждого листочка под ногами приходил на память хруст всех предыдущих листьев. Ее окутывали знакомые запахи: мокрые опилки и мокрый гравий под деревьями, свежее дерьмо под пропитавшимися водой листьями. Эти ощущения бередили душу. Да, она решила стать стоматологом, но не утратила поэтическую жилку: ее по‑прежнему иногда посещало это прустовское озарение, когда она видела вещи насквозь, хотя и выражала свои ощущения стоматологическими терминами. Она испытывала боль, какую доставляет чувствительная эмаль, или даже выдранный зуб, когда нерв оголен, – такую боль она испытывала всякий раз, когда проходила мимо гаража, в котором они с Миллатом, когда им было по тринадцать, пересчитывали сто пятьдесят пенсов, украденные у Икбала из копилки, потому что им отчаянно хотелось купить пачку сигарет. Она испытывала ноющую боль (как ноет вся челюсть, когда при неправильном прикусе один зуб давит на другой), бредя мимо парка, где они в детстве катались на велосипедах, где выкурили свой первый косяк и где однажды в страшный ливень он ее поцеловал. Айри хотела бы полностью отдаться этим фантазиям о прошлом и настоящем: купаться в них, делать их слаще, дольше, особенно поцелуй. Но в руке у нее был ледяной ключ, а вокруг – жизни людей, более странные, чем любые фантазии, более причудливые, более жестокие и с такими событиями, каких не бывает в фантазиях. Она не хотела связываться с длинными историями этих жизней, но она уже связалась, и теперь ее тащат за волосы к развязке по знакомой дороге: «Кебабы Мали», «Мистер Чонг», «Раджа», «Булочная Малковича». Даже с завязанными глазами она могла бы прочитать эти вывески; а теперь под мостом, обгаженном голубями, и дальше по широкой дороге, ныряющей в Гладстон‑парк, как в огромный зеленый океан. Так можно и утонуть в воспоминаниях, но Айри выплыла. Она перепрыгнула через низкую ограду вокруг дома Икбалов, как прыгала тысячи раз, и позвонила в дверь. Время прошедшее или будущее неопределенное.

А на втором этаже в своей спальне Миллат последние пятнадцать минут пытался постигнуть указания брата Хифана по поводу преклонения (брошюра «Как правильно поклоняться Богу?»):

 

САЙДА: преклонение. При сайде пальцы должны быть сжаты и указывать в направлении киблы по линии ушей, а голова зажата между рук. Если ты кладешь лоб на что‑то чистое: на камень, землю, дерево или ткань – это фард, и, как говорят (мудрецы), опустить нос вниз – это ваджиб. Не положено прижимать к земле только нос без серьезного оправдания. Если ты прижимаешь к земле только лоб – это макрух. Во время сайды надо по крайней мере трижды повторить «Субана риббийял‑ала». Шииты говорят, что во время сайды лучше всего лежать на кирпиче, сделанном из глины Карбалы. Если ты ставишь обе ступни или хотя бы по одному пальцу каждой ноги на землю – это фард или ваджиб. Но некоторые мудрецы говорят, что это сунна. Потому что если ноги не касаются земли, то намаз не признается или считается макрухом. Ничего страшного, если во время сайды лоб, нос или ступни ненадолго перестанут касаться земли. Если во время сайды согнуть пальцы ног и повернуть их к кибле – это сунна. В «Радд‑уль‑мухтар» записано, что те, кто говорит…

 

Миллат дочитал до этого места, а впереди было еще больше трех страниц. Он покрылся холодным потом, пытаясь вспомнить все, что есть халал или хараам, фард или сунна, макрух‑тарима (категорически запрещается) и макрух‑танцихи (запрещается, но не так жестко). В отчаянии он сорвал с себя футболку, застегнул на своем торсе несколько ремней, встал перед зеркалом и занялся другим, более простым делом, которое знал в мельчайших деталях:

 

Ты на меня смотришь? Ты на меня смотришь?

На кого ж еще тебе, блин, смотреть?

Ведь больше здесь нет никого.

Ты на меня смотришь?

 

Он совсем увлекся, выхватывая невидимые пистолеты и швыряя невидимые ножи в дверцу шкафа, когда вошла Айри.

– Да, – сказала Айри, в то время как он растерянно молчал, – я смотрю на тебя.

Спокойно и кратко она объяснила про нейтральную территорию, про место и время. Добавила от себя, что просит его пойти на компромисс, помириться и не сердиться (все этого просили), а потом подошла к нему вплотную и положила холодный ключ на его горячую ладонь. Почти случайно коснулась его груди. В промежутке между ремнями, как раз там, где его сердце, сжатое полосами телячьей кожи, так сильно билось, что она ясно услышала его стук. У нее было мало опыта, поэтому неудивительно, что учащенное биение сжатого ремнями сердца она спутала с тлеющей страстью. Что касается Миллата, то его слишком давно никто не трогал, и сам он слишком давно никого не трогал. Прибавьте еще воспоминания, десять лет безответной любви, длинную‑длинную историю, и станет ясно, что результат был неизбежен.

И вот соединились их руки, соединились их ноги, соединились их губы, они падают на пол и соединяются окончательно (они связали свои судьбы), занимаются любовью на молитвенном коврике. А потом все закончилось, так же резко и лихорадочно, как началось; они в ужасе отпустили друг друга (по различным причинам), голая Айри забилась в угол у двери – ей было стыдно и неудобно, потому что он явно сожалел о содеянном. А Миллат схватил свой молитвенный коврик, направил его к Каабе, убедился, что коврик лежит прямо на полу, что под ним нет ни книг, ни ботинок, что пальцы сжаты и указывают в направлении киблы по линии ушей, убедился, что и лоб и нос касаются пола, что обе ноги крепко уперты в пол, но пальцы ног не согнуты, что он преклоняется перед Каабой, но не ради Каабы, а во имя одного Аллаха та‑ала. Он удостоверился, что выполнил все в совершенстве, пока Айри, плача, оделась и ушла. Он должен был удостовериться, что выполнил все в совершенстве, потому что верил: с небес за ним наблюдает большая камера. Он должен был удостовериться, что выполнил все в совершенстве, потому что это фард, а «тот, кто меняет объект преклонения, становится неверным» (брошюра «Прямая дорога»).

 

* * *

 

Нет гнева Господа, который… и т. д. и т. д. Айри вышла из дома Икбалов с пылающими щеками и направилась к Чалфенам: она решила отомстить. Нет, не Миллату. Скорее, за Миллата. Она всегда была его защитником, его черно‑белым рыцарем. Видите ли, Миллат ее не любит. Она‑то знает: не любит – значит не может. Она считает, что он в ужасном состоянии и больше не может никого любить. Она стала искать виновного: того, кто довел его до этого ужасного состояния, того, кто сделал его неспособным любить ее.

Странная вещь – современный мир. В туалетах клубов постоянно слышишь, как девушки говорят: «Он переспал со мной и бросил. Он меня не любил. Он просто неспособен любить. Он слишком занят, чтобы любить меня». Как до этого дошло? Что такого в нашем нелюбящем веке, что заставило нас подумать, будто мы, какими бы мы ни были, – люди в высшей степени достойные любви? Почему мы думаем, что каждый, кто не полюбил нас, – существо в некотором роде ущербное, убогое, не выполняющее свои функции? Еще хуже, если они променяли нас на Бога, рыдающую Мадонну или лик Христа в булочке чабатта, – тогда мы называем их сумасшедшими. Выпавшими из жизни. Отсталыми. Мы так уверены в том, что мы хорошие, и в том, что наша любовь – великое счастье, что не в силах допустить наличие предмета, более достойного любви и преклонения, чем мы сами. Поздравительные открытки настойчиво уверяют нас в том, что каждый человек заслуживает любви. Нет, не каждый. Каждый человек заслуживает правды. Но не каждый заслуживает любви.

Миллат не любил Айри, и Айри была уверена, что можно найти виновного. Ее мозг принялся лихорадочно работать. В чем главная причина? Уверенность Миллата в своей ущербности. Из‑за кого у него возникла эта уверенность? Из‑за Маджида. Миллат родился на несколько секунд позже Маджида. Из‑за него Миллат стал младшим сыном.

Джойс открыла дверь, и Айри сразу же пошла к лестнице на второй этаж. Она задумала сделать Маджида вторым, отставшим на двадцать пять минут. Она схватила его, поцеловала и занялась с ним сексом: сердито, яростно, без разговоров, без любви. Она трясла его, вцеплялась ему в волосы, впивалась ногтями в его спину и, когда он кончил, с радостью заметила, что он при этом слегка вздохнул, как будто у него что‑то отняли. Но она ошиблась, думая что это победа. Он вздохнул потому, что понял, где она была и почему пришла сюда, и ему стало грустно. Долгое время они, голые, лежали молча, а осенний свет в комнате угасал с каждой минутой.

– Мне кажется, – наконец сказал Маджид, когда луну стало видно лучше, чем солнце, – что ты пыталась любить мужчину так, будто он остров, а ты – потерпевший кораблекрушение и можешь считать эту землю своей. По‑моему, теперь уже слишком поздно для всего этого.

И он поцеловал ее в лоб, как будто благословил, а она заплакала, как ребенок.

 

* * *

 

5 ноября 1992 года, три часа ночи. В пустой комнате встречаются (наконец) братья, которые не виделись восемь лет, и обнаруживают, что гены – эти предсказатели будущего – пришли к разным выводам. Миллата потрясают их отличия. Нос, челюсть, глаза, волосы. Его брат чужой ему, о чем Миллат тут же и сообщает.

– Только потому, что ты сам этого хочешь, – возражает Маджид, бросив на брата хитрый взгляд.

Но Миллат недогадлив и не любит играть в загадки. Он задает вопрос, в котором уже содержится ответ:

– Значит, ты продолжаешь этим заниматься?

Маджид пожимает плечами.

– Не я начал, не мне и прекращать, но ты прав, брат, я намерен помогать, чем могу. Это грандиозный проект.

– Это одиозное преступление! (Брошюра «Святая неприкосновенность творения».)

Миллат вытаскивает из‑за парты стул и садится на него верхом, отчего становится похожим на краба, попавшего в ловушку: руки и ноги разбросаны в разные стороны.

– Я смотрю на это иначе – как на исправление ошибок Творца.

– Творец не делает ошибок.

– Значит, так и будешь продолжать?

– Конечно.

– И я тоже.

– Ну что ж? Все уже решено. КЕВИН сделает все возможное, чтобы остановить тебя и таких, как ты. Значит, пора положить конец дискуссиям.

Но Миллат зря думает, что это кино. Это не кино, и не может быть никакого конца, так же как нет никакого начала. Братья начинают спорить. Временами спор разгорается особенно сильно. Они дискредитируют саму идею «нейтральной территории»; они заполняют класс историей, историей прошлого, настоящего и будущего (есть и такая) – они покрывают чистую территорию вонючим дерьмом прошлого, как вредные засранцы дети. Они заполняют этот класс собой. Тащат в него все старые обиды, самые ранние воспоминания, всё, из‑за чего они когда‑либо спорили, и всё, из‑за чего еще могут поспорить.

Миллат выстраивает из стульев модель Солнечной системы, точно описанной в Коране столетиями раньше, чем западной наукой (брошюра «Коран и космос»), Маджид рисует на одной доске расположение сил Панде и реконструирует в мельчайших деталях возможные траектории полета пуль, а на другой – схему движения энзима в ряду нуклеотидов. Миллат показывает на компьютер в качестве примера телевизора, трясет тряпкой для доски, чтобы изобразить придурка Маджида, а потом единолично представляет всех слюнтяев: двоюродных бабушек и двоюродных братьев, которые пришли к позорному идолопоклонству. Маджид включает видеопроектор, чтобы подсветить тезис, записанный им на доске, и по пунктам доказывает необходимость генетических изменений в организмах. Миллат кидается к картотеке, отождествляемой с другой картотекой, которую он презирает, и забивает ее невидимыми письмами от ученого‑еврея к неверующему мусульманину. Маджид составляет в ряд три стула и направляет на них настольные лампы: теперь это два брата в машине, они дрожат и жмутся друг к другу, а через несколько минут расстанутся навсегда, когда бумажный самолет взлетит к потолку.

Еще, еще и еще.

Это доказывает то, что давным‑давно было сказано об иммигрантах: они изобретательны. Умеют обходиться подручными средствами. Пользуются тем, чем могут и когда могут.

 

* * *

 

Нам часто кажется, что иммигранты все время в движении, свободные, способные в любую минуту изменить свой путь, готовые при первой же возможности применить свою легендарную изобретательность. Мы не раз слышали об изобретательности мистера Шмуттерса или о свободе мистера Банаджии, которые приплыли с островов Эллис или из‑за Па‑де‑Кале и ступили на чужую землю новыми людьми, свободными от любого багажа, радостными, готовыми оставить в порту все, что есть в них особенного, и попытать счастья на новом месте, влиться в единый народ «доброй зеленой свободной страны свободомыслящих людей».

Какая бы дорога им ни подвернулась, они пойдут по ней, а если окажется, что она ведет в тупик, – ну что ж? – мистер Шмуттерс и мистер Банаджии весело свернут на другую дорогу, петляющую по Счастливой Многонациональной Стране. Тем лучше для них. Но Миллат и Маджид так не умели. Они покинули эту нейтральную территорию такими же, какими ступили на нее: отягощенными прошлым, обремененными воспоминаниями, неспособными сойти с этого пути или хоть как‑то изменить свои опасные траектории. Они не сдвинулись с мертвой точки. Циник сказал бы, что они вообще не двигались, что Миллат и Маджид – две дурацкие стрелы Зенона, занимающие место, равное самим себе, и, что гораздо страшнее, равное Мангалу Панде, равное Самаду Икбалу. Братья застряли в одной временной точке. Братья отклоняют любые попытки связать эту историю с какими‑либо датами, разобраться в судьбах людей, назвать день и время, потому что нет, не было и никогда не будет времени. Ничто не движется. Ничто не изменяется. Они бегут на месте. Парадокс Зенона.

Но в чем заключалась идея Зенона (у каждого есть идея), в чем ее суть? Многие ученые оспаривают мнение о том, что его парадоксы являлись частью целостной духовной системы. Цель которой:

 

а) установить иллюзорность множественности, Многого и

б) таким образом, доказать существование единого, нерасчленимого целого. Единственно существующего незримого Одного.

 

Потому что, если до бесконечности делить реальность на части, как делали в тот день братья, в результате получится невыносимый парадокс. Ты топчешься на месте, никуда не движешься, движения не существует.

Но множественность не иллюзорна. Так же как и скорость, с которой люди в кипящем котле жизни стремятся к ней. Оставим парадоксы. Они бегут так же, как бежит Ахилл. И они обгонят тех, кто не признает очевидного, так же, как Ахилл оставит далеко позади черепаху. Да, у Зенона была идея. Он искал Одного, но мир – это Многое. Парадокс очаровывает. Чем упорнее Ахилл пытается догнать черепаху, тем нагляднее черепаха показывает свое превосходство. Точно так же братья бегут к будущему для того только, чтобы все нагляднее отобразить свое прошлое, то место, которое они только что покинули. И в этом заключается еще одна истина об иммигрантах (беженцах, émigrés, путешественниках): они не могут убежать от своего прошлого так же, как вы не можете избавиться от своей тени.

 

Глава 18

«Конец истории» против «Последнего человека»

 

– Оглянитесь вокруг! Что вы увидите? Что получилось в результате этой так называемой демократии, этой так называемой свободы, этого так называемого либерализма? Притеснение, гонения, резня. Братья, вы наблюдаете это по национальному телевидению каждый день, каждый вечер, каждую ночь! Всюду хаос, неразбериха, анархия. Они не испытывают ни смущения, ни стыда, ни мук совести! Не пытаются скрыться, спрятаться, замаскироваться! Им известно то же, что известно нам: весь мир катится в тартарары! Повсеместно люди погрязли в похоти, распутстве, беспорядочных сношениях, пороках, взяточничестве, потворстве греху. Весь мир поражен болезнью, именуемой Кафр – так называется состояние, в котором люди отрицают единственность Создателя, отказываются признать Его безграничное милосердие. И в этот день, 1 декабря 1992 года, я свидетельствую: ничто на свете не заслуживает поклонения, кроме одного только Создателя, нет Ему сотоварищей. Сегодня мы должны уяснить: тот, кого ведет Создатель, не уклоняется, а кого он отвращает от прямого пути, не встает на прямой путь, пока Создатель не направит его сердце и не обратит его к свету. Я начинаю свою третью лекцию, которую назвал «Идеологическая война», и речь в ней пойдет – поясняю для тех, кто еще не понял, – о такой войне… об этих идеологиях, против братьев КЕВИН… Идеология – это способ промывания мозгов… нам навязывают образ мыслей, промывают мозги, нас дурят, братья! Поэтому я разъясню, уточню и наглядно покажу…

Честно говоря, оратор он был никудышный, хотя никто из собравшихся никогда не признался бы в этом. Даже если отбросить, как все и пытались, его привычку употреблять три слова вместо одного и со скачущими карибскими интонациями делать ударение на последнем – он все равно производил удручающее впечатление. Он носил жалкое подобие бородки, держался высокомерно, ограничиваясь набором напряженных, неуместных жестов, и чем‑то походил на Сидни Пуатье,[88]но не настолько, чтобы снискать хоть какое‑то уважение. А еще он был коротышка. Именно это больше всего огорчало Миллата. После того как брат Хифан произнес пафосную вступительную речь и знаменитый, но миниатюрный брат Ибрагим ад‑Дин Шукраллах вышел из зала на сцену, в воздухе повисло разочарование. Нельзя сказать, чтобы от исламского алима ожидали, что он будет ростом с башню, или кому‑то пришла в голову крамольная мысль, будто Создатель в своей безграничной милости не сделал избранного брата Ибрагима ад‑Дин Шукраллаха ростом себе вровень. И все же, пока брат Ибрагим неловко тянулся к микрофону, который только что неловко опустил брат Хифан, каждый не преминул подумать, в традициях ад‑Дин Шукраллаховых тройных словесных конструкций: полтора метра – полтора.