Предпосылки подчиненного положения матери

Теперь представим себе, что дочь выросла: она стала взрослой, и, может быть, добилась успеха, заслужила признание, сумела подняться над условиями, в которых живут ее родители. Так выглядит классическая ситуа­ция социального взлета, со всеми ему сопутствующими - чувством вины, неловкостью и непониманием, о ко­торых рассказывает Анни Эрно в романе «Площадь» (1983) или «Женщина» (1987). Идентичность дочери не будет выстраиваться, как в предыдущем случае в со­ответствии с подчиненным положением матери: здесь материнская подчиненность возникает, как только ее взрослая дочь освобождается от своей зависимости от матери. Ситуация, безусловно, гораздо менее серьезная, даже если она порождает массу затруднений. У дочери достаточно причин испытывать легкий стыд за мать, но она предпочитает не слишком его демонстрировать. Что касается матери, ей остается только обижаться на дочь за то, что она не гордится матерью, даже если она все понимает и смиряется с этой ситуацией.

Кино предлагает нам пример немного более сложной ситуации, которая интересна тем, что являет собой диамет­ральную противоположность той, что изображена в филь­ме «Иллюзия жизни», но с разницей в несколько лет. Речь идет о фильме «Тайны и ложь» (1996) Майка Ли. Фильм рассказывает историю с того момента, на котором она за­кончилась в предыдущем варианте: похоронами черноко­жей женщины, которую оплакивает дочь. Только на сей раз у дочери такая же черная кожа, как и у матери, хотя покойница - не родная, а приемная мать девушки. Гор­тензия, молодая чернокожая женщина из среднего слоя буржуазии, начинает розыски своей настоящей матери и, благодаря службе усыновления, находит ее. На этот раз проблема в том, что ее биологическая мать - белая.

«Здесь явно какая-то ошибка!» — восклицает мать, когда впервые встречается со своей биологической до­черью. «Это розыгрыш! Это просто нелепо. Я не могу быть вашей матерью! Я не могу больше с вами видеть­ся!» Белая мать должна была бы восприниматься как «вышестоящая» по сравнению с чернокожей дочерью. Но эта разница в происхождении перечеркнута соци­альным положением матери: она из рабочей среды, жи­вет вдвоем со своей законной дочерью, в ссоре со всеми остальными членами семьи. Неимущая, безработная, почти алкоголичка, она уже ничего не ждет от жизни и сама прекрасно осознает это несоответствие: «Я, навер­но, должна была вас разочаровать? Что ж, я - такая, ка­кая есть», - говорит она дочери после первой встречи.

Чувствует ли мать свою вину за то, что покинула свое­го ребенка сразу после рождения? Уравнивают ли их существующие обстоятельства: низкое социальное поло­жение матери и более низкий расовый статус дочери? Возможно ли, чтобы отношения двух женщин достиг­ли гармоничной стадии - после столь неудачного зна­комства с собственной дочерью, которую мать когда-то бросила, к тому же чернокожей, но более образованной и лучше устроенной в жизни? Мать сначала ее оттал­кивает, правда так робко, точно влюбленная девушка, но затем пытается неуклюже ввести ее в свою семью. Она организует обед по случаю дня рождения законной дочери и приглашает вторую. Нетрудно предположить, что законная дочь враждебно («Ты мне испортила праз­дник!») встречает новоявленную родственницу, тем бо­лее что мать решила рассказать ей об ее отце («Он сбе­жал, но он был очень мил. - А мой отец, он тоже был милым?» — задает вопрос чернокожая дочь.). Эта сце­на позволит брату матери и его жене раскрыть осталь­ным свой секрет: они не могут иметь детей, и это поло­жит конец всем «тайнам и лжи», и наступает всеобщее примирение - благодаря неуместному появлению еще одной дочери, в конце концов, становится возможным

 

разговор о ребенке, которого так не хватает. «Намно­го лучше говорить правду. Тогда никто не страдает», — мудро заключает Гортензия.

Подчинение матери

Неравенство условий жизни у матери и дочери - еще не повод для того, чтобы мать оказалась в подчиненном положении. Гораздо более значимо поведение матери, из-за которого и возникает между ней и дочерью разни­ца в положении, и даже если обе они страдают от этого, ни одна, ни вторая не в силах ее преодолеть. Оноре де Бальзак описывает схожий случай в уже упомянутом романе «Тридцатилетняя женщина», он рассказывает историю Жюли д'Эглемон, о которой мы уже упомина­ли. Она не может по-настоящему любить свою малень­кую дочь, потому что та родилась от союза с мужчиной, которого Жюли не любила.

Напротив, со своей младшей дочерью, Мойной, кото­рая родилась от любовника, она ведет себя даже заис­кивающе. Мойна выросла и вышла замуж, теперь она графиня и ведет очень светскую жизнь, если не сказать слишком свободную (она поддается настойчивым ухаживаниям Альфреда де Ванденесса, развращенного мо­лодого человека, несмотря на то что он - ее сводный брат (и даже больше - родной наполовину, так как тоже рожден от материнского любовника). Ее престарелая мать живет вместе с ней и зятем. Но она нисколько не выигрывает от этого присутствия своей обожаемой дочери. «Все подтверждало, что Альфред вытеснил ее из сердца дочери, в котором ей, матери, если еще и ос­тавалось место, то лишь из чувства долга, а не привя­занности. Множество мелочей говорило ей о том, как дурно относится к ней Мойна, и неблагодарность эту мать принимала как возмездие». Тем не менее, она не возмущается, не жалуется и не пытается направить на

другой объект эту материнскую любовь, которая встре­чает одни только грубые отказы: «Она старалась найти оправдание поведению дочери, объясняя его волей про­видения, и благословляла руку, наказывающую ее».

Две сцены позволяют Бальзаку показать всю жес­токость того оскорбления, которое наносит дочь своей матери, и всю покорность, с которой мать принимает его. Жюли уговаривает себя, что именно дочь, а не она сама нуждается в этой безграничной любви: «Напри­мер, маркиза стала немного глуховата, но никак не мог­ла добиться, чтобы Мойна разговаривала с ней более громким голосом; однажды, когда госпожа д'Эглемон с простодушием, столь присущим глухим людям, попро­сила дочь повторить фразу, которую она почти не рас­слышала, графиня исполнила ее скромную просьбу, но с таким недовольным видом, что мать никогда больше не решалась повторить ее. С этого дня, когда Мойна рас­сказывала о чем-то важном или просто болтала, марки­за старалась держаться поближе к дочери, но нередко графиню раздражал недуг матери, и она бездумно поп­рекала ее. Такая обида, а подобных ей было множество, жестоко уязвляла материнское сердце».

В следующей сцене уже не только физический недо­статок подчеркивает подчиненное положение матери, но и вполне возможно, подчиненность социальная. Дочь проецирует на свой внешний образ тот социальный ста­тус, которым обладает мать: «Однажды, когда госпожа д'Эглемон сказала дочери, что ее навестила княгиня де Кадиньян, Мойна воскликнула: «Как! Она приехала именно к вам?» Графиня произнесла эти слова с таким видом и таким тоном, что в них едва уловимо, но все же достаточно явно прозвучало высокомерное удивление и презрение, которые заставили бы людей с чутким и мягким сердцем подумать, что дикари были не так уж бесчеловечны, когда убивали своих стариков, если те не могли удержаться на ветке дерева, которую сильно

 

раскачивают. Госпожа д'Эглемон встала, улыбнулась и ушла, чтобы поплакать втихомолку».

«Вот до чего дошла она в своей материнской привя­занности: она обожала дочь и страшилась ее, страши­лась кинжального удара и подставляла ему свою грудь», — рассуждает Бальзак. И если «один холодный взгляд мог убить маркизу», что уж говорить о презрительных высказываниях? Она умирает неожиданно, когда дочь, которой она пытается объяснить, что ей нужно держать­ся подальше от Альфреда (ее брата по отцу), грубо бро­сает матери: «А я-то считала, маменька, что вы ревнуете только к его отцу».

Бальзак до тонкостей разбирается в страданиях ма­тери, но он все лее пытается объяснить, что она сама несет ответственность за все несчастья, что с ней про­исходят: «Госпожа д'Эглемон собственными руками возвела стены своей темницы, сама себя замуровала в ней, чтобы там же и умереть, видя, как губит свою прекрасную жизнь ее Мойна, ее гордость, ее счастье и утешение, ибо жизнь Мойны была для нее в тысячи раз дороже, нежели ее собственная. Ужасные, невероятные, невыразимые страдания! Бездонная мука!» Это страда­ние и наслаждение всех тех, кто ставит свое счастье в зависимость от любви, которая не может быть разделе­на. Но почему же тогда, став взрослой, Мойна не может вернуть матери такую же любовь? Именно потому, что таким образом она смогла избежать во взрослом воз­расте, — очевидно, благодаря тому, что у нее был отец, и даже два, — ситуации платонического инцеста, в кото­рую мать заключила ее в детстве.

Это пример относительно счастливой судьбы для дочери и совершенно ужасной для матери. Так может быть в любых парах «мать-дочь», когда дочери (в про­тивоположность героине романа и фильма «Пианистка» пьесы «До конца» Томаса Бернхарда) удается освобо­диться от материнской власти, выйдя из детского возрас-

та. Дочь, став взрослой, освободилась от материнского захвата, мать уже не может занимать прежнего подчи­ненного положения: застывшая в своей материнской привязанности, она становится полностью зависимой от расположения дочери, которая ищет возможности отделиться от матери, не дать ей вновь захватить себя. В таком варианте возможна только ситуация неравенс­тва: абсолютно всемогущей матери, которая установила отношения платонического инцеста с маленькой девоч­кой, соответствует немощная мать, пытающаяся вновь вернуть дочь в сферу своего влияния. Ее зависимость порождается покорностью, которая только раздражает дочь, не находящую больше в этой слабосильной матери того, что питало восхищение маленькой девочки своей всемогущей матерью. Дочь не слишком сопротивляет­ся искушению взять реванш, оскорбляя в ответ ту, что была когда-то всемогущей, но позже навсегда избрала подчиненное положение.

Эта инфернальная связь заманила в ловушку обеих. На дочери лежит ответственность за множество мел­ких унижений, знаменующих подчинение матери - во всех смыслах слова, потому что мать хотя и занимает подчиненное положение, но подчиняется добровольно. Мать, постоянно сносящая отказы дочери, все-таки по­лучает удовольствие от чувства вины, которое внушает ей — единственная сохранная связь. В отношениях же­натой пары такая ситуации создает невротический узел, единственное разумный выход из которого - развод. Но мать и дочь не могут развестись: даже разрыв от­ношений по инициативе дочери будет всего лишь ради­кальным продолжением этой безжизненной связи. Если попытаться продолжать обращаться с матерью, как по­добает дочери, на равных, несмотря на ее добровольное подчинение, вряд ли это удастся, так как мать сама под­чиняется, превратив дочь в единственный объект сво­ей любви, а ее дела и поступки - в уникальный смысл

 

своего существования. Дочери не остается ничего иного, кроме ненависти, которая, как мы уже видели, стано­вится единственно возможным разделителем матери и дочери в их раз и навсегда установившихся отношениях: разделителем, безусловно, эффективным, но разруши­тельным, как для одной, так и для другой.

Бальзак замечает: «Возможно, люди не должны су­дить, кто прав, кто виноват, - мать или дитя. Над их сер­дцами есть лишь один судья. Этот судья - Бог». Как ни грустно, но в данном случае люди вспоминают о «Боге» вместо того, чтобы вспомнить о том необходимом тре­тьем, который всегда отсутствует, когда речь идет об отношениях подобных пар — матери и дочери, то есть об отце.