Синергетический потенциал культурологии

Изложенное выше понимание сущности и роли культурологического знания, вероятно, тоже не «в белых одеждах» и подлежит критической рефлексии. Тем не менее есть надежда, что если эта гипотеза верна, остается не менее значимый вопрос о месте и роли культурологического знания в социогуманитарной сфере.

Заслуживающий специального внимания предварительный вопрос – и здесь он ставится лишь в общей форме – это проблематичная интегративная роль культурологии с учетом ситуации Вавилона на ее собственном «дворе». Иными словами, это вопрос ясного различения культурологии и культуроведения. Мною в ряде работ обоснована необходимость, с одной стороны, отказа от культурологии как «всеведения» культуры и вместе с тем ее системообразующей роли в совокупности научных знаний о ней, а с другой - предметной дифференциации культуроведческого знания по предметным дисциплинам теоретического и исторического циклов [42]. С таких позиций культурология – далеко не все культуроведение, а его генерализующее ядро со своим специфическим предметом.

Обоснованность такого понимания может быть верифицирована в опыте путем «доказательства от противного». Так, можно только приветствовать авторов международного сборника «Религия, культура и методология» (1973), что они «не объединены по модели иерархически структурированной группы с лидером и его последователями; мы не учим и не проповедуем новой научной ортодоксии и лишены еретиков» [43]. Но на практике эта манифестация в осмыслении взаимосвязи религии и культуры завершается тем, что, по признанию ее адептов, например, по Г. Шпигельбергу, автору «Феноменологического движения» (М., 2002) такая культуроведческая дисциплина, как феноменология религии, черпает свою методологию «из философии и в целом – из гуманитарных наук», и, по Ц. Вербловскому, она «теряет свою специфику, т.к. вынуждена признать, что ее методы являются, по сути, общенаучными». Это означает, что указанная культуроведческая дисциплина не нуждается в культурологии, как мосте, который соединяет ее с философским и общенаучным знанием.

Относительно всего комплекса культуроведческих знаний культурология является их непосредственным методологическим фундаментом. Это не доминирующая позиция, а сетевая взаимозависимость в пределах целостного культуроведческого знания. Для нее характерны не приоритет, а паритет [44].

Такая емкая, целостная и смыслообразующая структура способна играть неординарную роль и «вовне», в пространстве всего социогуманитарного знания. И это не улица с односторонним движением. О нарастающей потребности в такой роли сигнализируют представители практически всех наук о человеке и его мире. Калейдоскоп этих сигналов – подлинный информационный взрыв, и здесь возможно воспроизвести лишь пару его репрезентативных импульсов. С целью демонстрации универсального смысла проблемы, один из них – из традиционного исторического арсенала, а другой – из инновационного.

Да будет позволено начать с автобиографического момента. В школе я должен был рассказать о наполеоновском походе в Россию. Помню, впечатлив учителя деталями этой авантюры (по типу «что, где, куда»), я, в свою очередь, был сражен его вопросом: «Почему Наполеон вторгся в Россию?». Убедительного ответа у меня не было не только тогда, но и затем – как историка с университетским дипломом. Наконец, ответ я получил через полвека, в книге известного французского историка. Ее автор пишет: «То, что мы ограничиваемся в нашей книге рассмотрением проблем политической жизни и международных отношений, не мешало нам подчеркивать влияние…экономических, духовных, религиозных, интеллектуальных, социальных факторов. Если бы мы не обращали внимание на эти факторы, наша работа имела бы тогда абсурдные последствия». И далее: «Мы стремились объяснить факты. Означает ли это, что мы, историки политики, должны ограничиться объяснением политики через политику, отказываясь выйти за пределы данной темы? Известно, нет. История единая и всеобщая… не существует политической истории, социальной истории, экономической истории, военной истории, истории религии. Разговор можно вести только о политических, социальных, экономических, военных, религиозных и т.п. фактах. Связь этих фактов и есть история (Курсив мой – И.Л.)» [45]. Уже понятно: такую связь может объяснить только история культуры.

Автор восьмитомной хрестоматии по политологии, профессор Научного центра Берлина Х.-Д. Клингеманн пишет, что «…в рамках сложной дисциплины…ученые все время пытаются заглянуть поверх преград, ранее разделявших смежные дисциплины» [46]. Профессор Высшей антропологической школы (Венгрия) Л. Мосионжник отмечает: «Настает время гуманитариев…Их специальность – культурная антропология, то есть наука о том, как ведет себя человек в обществе, какие им руководят законы, привычки, традиции, правила игры…В наши дни управление посредством культурологического знания – последнее достижение цивилизации» [47]. Это не просто манифестации, а интенция, которая становится если еще не материальной, то уже прикладной силой. Уже не говоря о том, что Лондонская высшая школа экономики под руководством Э. Гидденса давно и продуктивно работает в культурологическом ключе, в 2006 г. в Лондонском университете открылся международный центр по подготовке экспертов в области гуманитарных проблем культуры.

Ориентация «на стыке», на «междисциплинарность» претендует на парадигмальный статус. Но стоит заметить, что, по Гегелю, теория факторов, или «только взаимодействие – пустота». В духе немецкого zwishen можно накопить некую мета-информацию, но невозможно объяснить ее. В этом смысле я в принципе солидарен с тем, что «тезисы о «междисципинарности», «метанаучности» культурологии зачастую оказывались прикрытием весьма архаичных форм профессиональной саморефлексии и реальной способности воспользоваться теоретическим и концептуальным аппаратом других дисциплин» [48].

К сожалению, этому пассажу недостает видения определенного исхода. Такой понятный пробел при дефиците конструктивного начала заметен и в статье М. Догана, руководителя Центра международных исследований (Париж), с характерным названием: «Новые социальные науки: разрушение дисциплинарных перегородок». Следует согласиться с ним в том, что «сети перекрестных влияний…стирают старую классификацию социальных наук...Слово «междисциплинарный» уже не подходит…, оно несет в себе намек на дилетантизм, и его необходимо избегать». Здесь заканчивается мое согласие с автором, потому что он предлагает заменить обанкротившуюся междисциплинарность «терминами мультиспециальность или гибридизация научного знания» [49]. Но «мульти» - нередко Вавилон, а «гибриды» могут быть и монстроподобными. Все это - лишь вербальная, но не сущностная альтернатива. Возвращаясь, по Экзюпери, к образу Собора, можно утверждать, что им никогда не станет никакая сумма его составных – кирпичи, бетон или арматура. Слияние их воедино – культуротворческая привилегия Мастера.

На повестке дня не «гибридизация», а органический синтез. Парадоксально, но в этом нет никакой методологической новации. Скорее перед нами – «преждевременные мысли», и их стоит напомнить. Уже Гераклит сознавал: «Многознание не научает уму…Одна есть Мудрость – познать разум, который господствует во всем» [50]. Он разъяснял секрет мудрости: «Как гармония лиры, будучи проста в явлении, непроста в составе, так и мировой процесс представляет собой только единство множественного, согласие разногласного, или противоположного» [51]. Это, по Аристотелю, постижение «последних оснований» мира, т.е. не его бесконечно разнообразных феноменов, а глубинных, сущностных связей.

Начиная с интегративного задания кантовской философии («Звездное небо надо мной и моральный закон во мне»), культуротворческий вектор постижения человека и его мира, оплодотворенный синтезом знания о них в различных сферах, постепенно обретал статус парадигмы единого гуманитарного метадвижения - человековедения. К. Маркс проницательно предвидел: «Человек есть непосредственный предмет естествознания. А природа есть непосредственный предмет науки о человеке...Естествознание включит в себя науку о человеке в такой же мере, в какой наука включит в себя естествознание. Это будет одна наука» [52] о целостном человеке.

Такой человек востребован тысячелетием, «на дворе» которого глобализация. В ХХ в. К. Ясперс, который глубже и острее современников предвосхищал ее как вероятность нового «осевого времени», писал: «Ситуация означает…смысловую действительность...Эта действительность является предметом не одной, а многих наук…Существуют ситуации всеобщие, типические…» [53]. В этом непрерывном диалоге весомо прозвучал и голос британского мыслителя и университетского практика Н.А. Уайтхеда: «Существует целый океан фактов. И мы ищем связующую нить…» [54].

Смысл такого поиска для культурологического знания в том, что если одни науки отвечают на вопросы «почему», другие – «как» развертывается человеческая деятельность, то это знание, опираясь на достижения сопредельных дисциплин, отвечает на смысложизенные вопросы. В этом – апология системно-синергийной парадигмы культурологии как постдисциплинарного знания о человеке и его мире.

В идеале – это открытое общество в миниатюре, доступное всем конструктивным импульсам. В свою очередь, обратная связь в том, что культуротворчество, как предмет нашей дисциплины, подобно надежному мотору: являясь вполне специфической вещью, оно способно быть не просто компонентом, а ферментом любых социогуманитарных дисциплин.

[1] Независимая газета. 21.09.2001.

[2] Флиер А.Я. Современная культурология: объект, предмет, структура // ОНС. 1997. №2. – С. 125.

[3] Вестник Европы. Том ХIХ-ХХ. Год 2006. – С. 8.

[4] Розанов В. Избранное. – Мюнхен, 1970. – С. 7, 556.

[5] Камю А. Чума. - Новосибирск. 1992. - С. 415.

[6] Цит. по: Малявин В. Конфуций. - М., 1992. - С. 266.

[7] См.: Левяш И.Я. Маркс и Сорокин: поиск интегративной парадигмы // Социально-гуманитарные

знания. - М., 1999. - №№ 5, 6: Он же. Культурология. – М., 2004. – Гл. 2.

[8] Белл Д., Иноземцев В. Эпоха разобщенности. М., 2007. – С. 74.

[9] Макаренко А.С. Воспитание гражданина. - М., 1988. – С. 1, 7.