Разве не допустил Робер Фориссон немыслимую небрежность, отрицая наличие упоминаемых Верленом «очень древних и очень редких научных книг» в муниципальной библиотеке Шарлевилля? Книги эти, найденные нами без всякого труда, находятся среди прочих в старинном лицее, том самом, где учился Римбо, на площади Земледелия (прежде Гроба Господня) и недавно переписаны в новый каталог из старого, составленного во второй четверти XIX столетия. Именно к этому каталогу, явно составленному из непристойных и прямо запрещённых книг, обращался ученик, предававшийся беспорядочному чтению, не признающему никаких программ.
Непристойная литература, которой, если верить Роберу Фориссону, завалены полки в Шарлевилле, в последние годы Второй Империи сводилась к одному-единственному тому, впрочем, достаточно характерному. Но и в этом томе самые разные последователи Онана найдут для себя много интересного; ея безобидное название никак не отражает скабрезности содержания, а тем более гравюр, которые приведут их в восторг. Эта книга анонимная, хотя нам и известно, что автор ея — антиквар из Анкарвилля (Hancarville) Пьер-Франсуа Гюг (Pierre-Francois Hugues), озаглавлена:
Памятники частной жизни двенадцати Цезарей в серии гравюр на камне, созданных при их правлении.
Monuments de la vie privée des douze Cesars, d'après une suite de pierres gravées sous leur regne. A Caprées, chez Sabellus, 1780.
Совокупление минералов или проникновение живой и огненной серы в пассивного меркурия.
V. Rosarii Coitus (editio prima)
Мы полагаем, однако, что библиотекарь, он же классный наставник, тем более тогда, в эпоху кринолинов, никоим образом бы не выдал эту фривольную книгу, нарушающую все строгие моральные принципы того времени, чересчур любопытному подростку. Во время нашего краткого посещения лицея нам удалось побеседовать с господином М.Тотом (М.Taute), нынешним хранителем библиотеки, человеком любезным и внимательным к посетителям, который спокойно, но в то же время вдохновенно поведал нам всё, что знал о короткой и трагичной жизни Артура Римбо и его трудах. Другой очаровательный служащий этого достопочтенного заведения, М.Гремилле (М.Grémillet), препроводил нас в музей «прóклятого гения», где нам удалось, воспользовавшись благосклонностью сотрудников и благоприятными условиями для работы, собрать некоторые библиографические данные для нашего исследования.
В частности, мы нашли два старинных труда, именно те самые, которые могли дать пищу для размышлений вдумчивого лицеиста, увлечённого латынью. Юный поэт, столь богато одарённый, вполне мог погружаться именно в эти, преисполненные многими сведениями и капля за каплей источающими премудрость, ин-октаво, трудные даже для профессоров. Оба тома, дополняющие друг друга и содержащие большей частью трактаты по алхимии и древней химии вообще, написаны, по-видимому, не позднее первой четверти XVII столетия, хотя вторая из них и была издана чуть позже. Вот их названия:
«Artis auriferæ, quam Chemiam vocant, Volumina duo; quæ continent Turba Philosophorum, aliosq(ue) antiquiss(imos) auctores,... Accessit noviter volumen tertium,... Basileæ, Typis Conradi Waldkirchi,i clc Ic cx».
Искусство Златоделания, Химией именуемое, в двух томах, содержащих Собор Философов и иные сочинения древних авторов,... Недавно было выпущено добавление в третьем томе,... Боль (Bale), Типография Конрада Вальдкирха, 1610.
«Theatrum Chemicum, præcipuos selectorum auctorum tractatus de Chemiæ et Lapidis Philosophici, antiquitate, veritate, jure, præstantia, & operationibus continens... & in sex partes seu volumnia digestum... Argentorati, sumptibus Heredum Eberh(ardi) Zetzneri, M.D.C.LIX».
Химический Театр, заключающий в себе лучшие трактаты по Химии, также и о Камне Философическом, авторов избранных из наиболее древних, влиятельных, высокоумных и трудолюбивых... разделённых на шесть томов или частей... Издано в Страсбурге, на средства наследников Эберхарда Зецнера, 1659.
Да, действительно, сонет о Гласных весьма ярко, чисто по-женски, сивиллически передаёт звуки настойчиво-нелепых стонов-прошений, издаваемых любовниками, более того, звуки оргазма в нём издаваемы различными частями их тел; однако какой же милостью-потрясением оказывается это любовное сновидение для любителей науки (amateurs de science) и возлюбленных поэзии (amoureux de poésie)!
Да, истинный философ, говорящий о чудесных (merveilleuse) формах порождения вовсе не ищет повода для скандала. Так не содержат ли Чётки (Розарий) Философов — le Rosaire des Philosophes, Rosarium Philosophorum (или Великие чётки, le Grand Rosaire) — так эта книга называется, потому что превосходит все другие подобные трактаты, — гравюру на дереве, которая для чистого ока мудреца вовсе не представляется чем-то нечистым? Вот почему мы без всякого сомнения воспроизводим этот образ философского совокупления на жидко-текучем ложе, раскинутом меж крутыми и обнажёнными берегами, над которыми начертана латинская надпись, означающая цель философской операции: Coniunctio sive coitus — la conjunction ou coït, смешение сиречь сношение. Эта иллюстрация содержится в трактате Арислей в видении (Arisleus dans sa vision), и мы без всякого страха перед нечистым ея толкованием приводим и само повествование о кровосмесительной природе супружества двух царственных и пылких любовников, отождествляемых с солнцем и луной:
«Итак, совокупи возлюбленнейшего твоего сына Габрикуса с его сестрой Дóброй (Beya), каковая есть блистательная, сладкая и утончённая девица. Габрикус есть муж (mâle), Дóбра же жена (femelle), отдающая ему всё, что из нея исходит. О, благословенное естество, благословенно делание твое, соделывающее несовершенное совершенным. Посему не избирай того естества, которое ещё не очищено, не благоуханно, не зрело, не чарующе, и, увы, всё ещё земное и естественное. Ибо, если сделаешь иначе, не преуспеешь. Бди и пойми — ничего не будет, если оставить наш камень в одиночестве. Итак, соедини нашего слугу с его благоухающей сестрой, и пусть они породят сына, который не будет растворён в родителях. Но так как Габрикус есть носитель (porteur) Добры, никакое рождение невозможно без Габрикуса. Несомненно, бракосочетание Габрикуса и Добры уже состоялось. Ибо Добра взобралась на Габрикуса и затворилась во чреве его так, что ея вовсе не стало видно. И она с такою любовью обняла Габрикуса, что вобрала в себя собственное естество, разделившись на неделимые частицы»[15].
Приведённый нами вариант (латинский текст дан в сноске) этой известной притчи показывает, сколь лёгок и ясен слог анонимного Розария, обильно цитируемого в Atalanta Fugiens Михаилом Майером вместе с самыми уважаемыми авторами средневековья, в том числе раннего. Сколь же велико было наслаждение, испытанное нами при перечитывании этих строк, написанных густою и сосредоточенною латынью, подверженного — не без некоторого ущерба — влиянию родного языка придворного медика Императора Рудольфа, а также при переводе стихотворных эпиграмм и прозаических толкований этого великолепного сборника! Многозначительные паузы, подобные освежающим зелёным оазисам, тут и там разбросанным в засушливой пустыне... Несомненно, наш алхимик имел столь глубокие познания в латинском языке и его синтаксисе, что многое мы готовы включить в наш словарь в качестве примеров наподобие тех, что извлёк из трудов различных авторов учёнейший Анри Гельцер (Henri Goelzer).
Несомненно, что Михаил Майер, как и большинство медиков и химиков его времени, не имел возможности владеть и пользоваться тремя томами Искусства Златоделания, Химией именуемого, теми самыми, что держал в руках юный Римбо сто пятьдесят лет спустя в Шарлевилле — иначе он, без сомнения, обогатил бы новыми свидетельствами свой герметико-мифологический памятник с глубокомысленным и длинным заглавием и, ставшими знаменитыми, гравюрами на меди работы Яна Теодора де Бри (Jean-Théodore de Bry)[16], изображающими различные обстоятельства Великого Делания.
Гравюра изображает сцены из мифа о Аталанте. Слева и внизу — любовные излияния, раздражающие Кибелу, из которых Овидий сделал вывод о порочности естества. Фулканелли утверждал, что, согласно древнейшей греческой версии, заголовок [Atalanta Fugiens, (неистово) Убегающая Аталанта] означает неистовую (fouguluse) любовную игру Гиппомена с его молодой женой в полном соответствии с первой фазой Великого Делания, во время которой сухое жадно впитывает свою влагу (le sec pompe avidement son humide).
VI. Atalanta fugiens (титульный лист)
Среди сочинений, составляющих Ars aurifera, порой очень небольших по объёму, нет, однако, ни одного, в котором не говорилось бы об обязательном плодотворном гниении (putréfaction), идеально проявляющемся как чёрный цвет, лежащий у истоков всякой философской операции и абсолютно для нас необходимый. Сокрытая тьма, чернота, чернь (sublime noirceur), божественная альфа, безжалостно отвергаемая недостойными, надевшими маску оккультизма в самом унизительном смысле этого слова, сектантами, слугами лжи и искателями мелких выгод, жадными до своей доли разрываемого на куски наследства закланного старика...
А — чёрный полог мух, которым в полдень сладки
Миазмы трупные и воздух воспалённый,
Заливы млечной мглы.
Настойчиво указываем: необходимое для всякого порождения гниение не может совершиться без предварительного распада (разложения, dissolution), которое всегда сопровождается тьмой, сумерками, гиперболически именовавшимися древними как чернь чернее чёрной черни (un noir plus noir que le noir même) — nigrum nigrius nigro. При этом признаками смерти и тления всегда являются не только цвет траура, но ещё и заразные миазмы, которые точнее всех описывал «древнейший философ Артефий»:
«И в этом гниении и разложении тела появляются три знака, а именно чёрный цвет, распад тела на части с их разделением, и зловонный запах, подобный исходящему из гробниц»[17].
Впрочем, не далеко от этого и чёрное руно, треугольной формы, тонкое, но сокрывающее под собою омерзительную клоаку ночной тьмы и ужасных испарений.
U — трепетная гладь, божественное море.
Покой бескрайних нив, покой в усталом взоре
Алхимика, чей лоб морщины бороздят.
Всякий, кто желает действительно внимательно изучить рукопись знаменитого сонета, заметит: в среднем стихе первого терцета Римбо написал pâtes (массы, тесто), а не pâtis (пастбище, выгон, в русском переводе — нивы — перев.), слово, возникающее в сознании читателя как по смыслу, так и по правописанию. Вмешательство инобытийных сил в поэтическое вдохновение налицо. Философские пастбища или нивы (pâtis) действительно представляют собою массу (pâte), очень похожую на драгоценное стекло, в глубинах которого, подобно духам (esprits) возникают и исчезают, окрашивая все и вся, цвета (teintures).
Когда эта многолетняя и многотрудная стадия Великого Делания уже позади, виски мастера действительно озаряются взращёнными зёрнами бесконечного и незаходимого покоя.
Воистину, мирно разглаженные морщины алхимика это уже успех труда и знамение наступающей зрелой старости, достигнутой тяжкими испытаниями, добродетелью, постоянством и непрестанным учением. Искомая цель уже не столь уж далека для того, кто обрёл мирное пастбище-ниву, на которой резвятся животные, описанные Сендивогием в седьмой главе Трактата о Сере. Вместе с двумя маленькими пастухами они составляют зодиакальное трио весны, ещё недавно столь благоприятной для Великого Делания, а ныне лишённой созидательных свойств экспансией научного прогресса. Равновесие температур, порядок времён года, всё нарушено, всё лишено изначальных свойств плодотворного чередования.
(рукопись А. Римбо)
Артур Римбо ГЛАСНЫЕ
А черный, белый Е, I красный, U зелёный,
O голубой — цвета причудливой загадки.
А — чёрный полог мух, которым в полдень сладки
Миазмы трупные и воздух воспалённый.
Заливы млечной мглы, E, белые палатки,
Льды, белые цари, сад, небом окроплённый;
I — пламень пурпура, вкус яростно-солёный —
Вкус крови на губах, как после жаркой схватки.
U — трепетная гладь, божественное море,
Покой бескрайних нив, покой в усталом взоре
Алхимика, чей лоб морщины бороздят.
O — резкий Горный Горн, сигнал миров нетленных,
Молчанье Ангелов, безмолвие Вселенных;
O — лучезарнейшей Омеги вечный Взгляд!
Перевод Владимира Микушевича
VII. Автограф сонета Римбо
Увы! не умолчим о разрушительном воздействии на земледелие, небесное и земное, равно как и на человеческий мозг, ужасных последствий препятствования солнечному излучению, создающих мысленный экран облаков нашего безумия!
Приведём драгоценное и щедрое свидетельство Философа, не побоявшегося занять место своего учителя Александра Сетона, из посвящённой соли первой главы третьей части преисполненной всяческой мудрости книги. Как это и полагается, оно изложено иносказательно.
«Здесь мы увидим проходящих мимо овнов и туров: а вот и два юных пастушка, которых алхимик спрашивает: — Скажите, кому принадлежит этот лес? — Это Сад и лес нашей нимфы Венеры, — отвечают пастухи»[18].
Вернёмся, однако, к зелёному цвету (vert), пробуждающему образы питательных нив и пастбищ (pâtures), цвету, который Римбо в своём видении соотносит с гласным U. Налицо фонетическое, то есть голосовое, гласное единство этого слова (vert) с латинским ver — весна, время плодородного порождения нежной теплоты. По-старофранцузски оно именуется primevere и корнесловно образует понятия лучший (meilleure) и первый, изначальный (premiere). U — зелёный, U — трепетная гладь, U — круговорот; что могли бы мы добавить? — U — стекло, U — чаша (vase)... Вот почему стекловидно-студенистое яйцо мудрых (l’œuf hyaloïde des sages) или алхимический микрокосм, сотворённый по образу как человека, так и вселенной с ея четырьмя циклическими эпохами, микрокосм, обязанный своим развитием вибрациям макрокосма, изображается графическим символом V, согласным, совпадавшим в прежние времена с гласным U.
Из сердца этих зелёных лугов, столь милых сердцу алхимика, истекает, как порождение его искусства, чистейший источник; он берёт начало в небесных божественных морях (mers virides) и лучах луны. Русло его — философская тайна, стихотворно изъяснённая Жаном де ла Фонтеном (Иоанном от Источника, Jean de la Fontaine) в его сочинении о Возлюбленных Науки, действующие лица которого уже с первых строк входят в благословенный viridarium.
Вот месяц май приходит к нам на лугу.
Двойственный трепет он принёс на бегу.
С ним я вхожу в зелёный фруктовый сад,
В нём Зефир садовник и хранитель врат [19].
О небесных лазурных водах юный поэт, повинуясь странному вдохновению, говорит как о голубом гласном O, четвёртом в алфавите, но почему-то пятом в сонете. Столь же странен несравненный скульптурный ансамбль, сооружённый епископом Гильомом в Соборе Владычицы Нашей в Париже на внешней стороне опорного арочного столба, где обычный порядок зодиакальных созвездий вдруг оказывается нарушен. «Виновник» тому — знак Рака, символ влажного начала. Эспри Гобино де Монлуизан (Esprit Gobineau de Montluisant), дворянин из Шартра, «в среду, 20 мая 1640 года, в день славного Вознесения Господа нашего и Спаса Иисуса Христа», при осмотре порталов этой парижской церкви записывает относящийся к этому изображению вывод следующим образом:
«Поверх Близнецов здесь находится знак Льва, который никак не соответствует принятому порядку, ибо место это должно принадлежать Раку, и это весьма загадочно...
Рак, также расположенный в вышине, согласно свидетельствам, всегда преисполнен лунною сущностью, однако не столь изобильно, ибо Плеяды, также влажное по своей природе созвездие, вбирает ея в себя»[20].
РАСТВОРЯЙ И СГУЩАЙ
Два дракона, один из которых бескрыл, суть два противоположных естества (natures), неподвижное (fixe) и летучее (volatile); справа — особый символ первоматерии, окружённый четверословным надписанием веления Заратустры: Знать, мочь, дерзать, скрывать.
VIII. Два символа рукописи Гобино де Монлуизана
Совершенно очевидно, что поэт-алхимик Слова восстановил изначальный порядок гласных, для которых он ещё двумя годами раньше изобрёл цвета. Мы употребляем слово изобрести (inventer) в его изначальном смысле из-обрести, обнаружить (rencontrer), от-крыть (découvrir), то есть приподнять логическую завесу над сокрытой, но безошибочной внелогичностью подлинного озарения.
Безусловно, алхимик за работой может с полным основанием повторять про себя:
O — резкий Горний Гори, сигнал миров нетленных,
Молчанье Ангелов, безмолвие Вселенных.
И воистину нет лучшего подтверждения этой физико-химической истины, чем содержание гравюры, предваряющей одну из основных классических книг по герметической науке. Это сочинение называется
Немая Книга, в коей представлена в иероглифических фигурах вся герметическая Философия, посвящённая всемилостивому Богу, трижды трикраты благому и тривеликому и обращённая только к сынам искусства автором ея, имя коего Высокий [21].
Этот краткий текст, лишь поясняющий основное изоповествование, сопровождается цифровым шифром из трёх сокращений, наложенных на некие два слова, понять смысл которых вначале очень трудно. Это становится, однако, очень просто, если прочитать их справа налево:
21. 11. 82. Neg.
93. 82. 72. Neg.
82. 31. 33. Tued.
Gen(esis) — Genèse — Бытие. 28. 11. 12.
Gen(esis) — Genèse — Бытие. 27. 28. 39.
Deut(eronomium) — Deutéronome — Второзаконие. 33. 13. 28.
В последней строке в изданиях Манже (Manget), Нурри (Nourry) и Дерена (Derain) 31 стоит на месте 81, 13 — на месте — на месте 18. По-видимому, это ошибка гравёра-копировальщика, которая, безусловно, нарушает заданную гармонию. Так или иначе стих 13 говорит о росе (rosée), а стих 28 — о плодах небесных. («И вселится Исраиль уповая един на земли Иаковли, в вине и пшенице: и небо ему облачно росою».)
Немая книга изначально дарована Естеством трудящемуся (opératif) алхимику и, если открыть ея, оказывается, удивительно щедрой. Более того, истинное ея прочтение может избавить от изучения любых других фолиантов.
IX. Титр издания Манже (акварель)
Право на публикацию этого первого издания было выдано на имя Якоба Саулата (Jacob Saulat). Считалось также, что надпись в конце, obis oculatus (Ты, ставший ясновидящим) — анаграммf латинской записи имени и фамилии Jacobus Sulat. Однако, на наш взгляд, этого недостаточно, чтобы утверждать, будто Сьер де Морез и был Философом, скрывшим своё имя под псевдонимом Высокий (Altus).
X. Mutus Liber — Титульный лист первого издания (безводный декор).
Ниже мы рассмотрим стихи 11 и 12 главы 28 Первой Книги Моисеевой и о лествице Иакова; что же до двух других стихов и главы 33 Пятой Книги, то в них подчёркивается особое значение небесной росы (rosée de ciel, ros cœli, «небо облачно росою»), которую автор Mutus Liber представляет скорее нашему умному, нежели телесному взору.
Однако дабы сокрыть загадку библейских отсылок, на самой же гравюре наш Высокий аноним изображает ночное светило в его последней четверти, которая считается философски противоположной всем алхимическим операциям.
На переднем плане — алхимик, погружённый в сон, лежит на огромной скале (roche), служащей ему изголовьем, возле каменной полости, из которой быстрым потоком к ногам его истекает ручей-водопад. На лествице Философов — scala philosophorum — направленной в ночное небо, усеянное звёздами и озарённое лунным серпом в его последней четверти, стоят два ангела, трубящие в горние горны, очень похожие на трубы церковной иконографии. Небесные посланцы, один выше, другой ниже, указывают на два пути к обретению Великого Камня — первый, долгий и подробно описанный — влажный путь — и второй, тайный и краткий — сухой путь.
Всё это тождественно молчанию Ангелов, безмолвию Вселенных — бездонной тьме киммерийской ночи.
Иаков, духовно возвысившийся до неприступных сфер[22], исполненных невидимых цветов и неслышимых звуков, «обрете место и оуспе тамо, зайде бо солнце, и взя от камения место того, и положи в возглавие себе и спа на месте оном: и сон виде, и се лествица оутверденна на земли, еяже глава досязаша до небесе; И Аггли Божии восхождаху и нисхождаху по ней [23].
Некоторые Мастера, в частности Фулканелли, строго разделяли два пути физического восхождения к Философскому Камню. Мы уже упоминали, что первый путь влажный, совершается с приведением философских реагентов в жидкое состояние, с использованием умеренных температур и стеклянной посуды, а второй, сухой, требует помещения тугоплавкой и огнеупорной чаши в пылающую печь, пещь огненну. При совершении этого полного действа вместо цветовых явлений наблюдаются странные скрипы и свисты.
Вот почему фронтиспис первого издания Mutus Liber, отпечатанного в Ля Рошелле (Рупелле) (La Rochelle, Rupella) в 1677 году, отличается от описанного нами выше прежде всего пейзажем — безводным и сухим. Мы можем утверждать это с полной уверенностью благодаря превосходным фотографиям одного образованного лондонского книголюба, сделанным по нашей просьбе с величайшей любезностью как из дружеских чувств, так и из общего интереса к Науке.
До того, как проблема двух путей не прояснилась в целом и окончательно, нам всегда казалось необъяснимым, почему даже такой книговед-знаток, как Магофон (псевдоним Пьера Дюжоля) не указывал на столь существенные аномалии фронтисписов даже в своей блистательной Гипотипозе 1914 (l’ Hypotypose — яркая риторическая фигура — перев.), в которой использованы лучшие гравюры Жан-Жака Манже. Иначе различия пейзажей — с водой и без воды — в сознательно по-разному оформленных изданиях не объяснить. Предоставляем возможность судить об этом самому читателю, приведя в нашей книге титульный лист первого издания, отретушированный знаменитым медиком.
Крайняя полоса видимого солнечного спектра — фиолетовая, в которой Римбо увидел не только омегу, но и оттенок радужной оболочки глаз возлюбленной:
O l’Omega, rayon violet de Ses yeux!
О, лучезарнейшей Омеги вечный взгляд!
(«Лучезарнейший» как превосходная степень спектра и есть, по сути, фиолетовый и даже невидимый ультрафиолетовый — перев.).
Для возлюбленной поэта пройти O означает замкнуть магический круг, соединить голубизну меркурия с краснотою серы дабы химические вибрации обрели видимость для обычного зрения. Если мы тщательно изучим окружающие нас атмосферные состояния, то несомненно обнаружим, что ультрафиолетовое излучение особенно активно в ясные росистые ночи в определённые периоды года, когда само естество как бы становится вместилищем воды мудрецов, которая являет крайне высокую преломляемость. В такие ночи чистый и прозрачный небосвод не препятствует воздействию ионосферы. Это научное словообразование вовсе не случайно совпадает с греческим ϊονου, ionou — фиалка, йони, голубка и σφαῖρα — сфера, круг, завершение, Омега. Так высвечивается тайный, хотя внешне не всегда заметный смысл: круг фиолетовой сущности (sphère de la violette).
Среди скрепляющих сонет гласных, выражающих последование цветов делания Мудрецов, белый E — второй, после изначально-чёрного. Таков незыблемый закон неизменного Естества. Двойственность чёрного и белого выражается в алхимических трактатах двумя повелениями: Solve et coagula; растворяй и сгущай.
Жан Лальман, несомненно, бывший адептом герметической науки, среди прочих знаков расположил на потолке своей домашней часовни-лаборатории заглавное E по числу своих эмблем — обозначение очищения (purification) или «убеления» (albification), при котором капиллярная белизна (blancheur саpillaire) может быть обретена только посредством воздействия огня.
XI. Потолок в Отель-Лальман (l'Hôtel Lallemant) (фрагмент)
Графическая схема тройного очищения, использовавшаяся до XVIII столетия спагиристами и алхимиками, представляет собою три перпендикуляра, берущих начало в единой линии, так, что фигура выглядит как лежащая заглавная буква E, то есть Ш. Именно так изобразил ея Жан Лальман (Jean Lallement) на одном из лепных кессонов потолка своей домашней часовни — Ш горит в живом и трепетном огне. За этой геральдической связкой — уменьшенных размеров жезл с подвешенными гуттами — прибавочным гербовым знаком — младшей ветви рода Адепта из Буржа — следует раковина пилигрима, продолговатая и твёрдая, как орех. Из ея отверстия, как бы выскребаемые гребешком Иакова — pecten Jacobeus — одна за другой выпадают жемчужины, каждая из которых по мере приближения к земле становится всё крупнее. Эта похожая на паука раковина снабжена на следующем лепном кокиле, имеющем вид восьмёрки, филактерией без надписи. Этот предмет держат выступающие «из-за той стороны» когти. Странная композиция, составленная по правилам тайной науки, уже одним своим образом взывает к любопытству и мудрости посетителя часовни.
Филактерия с надписью или без надписи, — пишет Фулканелли, — вне зависимости от его внешнего сюжета указывает на внутренний, сокрытый смысл, тайное значение, разгадка которого предлагается искателю смыслов уже самим своим присутствием»[24].
Сгущение медленно свершающееся в лоне матери-воды (l’eaumere) — первая стадия созидания пятой сущности (quintessence), печатным знаком которой в алхимии является заглавная буква Е. Таковой она осталась и в химии, вплоть до Лавуазье, где обозначала всякое вещество, искусно утончаемое до достижения им совершенства.
Едва ли есть другой такой декоративный ансамбль, где господствующее значение стихийного (elementaire) огня в оперативном аспекте алхимии подчёркивалось с такой настоятельностью, как в усадьбе в Бурже. При подходящем уровне тепла, когда огонь белеет, меркурий философов, твёрдый в обычном состоянии, не разжижается, но становится подобен царственным и трепетным цаплям, тонким и ясным кристаллам, которые Филалет сравнивает с белоснежным пухом и называет голубками Дианы:
Заливы млечной мглы, Е, белые палатки,
Льды, белые цари, сад, небом окроплённый.
Свет возникает из тьмы, из сумерек, а запах гниения переходит в благоухание, как утверждает Бернар граф де ла Марш Тревизан (Bernard comte de la Marche Trevisane) в Потерянном Слове:
«Я расскажу тебе, призывая Бога в свидетели, что Меркурий после возгонки облекается великою белизной, подобной белизне снега на горных вершинах, а после отворения тайной чаши обретает такую тонкую кристалличность, сладость и благоухание, каковым подобия нет в мире сем»[25].
