Ж. БОДЕН. Шесть книг о государстве 16 страница

им лучшие из тех, которые они могли вынести». Вот прекрасные слова, которые должны

принять к сведению все законодатели. Когда божественная премудрость сказала

еврейскому народу: «Я дал вам правила, которые не хороши», то это значило, что они

были хороши только в относительном смысле. В этом заключается ключ к пониманию

всех затруднений, которые могут быть вызваны законами Моисея.

ГЛАВА XXII

Продолжение той же темы

У народа с хорошими нравами законы отличаются простотой. Платон говорит, что

Радамант, управлявший народом чрезвычайно религиозным, быстро оканчивал все

процессы, отбирая лишь у тяжущихся показания под присягой по каждому пункту их

дела. Но тот же Платон говорит, что если народ не религиозен, то присягой следует

пользоваться только в том случае, когда присягающий — лицо незаинтересованное,

каковы судья и свидетели.

ГЛАВА XXIII

Как законы следуют за нравами

Пока у римлян не были испорчены нравы, они не имели особого закона против

казнокрадства. Когда же это преступление начало появляться, оно показалось до такой

степени позорным, что присуждение возвратить похищенное почиталось величайшим

наказанием. Об этом свидетельствует суд Сципиона.

ГЛАВА XXIV

Продолжение той же темы

Законы, поручающие опеку матери, направлены главным образом на охранение личности

опекаемого; а законы, поручающие опеку ближайшему наследнику, имеют в виду

главным образом сохранность имущества. У народов с испорченными нравами лучше

поручать опеку матери; там же, где законодатель может доверять нравам граждан, опека

поручается либо наследнику имущества, либо его матери, а иногда им обоим.

Тот, кто вдумается в римские законы, найдет, что сказанное мною согласно с их духом. Во

время создания законов двенадцати таблиц у римлян были превосходные нравы. Опека

была тогда поручена ближайшему родственнику малолетнего на том основании, что

обязанности опеки должны нести те, кому могут достаться выгоды наследства.

Жизнь малолетнего не почиталась в опасности, несмотря на то, что она была отдана в

руки того, кому была выгодна его смерть. Но когда нравы римлян изменились, изменился

и образ мыслей законодателей. «Если завещатель, назначивший своему малолетнему

наследнику преемника, опасается, как бы тот не стал чинить козни против этого

наследника, то завещатель, — говорят Кай и Юстиниан, — может оставить открытой одну

вульгарную субституцию, а пупиллярную поместить в такой части завещания, которую

можно будет вскрыть лишь по истечении известного времени». Вот опасения и

предосторожности, не известные прежним римлянам.

 

 

ГЛАВА XXVII

Каким образом законы могут способствовать образованию нравов, обычаев и характера

народа

Обычаи рабского народа составляют часть его рабства; обычаи свободного народа

составляют часть его свободы.

В книге одиннадцатой я говорил о народе свободном и указал на принципы его

государственного строя. Посмотрим теперь, какие результаты должны были проистекать

из этого строя, какой характер мог сложиться под его влиянием, какие обычаи были им

порождены.

Я не говорю, что большая часть законов, нравов и обычаев такого народа не была

произведена климатом, но хочу только сказать, что его нравы и обычаи должны быть

тесно связаны с его законами.

Так как у этого народа имеются две видимые власти — законодательная и исполнительная

— и так как каждый гражданин обладает там собственной волей и может распоряжаться

своей независимостью как ему угодно, то большая часть людей будет там предпочитать

какую-нибудь одну из этих властей по той причине, что у большинства обыкновенно не

хватает ни справедливости, ни рассудка, чтобы равно оценить обе.

И так как исполнительная власть, располагающая всеми должностями, может там

возбуждать большие надежды народа, не внушая страха, то на ее стороне окажутся все,

кого она удовлетворила, и против нее выступят все те, кому нечего от нее ожидать.

Так как там предоставлена свобода всем страстям, то ненависть, ревность, зависть, жажда

обогащения и отличий обнаружатся во всей своей силе. Если бы этого не произошло, то

государство уподобилось бы изнуренному болезнью человеку, у которого нет страстей,

потому что нет совсем и сил.

Взаимная ненависть обеих партий там никогда не прекратится, потому что она всегда

будет бессильна.

Эти партии состоят из людей свободных; поэтому если бы одна из них слишком взяла

верх над другой, то свобода стала бы действовать для понижения первой, а граждане

подобно рукам, помогающим телу, старались бы приподнять другую.

Так как в этом народе каждая отдельная личность, пользуясь своей независимостью,

может беспрепятственно предаваться собственным причудам и прихотям, то люди часто

будут переходить из одной партии в другую, покидая ту, где находятся их друзья, чтобы

примкнуть к противоположной, где они найдут всех своих врагов, и в этом народе часто

будут нарушаться законы и дружбы, и ненависти.

Монарх будет там находиться в положении частного лица и вопреки обычным правилам

благоразумия часто окажется вынужденным доверяться тем, которые его всего более

оскорбляли, и лишать своей милости тех, которые всего лучше ему служили, делая под

давлением необходимости то, что другие государи делают по свободному решению.

Народ там будет постоянно опасаться упустить благо, которое он чувствует, хотя и не

имеет о нем определенного представления, и которое от него могли бы скрыть, а страх

всегда все преувеличивает. Народ будет тревожиться за свое положение и считать его

опасным чаще всего в самое безопасное время.

Такое положение будет усугубляться тем, что лица, которые всего сильнее противятся

исполнительной власти, не желая обнаружить корыстных мотивов своего сопротивления,

станут увеличивать опасения народа, который никогда не будет знать наверное, находится

ли он в опасности или нет. Впрочем, эти опасения помогут народу избежать и

действительных опасностей, которым он впоследствии мог бы подвергнуться.

Между тем законодательное собрание, пользуясь доверием народа и обладая большим

образованием, может рассеять внушенные ему дурные впечатления и успокоить его

волнения.

В этом состоит большое преимущество такого образа правления перед древними

демократиями, где народ обладал непосредственною властью и где поэтому

возбужденные ораторами народные волнения всегда оказывали свое действие.

Здесь же все беспредметные страхи, внушенные народу, не производят ничего, кроме

пустого крика и брани, и даже приносят пользу, напрягая все пружины правления и

сосредотачивая внимание всех граждан. Но если бы народные страхи были порождены

ниспровержением основных законов, то они явились бы силой глухой, пагубной, ужасной

и повели бы к катастрофам.

Тогда вскоре водворилась бы страшная тишина, во время которой все соединилось бы

против власти, нарушившей законы.

Если в то время, когда опасения народа не имеют определенной причины, какая-нибудь

иностранная держава станет угрожать государству, подвергая опасности его богатство или

славу, то мелкие интересы умолкнут перед более важными и все силы объединятся, чтобы

поддержать исполнительную власть.

Если же иностранная держава станет угрожать государству в такое время, когда в нем

происходят раздоры, возникшие вследствие нарушения его основных законов, то в

государстве произойдет переворот, который не изменит ни формы его правления, ни его

основных законов, потому что переворот, произведенный свободой, есть лишь

утверждение свободы (Монтескье намекает на влияние Людовика XIV на английский двор

и на изгнание Якова II).

У свободного народа может быть освободитель; у народа порабощенного может быть

только новый притеснитель, ибо каждый человек, достаточно сильный для того, чтобы

изгнать деспота, достаточно силен и для того, чтобы самому стать деспотом.

Для того, чтобы пользоваться свободой, надо, чтобы каждый мог говорить то, что он

думает; для того, чтобы сохранить свободу, опять-таки надо, чтобы каждый мог говорить

то, что он думает; поэтому гражданин такого государства будет говорить и писать обо

всем, о чем не запрещено говорить и писать прямым постановлением законов.

Такой народ будет находиться в постоянно возбужденном состоянии; поэтому он будет

более руководствоваться своими страстями, чем доводами рассудка, которые никогда не

производят большого действия на умы. В результате лица, управляющие им, легко смогут

вовлекать его в дела, противные его истинным интересам.

Такой народ будет страстно любить свою свободу, потому что это свобода истинная; и

может случиться, что для защиты ее он пожертвует своим имуществом, своим

благосостоянием, своими интересами, что он обложит себя такими высокими налогами,

какими не решится обременить своих подданных даже самый неограниченный

самодержец.

Но так как этот народ будет иметь ясное сознание необходимости нести такие тяготы и

будет уплачивать налоги, твердо надеясь, что вскоре ему уже не придется их платить, то

бремя налогов покажется ему легче, чем оно есть на самом деле; между тем, в других

государствах, наоборот, налоги кажутся гораздо тяжелее, чем они есть в

действительности.

Такой народ обладает верным кредитом, так как он занимает у самого себя и самому же

себе уплачивает долги (Монтескье имеет в виду займы и государственный долг).

Может случиться, что он затеет предприятия, превышающие его естественные силы, и

употребит для борьбы со своими врагами огромные фиктивные богатства, которые сила

доверия и природа правления обратят в реальные богатства.

Для защиты своей свободы это государство будет делать займы у своих подданных, а его

подданные, зная, что кредит его погибнет, если оно будет завоевано, почерпнут в этом

сознании новое побуждение к усилиям для защиты его свободы.

Если бы этот народ жил на острове, то он не стал бы заниматься завоеваниями, так как

завоеванные земли, отрезанные от метрополии, могут лишь его ослабить. Если бы почва

этого острова была плодородна, то он еще менее стал бы думать о завоеваниях потому,

что не нуждался бы в войне для своего обогащения. И так как ни один гражданин этого

государства не находился бы в подчинении у другого гражданина, то каждый более

дорожил бы своей свободой, чем славой нескольких граждан или одного человека.

Там на военных стали бы смотреть как на людей, занимающихся ремеслом, которое может

быть полезно, но нередко и опасно, как на людей, услуги которых слишком дорого стоят

для всей нации; поэтому люди гражданского звания были бы у этого народа в большем

почете.

Этот народ, которому мир и свобода доставили бы довольство, освободившись от

разрушительных предрассудков, получил бы склонность к занятию торговлей.

Если бы у него были какие-либо естественные богатства, служащие для изготовления

ценных изделий ремесла, то он мог бы устроить заведения, которые дали бы ему

возможность использовать этот дар небес в полном объеме.

Если бы этот народ жил ближе к северу и имел большое количество излишних для него

товаров, то, нуждаясь и сам во множестве товаров, в которых ему

отказано климатом, он по необходимости завел бы обширную торговлю с народами юга и,

избрав благоприятные для этой торговли государства, стал бы заключать выгодные для

обеих сторон договоры с избранными им народами.

В государстве, где, с одной стороны, царит полнейшее изобилие, а с другой —

существуют чрезвычайно высокие налоги, люди с ограниченным состоянием не могут

жить без определенного занятия. Поэтому многие будут там покидать родину под

предлогом путешествий или необходимости поправки здоровья, чтобы искать счастья

даже в таких странах, где господствует рабство.

У торгового народа есть бесчисленное множество мелких частных интересов, а

следовательно, и тысячи возможностей для разных столкновений, в которых то он сам

обижает других, то его обижают. Поэтому он становится в высшей степени завистливым и

даже больше огорчается чужим благосостоянием, чем радуется собственному.

Законы этого народа, в общем мягкие и необременительные, могут быть настолько

суровыми в отношении торговли и мореплавания, как будто он торгует только с

неприятелями.

Если этот народ станет основывать колонии в отдаленных странах, то он будет при этом

иметь в виду не столько распространение своего владычества, сколько расширение своей

торговли.

Следуя общей наклонности вводить в чужих странах свои собственные порядки, он

установит в своих колониях свою собственную форму правления; и так как это правление

приносит с собой благосостояние, то даже в лесах, которые он заселит, образуются

многочисленные народы.

Могло быть, что он некогда подчинил своей власти какую-нибудь соседнюю нацию,

которая возбуждает его зависть своим положением, удобствами своих гаваней и своими

природными богатствами. В таком случае, хотя он и даст ей свои собственные законы, он

будет держать ее в величайшем подчинении, так что граждане покоренного им

государства будут пользоваться свободой, а само государство будет находиться в рабстве.

Покоренное им государство получит очень хорошее гражданское управление, но будет

стеснено обременительным международным правом. Его отношения к другим народам

будут определены такими законами, которые сделают его благополучие непрочным, так

что из него будет извлекать пользу только его господин.

Господствующий народ, обитающий на большом острове и обладающий обширной

торговлей, будет иметь благоприятные условия для создания морских сил. Так как

охранение его свободы требует, чтобы у него не было ни укрепленных городов, ни

крепостей, ни сухопутных армий, то ему нужен будет военный флот, чтобы обезопасить

себя от вторжений; и его флот будет сильнее, чем у всех других держав, которые

вынуждены тратить большую часть своих средств на содержание сухопутных войск и

потому не могут уже много тратить на морские силы.

Владычество над морями всегда внушает естественную гордость народам, которые им

обладают. Сознавая, что они могут повсюду чинить насилия, они воображают, что их

власть безгранична, как океан.

Такой народ может оказывать большое влияние на дела своих соседей. Так как он не

пользуется своим могуществом для завоеваний, то его дружбы будут искать, а его

ненависти — опасаться более, чем можно было бы, по-видимому, этого ожидать ввиду

частых перемен в его правлении и волнений в народе.

Все это определит судьбу исполнительной власти этого народа: она будет постоянно

подвергаться тревогам внутри государства и пользоваться уважением за его пределами.

Если бы этому народу пришлось по тому или иному случаю играть центральную роль в

общеевропейских переговорах, то он внес бы в эти переговоры несколько более честности

и прямоты, чем другие народы, по той причине, что его министры, будучи обязанными

отдавать отчет о своем поведении перед народным собранием и не имея вследствие этого

возможности держать в тайне свое поведение при этих переговорах, были бы вынуждены

явиться в них немного более честными.

Сверх того, так как на них лежала бы в известном смысле ответственность за события,

которые могли быть следствием их двуличного поведения, то самый прямой путь оказался

бы для них и самым безопасным.

Если дворянство пользовалось когда-нибудь в этом народе чрезмерной властью, а монарх

нашел средство ограничить его, возвышая народ, то рабство достигло бы высшей точки в

период между моментом принижения дворян и тем, когда народ начал ощущать свою

силу.

Могло быть, что этот народ, некогда подчиненный произвольной власти, сохранил в

некоторых случаях следы своего прежнего подчинения, так что на фоне его свободного

правления часто виделись бы формы неограниченного правления.

Что же касается религии, то поскольку в этом государстве каждый гражданин обладает

собственной волей и, следовательно, руководствуется собственным разумом или

собственной фантазией, отсюда произойдет, что люди либо будут питать большое

равнодушие ко всякого рода вероисповеданиям, вследствие чего они станут

придерживаться вероисповедания господствующего, либо проникнутся рвением к религии

вообще, вследствие чего среди них размножатся религиозные секты.

Возможно и то, что в этой стране окажутся люди, которые совсем не имеют религии, но

которые, однако, не потерпят, чтобы их заставили изменить ту, которая у них могла бы

быть, ибо в таком случае они почувствовали бы, что их имущество и жизнь столь же мало

принадлежат им, как и их образ мыслей, и что тот, кто может лишить их одного, без труда

сможет отнять у них и другое,

Если бы между различными религиями была там такая, которую пытались водворить при

помощи рабства, то она возбудила бы общую ненависть; потому что мы судим о вещах по

тем отношениям и побочным обстоятельствам, которые связываем с ними; а такая религия

никогда не явится уму в связи с представлением о свободе.

Законы, изданные против тех, кто исповедует эту религию, не были бы жестокими, так как

свобода не изобретает такого рода кар. Но они были бы там столь тягостны, что

причинили бы все то зло, которое только можно причинить с полным хладнокровием.

Может случиться по тысяче причин, что духовенство будет там пользоваться гораздо

меньшим доверием, чем прочие граждане; поэтому вместо того, чтобы отделяться от них,

оно предпочтет нести такие же повинности, как и люди светского звания, составляя с

ними в этом отношении как бы одно сословие; но стараясь всегда привлечь к себе

уважение народа, оно будет отличаться более скромным образом жизни, более строгим

поведением и более чистыми нравами.

Это духовенство, не будучи в состоянии ни покровительствовать религии, ни само

пользоваться ее покровительством, за невозможностью принуждать будет стараться

действовать убеждением, вследствие чего из-под его пера выйдут прекрасные сочинения,

имеющие целью доказать истинность откровения и промысла высшего существа.

Может статься, что люди будут избегать его собраний, что ему даже не захотят позволить

исправлять свои злоупотребления и в опьянении свободой предпочтут оставить его

преобразование незавершенным, чем позволить ему стать преобразователем.

Высшие должности, составляющие существенный элемент государственного строя, будут

здесь более устойчивы, чем в других странах; но, с другой стороны, люди знатные в этой

стране свободы будут ближе к народу; так что тут сословия будут более отдалены друг от

друга, а между личностями будет существовать более близкое общение.

Лица, управляющие государством, обладая властью, которая, так сказать, ежедневно

обновляется и преобразуется, станут более дорожить людьми, которые им полезны, чем

теми, которые их забавляют; так что тут мало будет придворных, льстецов, угодников,

наконец, всякого сорта людей той породы, которая заставляет вельмож платить себе даже

за пустоту своего ума,

Там будут почитать людей не за их внешние таланты и свойства, но за их действительные

качества; а таких качеств имеется всего два: богатство и личное достоинство.

Там водворится роскошь, солидная, основанная на утонченном удовлетворении реальных

нужд, а не на тщеславии, и люди не станут искать в вещах иных наслаждений, кроме тех,

которые вложены в них самой природой.

Там будут пользоваться большим избытком, и все же предметы суетных удовольствий

будут там запрещены; вследствие этого многие люди, имея больше богатства, чем

возможностей его тратить, будут употреблять его на разные причуды, и у этого народа

будет более ума, чем вкуса.

Так как люди будут там всегда заняты попечением о собственных выгодах, то у них не

разовьется той вежливости, которую порождает праздность, да у них и не хватит времени

для этого.

У римлян эпоха вежливости была вместе с тем эпохой установления господства

произвола. Абсолютное правление производит праздность, а праздность порождает

вежливость.

Чем больше в народе людей, которые должны угождать и нравиться друг другу, тем более

он вежлив. Но то, что должно отличать нас от варварских народов, состоит не столько в

учтивых манерах, сколько в добрых нравах.

В народе, где все мужчины по-своему принимают участие в управлении государством,

женщины должны мало бывать в обществе мужчин; поэтому они будут скромны, т. е.

робки, и эта робость составит их добродетель; между тем как мужчины, не привыкшие к

тонкому обращению, станут предаваться распутству, которое позволит им сохранить свою

свободу и даст им возможность распоряжаться своим досугом по собственному

усмотрению.

Так как законы там одинаковы для всех, то каждый будет смотреть на себя, как на

монарха, и представители этого народа будут между собой скорее союзниками, чем

согражданами.

Если климат страны, государственный строй которой предоставляет всем участие в

управлении и политических интересах, наделил многих ее жителей беспокойным умом и

обширными замыслами, то в этой стране станут много рассуждать о политике и явятся

люди, которые станут проводить свою жизнь в предугадывании таких событий, которые

по природе вещей и капризам судьбы, т. е. людей, предсказать невозможно.

В свободной стране очень часто бывает безразлично, хорошо или дурно рассуждают

люди. Важно лишь, чтобы они рассуждали, так как это порождает свободу, которая

обеспечивает от дурных последствий этих рассуждений.

Подобным образом в деспотическом правлении и хорошие, и дурные рассуждения

одинаково пагубны. Вредно самое рассуждение, так как принцип этого правления

подрывается уже тем одним, что там рассуждают.

Многие люди этого народа при отсутствии стремления нравиться кому бы то ни было

дадут полную волю своему дурному характеру. Людей, наделенных умом, будет мучить

самый их ум, и в своем презрении и отвращении ко всему они станут несчастны, имея

столько причин не быть несчастными.

И так как там ни один гражданин не боится никакого другого гражданина, то это будет

гордый народ: ведь и гордость самих царей основана лишь на их независимости.

Свободные народы горды, а прочие легче становятся тщеславными.

Но эти гордые и занятые собой люди, попав в среду незнакомых им людей, будут робки, и

в них вы по большей части увидите тогда странную смесь застенчивости с гордостью.

Характер этого народа более всего обнаруживается в произведениях его ума, в которых

видны люди, углубившиеся в себя и много размышлявшие в уединении.

Общество учит нас замечать смешное; одиночество развивает в нас способность замечать

порок.

В неограниченных монархиях историки изменяют истине, потому что не имеют свободы

ее высказать; в государствах чрезвычайно свободных они изменяют истине по причине

самой свободы, которая вследствие постоянно производимых ею разделений побуждает

каждого становиться таким же рабом предрассудков своей партии, каким он был бы и по

отношению к деспоту.

 

ГЛАВА XXIII

О юридических правилах судебного поединка

Быть может небезынтересно будет взглянуть, каким образом чудовищный обычай

судебного поединка был подведен под определенные начала и подчинен столь

своеобразному уставу судопроизводства. Человек по природе обладает

рассудительностью, поэтому он подчиняет правилам даже свои предрассудки.

Ничто не могло быть более противно здравому смыслу, чем судебный поединок; но раз он

был принят, его применяли с соблюдением известного благоразумия.

Чтобы вполне понять юриспруденцию тех времен, необходимо внимательно прочесть

уставы Людовика Святого, который произвел столь большие изменения в

судопроизводстве. Дефонтен был современником этого государя; Бомануар писал после

него; другие жили позднее. Следы древнего порядка надо, следовательно, искать в тех

исправлениях, которым он был подвергнут.

ГЛАВА XXIV

Правила судебного поединка

Когда в одном и том же деле являлось несколько обвинителей, то по взаимному их

соглашению ведение дела предоставлялось одному из них. Если же они к такому

соглашению не приходили, судья, которому надлежало производить разбор дела,

назначал, кому из них вести его.

Если дворянин привлекал к суду простолюдина, он должен был являться на бой пешим, с

палкой и щитом; если же он являлся верхом и в дворянском вооружении, у него отбирали

лошадь и оружие, оставляли в одной рубахе, и в этом виде он должен был драться с

простолюдином,

Перед поединком суд делал три громогласных объявления: одним предписывалось, чтобы

удалились родственники сторон; вторым — чтобы окружающий народ не нарушал

молчания; третьим воспрещалось оказание помощи одной из сторон под страхом тяжких

наказаний — даже смерти, если бы один из противников был побежден вследствие такого

вмешательства.

Судебные служители охраняли огороженную площадь поединка, и если одна из сторон

предлагала мир, тщательно замечали положение обоих противников в эту минуту, чтобы в

том случае, если примирение не состоится, поставить их в то же положение, в котором

они находились раньше.

В тех случаях, когда поединок был следствием обвинения в преступлении, или неправом

суде, мир не мог быть заключен без согласия сеньора; если же одна из сторон была

побеждена, мир был возможен только с разрешения графа, что соответствовало нашему

помилованию.

Но если преступление было уголовное и сеньор, будучи подкуплен, соглашался на мир, он

платил штраф в 60 ливров и принадлежащее ему право наказания преступника переходило

к графу.

Далеко не каждый мог сделать или принять вызов на поединок. Таким после надлежащего

удостоверения дозволялось выставлять за себя своего представителя. Чтобы побудить

последнего более ревностно защищать представляемую им сторону, ему отрубали кисть

руки, если __________он оставался побежденным.

В прошлом столетии издавались законы о смертной казни за дуэль; было бы, быть может,

совершенно достаточно лишать воина его занятия отсечением у него кисти руки, так как

обыкновенно для человека нет ничего печальнее, как дожить до утраты своего звания.

Когда в случаях уголовного преступления поединок совершался через заместителей,

тяжущиеся ставились в таком месте, откуда им не было видно бойцов. Каждый из них был

опоясан веревкой, которая должна была служить для него орудием казни, если его боец

будет побежден.

Побежденный в поединке не всегда еще проигрывал дело. Если, например, поединком

решалось какое-либо частное определение, побежденный терял только то, что было

предметом этого частного определения.

ГЛАВА XXV

О пределах, в которых допускалось применение судебного поединка

В случаях принятия вызова по какому-нибудь маловажному гражданскому иску сеньор

заставлял противников отказаться от поединка.

В случае общеизвестного факта, например, если был убит человек на рынке, на глазах

толпы, не требовалось ни доказательства посредством свидетелей, ни доказательства

посредством поединка; судья выносил приговор на основании общеизвестности факта.

Если на суде сеньора часто повторялись тождественные решения и таким образом обычай

делался хорошо известным, сеньор, чтобы не вводить изменения в обычаях в зависимости

от исхода поединка, отказывал сторонам в этом последнем.

Вызывать на поединок можно было только за себя, за члена своего рода или за своего

сеньора.

Если обвиняемый был оправдан по суду, другой родственник не мог требовать поединка.

В противном случае дело могло бы тянуться до бесконечности.

Если человек, за смерть которого родственники хотели мстить, оказывался в живых, о

поединке не могло быть более речи, равно как и в том случае, когда вследствие

установленного алиби обнаруживалась невозможность самого факта.

Если убитый перед смертью объявлял невинным человека, на которого пало подозрение в